Возвращение в сад

«Вся Россия наш сад».

Антон Чехов «Вишнёвый сад».

Тема сада, как некоего мифологического пространства, является общей для всех народов мира. Точка сборки - Райский Сад – из него человек ушёл, к нему всю жизнь и стремится. Возвращение в сад – пожалуй, главная задача хомо-сапиенс, ибо сказка, утопия или социальный эксперимент всегда содержит мотив сада. Это – альфа и омега, цветение и тлен, вечно-рождающая плодородность и – умирание, дабы весной – солнечно воскреснуть.

На рубеже XIX и XX столетий, когда общество испытывало дискомфорт, сравнимый с ломкой и – одновременно ликующую радость новизны, а все чувства обострились до немыслимого предела, сад обратился в мистический символ для писателей и художников. Он вбирал в себя прошлое и манил фантомами будущего. Именно в те годы возникла идея города-сада, куда предлагалось сбегать из растущих мегаполисов. Тогда же были написаны пьесы Антона Чехова, который скомандовал своим героям: «Все – в сад!», чтобы они могли там распутать клубок неразрешимых проблем. Весь ужас в том, что этот «клубок» остаётся с ними дальше.

Чеховский сад-парадиз – в нём отсутствует самый главный элемент рая – умиротворённость. Он является не декорацией, но действующим лицом. Сад притворяется мирным. Кажущийся простым и ясным, он пугающе-своенравный, как планета-океан в «Солярисе» или Зона в «Сталкере». Он – сад – показывает каждому его страхи и упования. «Посмотрите, покойная мама идет по саду… в белом платье!» - этот вскрик, приписываемый барской экзальтации, вовсе не случаен.

Сады Чехова – фантазийная реальность, где сходятся и расходятся лучи возможностей. «Перед террасой широкая полукруглая площадка, от которой в сад, прямо и вправо, идут аллеи», - транслирует автор в пьесе «Иванов». Аллеи - начатки дорог, но готовы ли герои куда-нибудь устремиться? «Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река», - повествуется уже в «Трёх сёстрах», а эта река – символ бесконечности и Леты – перечёркивает путь. «Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая, скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели», — это обихоженный сад «Дяди Вани». Следуем далее? В садово-парковом театрике, сооружённом Треплевым для Нины, устраивается безалаберное, декадентское шоу, но «…открывается вид прямо на озеро и на горизонт», что вселяет надежду.

В Театральном музее имени А.А. Бахрушина открылась экспозиция «Власть сада», посвящённая притягательной силе чеховских садов, уводящих в тайную бесконечность. Современные выставки – это прежде всего креативные решения, где вещи, макеты и фотографии предстают в необыкновенных видах и формах. Сейчас не принято подавать экспонаты, что называется, в лоб, как есть – их обыгрывают и преподносят: созерцателю не должно быть скучно.

Школярская познавательность отступает перед зрелищностью, а потому в маленьких залах – таинственная подсветка и полупрозрачные занавеси, имитирующие «зелёный шум», абрисы деревьев. Каждая комната посвящена отдельной пьесе, но неразрывно связана с другими сюжетами – нам кажется, что мы погружаемся в некий единый поток, сформированный Чеховым, а его сады оказываются коварными лабиринтами. Если точнее – лабиринтами коллективного подсознания.

По факту все предметы и артефакты – уже виденные или знакомые. Светлый мужской костюм – типичный для «дачной» эпохи Ар нуво, который мог бы принадлежать любому чеховскому герою и – всякому русскому интеллигенту, а не лишь дяде Ване. Дамское ало-бордовое платье с рукавами-буфами – столь характерное, что его можно приписать и «чудной-чудной» Елене Андреевне, и Аркадиной, и Раневской. Безусловно, выставочные стенды имеют подробные таблички с названиями и датами, но тут интересно додумывать, искать параллели.

