«Судьба русского искусства вообще и в частности живописи престранная».
Александр Бенуа
Кажется, что все шедевры признавались таковыми с самого начала и уже непонятно, как это публика решалась бранить всё то, чем мы автоматически восхищаемся. Ключевое слово – автоматически, ибо я говорю вовсе не о французских импрессионистах, которые по большей части «голые короли», не о русском suprema c чёрными квадратами и оголтелой жаждой новизны и не о той "Обнажённой" Роберта Фалька, что вывела из себя Никиту Хрущёва, заставив его прокричать ошибочные утверждения о половой ориентации художника.
Речь пойдёт о вещах, обладающих узнаваемостью на уровне клише и конфетных обёрток. Любимейший пример – Эйфелева башня, выстроенная в качестве символа Парижской Expo 1889 года, и знаменовавшая триумф инженерной мысли. Башню возненавидели все – от глуповатых мещан до поэтов и музыкантов, а прозаик Эмиль Золя частенько ужинал в заведении, расположенном внутри башни, дабы не видеть металлическое чудище. Оно оккупировало Париж, крича о себе с любой точки. Однако La tour Eiffel довольно быстро вписалась в городскую жизнь, а затем и понравилась. Теперь не вспоминают, что когда-то интеллектуалы, среди которых были Ги де Мопассан, Шарль Гуно и Александр Дюма-сын требовали убрать железку, похожую на фабричную трубу несусветных размеров.
Государственная Третьяковская Галерея выступила с креативным проектом – "Отвергнутые шедевры", где нам предстоит удивляться на каждом шагу. Это не обычный формат, но так называемая выставка-маршрут, где все произведения остаются на своих местах, а зритель должен сыскать «отвергнутый шедевр» - он помечен специальной табличкой. Надо ли сетовать, что устроители поленились, не захотев собрать все картины в отдельном пространстве? Была у меня такая идея. Но это не так уж плохо – мы получили возможность ещё раз пройтись по залам Третьяковки, а поиски «отверженных» напомнили забавный квест. Рядом с другими картинами возникают дополнительные вопросы и растёт недоумение, граничащее с культурологическим шоком. Нужно знать психологию людей позапрошлого столетия - как простых, так и чересчур образованных; считывать знаки, ловить намёки.
Вот – "Неизвестная" Ивана Крамского, которую мы в детстве почему-то связывали с блоковской "Незнакомкой", хотя, между ними – более двадцати лет и целая эпоха. В советских публикациях об этой женщине говорилось нежно и трепетно, как о «русской Джоконде» и «таинственно-волшебном образе», несущем свет через века. "Неизвестную" помещали на развороты журналов – особенно тех, что были адресованы женщинам. Кто бы из нас мог подумать, что эта надменная брюнетка, скорее всего, дорогостоящая «камелия», как именовали куртизанок, с лёгкой руки Дюма-сына? Об этом вопиет любая деталь – например, двухместное ландо, где занято лишь одно сиденье. И этот призывный взгляд, бросаемый на созерцателя. Тогдашний обыватель знал доподлинно, что и как в мире чистогана, где господа из пьесы Александра Островского считали бесприданницу хорошенькой вещью.
Историк моды «старой закалки» Раиса Кирсанова отмечала, что красавица одета по самой последней моде 1883 года и это характеризует её, как даму со средствами, но не аристократку. Высший свет чуть-чуть отставал от моды, вручая первенство «полусвету»; но и не купчиха - те не ведали удержу в пышности да разноцветье. Скромный с виду, но дорогостоящий и остромодный костюм – облачение типичнейшей куртизанки, что и заметили критики, а Павел Третьяков отказался покупать скандальную картину, хотя, ценил Крамского за его «фотографичность» и аккуратную технику.
Русская Джоконда кочевала по выставкам и ходила по рукам, пока её не приобрёл бизнесмен Павел Харитоненко, а после Революции его коллекция перешла в народное достояние. Так неизвестная камелия всё-таки попала в Третьяковскую галерею, но её загадка не разгадана по сию пору – искусствоведы спорят, кого же именно отобразил художник. Все версии – пустопорожни, зато интересны.
А эта картина вызывала ожесточённые споры. Одним она казалась едва ли не лучшим историческим полотном своего века, другие презрительно сравнивали её с восточным ковром – из-за пестроты и внушительных размеров. Кое-кто намекал на еретические идейки, роящиеся в голове у художника. Это - "Боярыня Морозова", которую можно рассматривать часами, выдумывая реплики и настроения, чувствуя морозный дух и слыша гомон толпы. Василия Сурикова шпыняли за симпатии к Расколу – без последствий для его репутации, но часть консервативной и - обеспеченной публики выказала гнев. Действительно, Феодосия Морозова здесь - не преступница и не жертва, но властительница дум. Для неё всё – тлен, кроме священного двоеперстия. Павел Третьяков купил "Боярыню Морозову" не только из-за её живописного роскошества, но и потому что фабула провоцировала дискуссии.
