Потребность чистой красоты

«В одну симфонию трикратная мечта:

Благоухания, и звуки, и цвета!»

Константин Бальмонт

В своей работе "История русской живописи в XIX веке" молоденький Александр Бенуа пытался делать выводы о современном искусстве, которым никто ещё не восхитился и не назвал «веком серебряным». Напротив, следовало гонять всех этих Врубелей и, подобно чеховской Аркадиной, возмущаться: «Это что-то декадентское...» Седобородых академиков, не признававших ничего, кроме эллинов, треченто и кватроченто, бесили невнятные фигуры, экспрессия линий и какие-то бешеные цветы вызывающих оттенков. Так думали о шедеврах!

«Глупейшая кличка "декадентство" и всё полупрезрительное, зиждущееся на полном недоразумении отношение толпы к молодому русскому искусству, неминуемо нагоняют уныние на художников и фатально подрезают им крылья», - возмущался Бенуа, понимая, что классика, будь она хоть трижды великолепной, уже не цепляет, а Передвижники с их праведным страданием надоели ешё больше, чем Венера Милосская.

Наступавшее, точнее – налетавшее, как вихрь, двадцатое столетие, хотело иных ритмов и созвучий. Родились термины – Модерн, Ар Нуво, Югендштиль. Юное и новое. Модерн возник из парадоксального ощущения силы и бессилия – как реакция на триумф парижской Exposition Universelle 1889 года. Газеты кричали, что рай на земле построен – с такими-то коммутаторами да моторами! Прогресс далее невозможен. Возникла не то печаль по утраченному, не то радость обновления. Отсюда метания в далёкое прошлое – во времена Рюрика и языческую праисторию, оттуда – в сады Марии-Антуанетты, затем – в пугающее послезавтра, где все краски и звуки обратятся в «чистое действо великого опыта», как чуть позже заявит Казимир Малевич.

Прилагательное «чистый» поминалось куда как чаще, нежели другие. Ар нуво – это помешанность на прилагательных, казавшихся важнее, чем грубые глаголы и тяжёлые существительные. «Как?» - интереснее, чем «что?». Тот же Бенуа утверждал: «Все роды живописи слились отныне в единое, непосредственное, искреннее и чистое искусство, не знающее ни тенденций, ни уроков, ни условных подразделений. Потребность чистой красоты, потребность созерцания вечных всеобщих истин проникла снова в мир и одухотворила его».

Жажда бытия и – склонность к суициду. Никогда – ни до, ни после человек так много не размышлял о смерти, как о художественном акте. Экзальтированные дамы – в чёрных кружевах – требовали дать им яду (или бланманже в лучшем ресторане Москвы, чего уж там). Впрочем, тогда всё и вся превращалось в творческое действо, а граница между искусством и жизнью/смертью чаще всего была фикцией. Эпоха театральных жестов – естественность казалась убожеством. Всему придавался поэтический смысл – даже революции. Нет. Особенно – революции, которая уничтожила Серебряный век, хоть и была его детищем.

Итак, в Государственной Третьяковской Галерее сейчас проходит выставка "Русский Модерн. На пути к синтезу искусств". Вступлением здесь может послужить цитата Валерия Брюсова, предвещавшего новые виды, формы, типы творческого мировыявления: «Искусство только приблизительно может пересказать душу; грубы камни и краски, бессильны слова и звуки пред мечтой. Даже проявленная в мечте душа уже затемнила чем-то свою сущность. И мы верим, что должны быть иные средства познания и общения». Но пока единое сверх-искусство ещё не выдумано, художнику приходилось «вторгаться» в театр, скульптору – в декоративно-прикладную область, а поэту, вроде Брюсова – говорить о живописи.

На выставке - лица актёров и писателей, сценографические эскизы, иллюстрации к произведениям, пейзажи, напоминающие декорацию и портреты, в которых - переизбыток театральности. Эпоха символов и – символических высказываний, где ни слова в простоте. Центральным экспонатом является врубелевская "Принцесса Грёза", написанная по заказу Саввы Мамонтова для нижегородской ярмарки – аналога европейской Expo. Сборы от постановок пьесы ‘La Princesse lointaine’ Эдмона Ростана били все рекорды. Белокурая Грёза – не банальная женщина, а знамение высшей Красоты. Цель. Она приходит к Рыцарю, как видение.

Театр давал пищу для ума и сердца. Сверкали гении. Портрет Фёдора Шаляпина в роли Олоферна – это уже не сам певец, но именно библейский полководец. Мы чувствуем жар его шатра и ароматы восточных благовоний – здесь полное слияние мифа и реальности. Головинский пейзаж "Умбрийская долина" кажется неким продолжением его декораций к "Орфею и Эвридике" Кристофа Глюка. Изысканная манерность роз – любимых цветов эпохи (ах, после ириса!). Колыхнёт занавес, выпорхнет Матильда вся в кипенном-белом и сделает антраша. Ещё один пейзаж – с малохудожественным названием «Болотная заросль» не менее условен, чем долина роз. Перед нами будто бы древняя сказка о Царевне-Лягушке. Веет колдовством, а не тиной. Бенуа отмечал, что мастера «…в обыденной жизни ищут красоту, и в видимом мире ищут её невидимое, мистическое начало».