"Сельский крестный ход на Пасхе" прошёл целый ряд мытарств – для начала эскиз не утвердили в Совете Академии художеств, но, когда Василий Перов отважился это написать и выставить, последовал акт Синода, воспрещавший дальнейшее экспонирование. Картина действительно жёсткая и малоприятная – священники показаны пьяными гуляками, а прихожане – баранами. Разночинцы-демократы нашли, что "Сельский ход" попал в яблочко, раз общество так забурлило. Возможно, это «новая искренность» 1860-х годов, но сюжет – откровенно русофобский, хотя, живописец и не думал никого оскорбить. На основе какого-то фрагмента он сделал крупномасштабный вывод, точнее сделали за него, но от этого не легче. Гадкое содержание плюс великолепие формы – кисть Василия Перова была точной, умелой, талантливой. Картину то разрешали к показу, то вновь убирали, пока в 1917 году не наступил тотальный атеизм и откровения Перова не сделались мейнстримом. Правда, художнику было уже всё равно – он умер в начале 1880-х.
Николай Ярошенко со своей неоднозначной темой "Всюду жизнь" тоже натерпелся критических шпилек и обвинений в сочувствии к арестантам-каторжникам. Товарищи по цеху фыркали: «Тенденциозно!», утверждая, что тюремная Мадонна, будто списанная с полотен Ренессанса – это мизерабельная пошлость в широком смысле этого слова. Публика, напротив, увидела надежду и – христианское сострадание к падшим. Разгорелся диспут, а Илья Репин взял, да и похвалил Ярошенко. «Очень трогательная вещь; весьма счастливо исполнена», - писал Репин будущему владельцу картины Павлу Третьякову.
Далее? "Княжну Тараканову" костерили за недостоверность. Мол, Константин Флавицкий создал душещипательную картинку, где безвинная красота гибнет в каземате. Иллюстрация к псевдоисторическому роману, да и только! На деле «претендентка» умерла вовсе не из-за наводнения 1777 года, но от чахотки двумя годами раньше. Миф оказался настолько живучим, что в него поверили, а Борис Пастернак писал: «Ты бьёшься, как билась княжна Тараканова, когда февралём залило равелин». Вместе с тем, работа Флавицкого произвела фурор – её похвалил виднейший критик Владимир Стасов, назвав «…чудесной картиной, славой нашей школы, блистательнейшим творением русской живописи», а Третьяков поместил её в галерее.
Нападали и на Виктора Васнецова с его дивными «сказками», что нам так милы. Особо досталось эпичному холсту "После побоища Игоря Святославича с половцами". Злопыхатели утверждали, что автор изобразил спящих, а не мёртвых и умудрился втиснуть в трагическое полотно какие-то «ситцевые» ромашки с колокольчиками. Вряд ли кому сейчас придёт в голову, что "Берёзовая роща" Архипа Куинджи – это «дешёвые эффекты» и трюкаческая игра со светом. Моновыставка "Берёзовой рощи" спровоцировала, как восторг, так и взрыв насмешек. Реалистам не понравились «плоские» деревья и ненатуральный цвет. Друзья-передвижники не увидели тут живительной мысли. Одна зелёная расслабленность! Или тоска. Зелёная.
Больше всех ругали "Принцессу Грёзу", точнее самого Михаила Врубеля. Его не хотели признавать гением и лишь осмеивали его бешеные и, как потом выяснилось, патологические линии. Отмечу, что "Принцесса Грёза" располагается на пересечении трёх проектов – большой выставки Михаила Врубеля в здании на Крымском валу, экспозиции "Русский Модерн" и плавно вписывается в "Отвергнутые шедевры". Заказанная Саввой Мамонтовым для Нижегородской ярмарки, одобренная императором, врубелевская дева-грёза раздражила стариков из Академии Художеств и досужих филистеров – её обозвали декадентской мазнёй даже хотели убрать. Принцесса Грёза победила, а Мамонтов «увековечил» её на майоликовом панно гостиницы "Метрополь". В пьесе Эдмона Ростана ‘La Princesse lointaine’ прекрасная девушка являет собой не кусок плоти, но мечту о высшей гармонии, отчётливый идеал и цель бытия. Врубелю с его аномальным сознанием удалось это воплотить, а буржуй Савва Мамонтов оказался умнее академиков.
Подборка воистину парадоксальна - тут и "Апофеоз войны" Василия Верещагина, и "Видение отроку Варфоломею" Михаила Нестерова, и "Голгофа" Николая Ге. Впрочем, я бы заменила название выставки на "Спорные шедевры", так как они были не тотально отвергнуты, но вызывали неоднозначную трактовку. Что сказать? Мы нипочём не знаем, где окажется та или иная картина или – книга. Может, в Вечности, а может – на помойке. Вкусы толпы – изменчивы.