Пейзажи Константина Богаевского – готовые задники для эстетских пьес по мотивам греческой мифологии. Его "Утро" выглядит так, словно туда вот-вот сбегутся младые нимфы и спляшут в манере Айседоры Дункан, уже фраппировавшей публику «голоногими» танцами. Однако это заурядный феодосийский вид – Богаевский по большей части работал в Крыму. «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!», - молвил чеховский Тузенбах. Под стать волшебной природе – эталонные люди. Картина Александра Савинова "На балконе" изображает миловидную даму в пёстром одеянии. Там – сад и нега. Женщина сама – часть этого сада. Южные плоды кажутся райскими, соцветия – невыразимыми, а вот светлая даль – конечной. Бутафория, где небо – раскрашено, а розы пахнут, как духи "Исфахан" от Поля Пуаре.

Столь же роскошна "Италия" с полотна Исаака Бродского – фруктово-цветочное буйство и седая древность. Торговки разложили свой товар – ярчайшие бусы, морские раковины, апельсины. Движения и наклоны голов – как в танце. Базар в настоящей итальянской провинции был вонюч и грязен, там сновали жулики, умевшие ловко вытаскивать портмоне – особливо у иностранцев. Но тут – спектакль, где даже осёл с поклажей играет роль. "Женский силуэт" Фёдора Боткина – не то иллюстрация к "Купанию Дианы", не то – реклама пудры "Рашель", сообщавшей коже персиковый оттенок. Это – комплимент художнику, ибо дизайном не брезговали. Рядом – его "Вечер на берегу озера", где тот же фон – зелень и оранжевое марево. Нагие купальщицы - декоративны и - никакого натурализма.

Одна из волнующих тем – Галантный век. На экспозиции можно увидеть малоизвестную вещь Николая Ульянова "Принцесса", напоминающую сомовских «маркиз». Та же мертвенная красочность (оксюморон уместен) и потусторонность. Правда, это не выдуманная чаровница из такого же измышленного Версаля, но актриса Елизавета Сафонова, приятельница художника. Она играла в пьесе Герхарда Гауптмана роль принцессы с труднопроизносимым именем Зидзелиль. Собственно, Ульянов был востребованным портретистом. Неслучайно купец Павел Бурышкин заказал Ульянову портрет своей супруги. Бурышкины слыли поклонниками передовой техники и актуального искусства. Они позировали на аэроплане, коллекционировали живопись и кормили в своём доме парижского модельера-бунтаря Поля Пуаре. Стройная Анна Бурышкина предстаёт в алом наряде, «вся в мотивах сонат», как у Игоря Северянина, и ей меньше всего подходит определение «купчиха».

Какой же Модерн без поэзии? Рифма задала направление эпохи. Словеса-виньетки оплетали сознание. Изяществом дышало всё – от корпусов промышленной архитектуры до конфетных обёрток от "Эйнемъ" и, если тургеневский Базаров когда-то заявил: «Об одном прошу тебя: не говори красиво», то на излёте века сделалось бонтоном говорить не лишь красиво, но витиевато. У людей с хромающим вкусом это превращалось в пошлость, о чём писали и Чехов, и Тэффи, и Аверченко. Поэты сделались героями дня. На выставке можно увидеть портреты Константина Бальмонта и Вячеслава Иванова, написанные Николаем Ульяновым, бюст Андрея Белого, созданный Анной Голубкиной. Денди Михаил Кузмин - глазами Александра Головина. И - жемчужина экспозиции - «диптих» Ольги Делла-Вос Кардовской, что запечатлела для потомков Анну Ахматову и Николая Гумилёва. Почерк Ольги Кардовской – единство динамики со вселенским умиротворением. Художница была дружна с поэтической четой, а Гумилёв выразил свою признательность ещё и стихами: «Мне на Ваших картинах ярких / Так таинственно слышна / Царскосельских столетних парков / Убаюкивающая тишина. / Разве можно желать чужого, / Разве можно жить не своим… / Но и краски ведь тоже слово, / И узоры линий — ритм». По сути, Гумилёв явил формулу синтеза искусств – краски равны стихам, а линии встроены в ритм.

Нынешние проекты хороши ещё и тем, что погружают в тему целиком, не сосредотачиваясь на хрестоматийных вещах, ставших за долгие годы чем-то, вроде сакральных артефактов. Выставка в Третьяковке даёт качественный обзор и охват. Рядом с теми, кого помнят и бесконечно «цитируют», помещены авторы, к которым историческая память оказалась неблагосклонна. Так, вспомнили Василия Денисова – замечательного сценографа, не примыкавшего ни к каким группировкам. Знаток итальянского проторенессанса и древнерусской живописи, он создавал композиции на стыке этих несхожих на первый взгляд концепций. В его декорациях к "Снегурочке" видна любовь к народному творчеству, осознаваемому как уникум.

С неожиданной стороны явлен скульптор Николай Андреев, известный, как один из родоначальников Ленинианы. Представлены его скульптурные портреты музыкантов, актрис, исполнительниц романсов. Ныне все они – забыты, а ведь когда-то блистали. На концерты пианистки Ванды Ландовской стремился попасть весь интеллектуальный бомонд, а теперь нужно делать пояснительные таблички, что, дескать виртуозная пани ввела в моду старинный клавесин, и это дивно соседствовало с Версалями Сомова и Бенуа. Изваяние Ландовской или, допустим, актрисы кабаре "Летучая мышь" по фамилии Фехтнер выполнены в духе архаики, а потому слегка пугают. В них есть нечто хтоническое – смесь востока с Этрурией. Тут каждый экспонат – с вывертом, и как сказал Михаил Кузмин, брезговавший «натуральностью» в искусстве: «Наивная «всамделишность» всегда предполагает ограничение и предел», а тогда никому не хотелось пределов. Одна потребность чистой красоты накануне пожарища.