Сценографический эскиз, выполненный Владимиром Серебровским для доронинского МХАта. Следование традиции и – выверенный эстетизм рисунка. Здесь нет заигрывания с «новациями», коими часто прикрываются бездари – тут печальная линия «Трёх сестёр». Возвышенные сестрицы никогда не увидят Москву – она им закрыта, как всё придуманное.

Стройный, аскетический силуэт Ольги в тёмно-синем «футляре» гимназической леди и – праздничная Ирина в кипенно-белых юбках. Уютный и, в то же время, давящий особняк Прозоровых, где выше всех – портрет покойного отца-генерала. Декорации Серебровского – это следование букве и духу чеховских пьес, без нахально-личного (sic!) прочтения. Без этого «Я художник- я так вижу!» Cад за окнами – нежно-белый, ранимый, с деликатной розовой подсветкой. Сад обманных чаяний.

Как по-разному его – сад - подавали декораторы – то нагромождением лестниц, то обрубками деревьев, то – зияющей пустотой, как в «Современнике» 1990-х. Марина Неёлова в роли Маши – трагический излом бровей и в одном кадре - жестокое понимание, что никакой Москвы не будет – всё лишь грёзы, дабы не свихнуться, как жена Вершинина.

Иной сад у Владимира Дмитриева к «Дяде Ване». Пресыщенность зрелой листвы - тот самый лениво-усталый цвет, который Василий Кандинский сравнивал с «толстой, очень здоровой неподвижно лежащей коровой». Несмотря на солнечные блики, тут настроение праздного не-делания, что внёс профессор Серебряков и его молодая жена-красавица. «С тех пор, как здесь живет профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи», - жалуется талантливый и работоспособный Войницкий, низведённый всеми до простецкого «дяди Вани».

Тут же – классическое фото Константина Станиславского в образе доктора Астрова – не менее грустной фигуры, чем дядя Ваня, и вся эта сластолюбивая мечта о профессорше – от чудовищной тоски. Вообще, герои Чехова мечутся в путах одуряющей скуки, не зная выхода. Они разочаровались и думают, что где-то там их ожидает пресловутое «небо в алмазах». Они мало пекутся о том саде, что им дан. Зачем, коли есть Москва-Москва, далёкие мужчины и женщины, люди-звёзды, а в них всё – гармонично: «И лицо, и одежда, и душа, и мысли».

Александр Домогаров в роли Астрова – холёная расхристанность героя-любовника в модном спектакле Андрона Кончаловского для «Моссовета». Вспоминается и вариант Сергея Соловьёва (который «Асса») для Малого театра с обворожительной Татьяной Друбич в маске …непрезетабельной Сони и Юрием Соломиным – дядей Ваней. Изысканный и – выдержанный тон – царство плетёных кресел, венских стульев и оранжевых абажуров. Художник спектакля – Валерий Левенталь, постоянно работавший с чеховской темой.

А вот – болотно-депрессивная, затягивающая картина того же Левенталя к «Чайке» (загл илл.). Ещё один взгляд в глубину сада – беседка с убогими декорациями мсье Треплева (от слова «трепаться»), очертание роскошной фемины в шляпе – раздосадованная Аркадина. Все предметы и лица – болтаются в одной плоскости, никак не соприкасаясь. Они раскиданы в серо-зелёной пустоте, из которой невозможно вынырнуть. Напыщенное шоу мсье Треплева тоже состоялось в саду, чтобы – всё действо, где «люди, львы, орлы и куропатки» проистекало на природе. Поднять занавес, когда взойдёт луна!

Фотографии Ренаты Литвиновой в роли помещицы Раневской для МХТ имени А.Чехова. Гламурно-парадоксальное решение 2000-х, когда Литвинова блистала на обложке Vogue в качестве «иконы стиля». Перед нами – белокурая богиня с отрешённым взором, напоминающая голливудских королев 1930-х, а не русскую барыню из «Вишнёвого сада». Впрочем, и декорации ничем не напоминают о рубеже столетий – как и вся классика, чеховский мир способен менять фон, вуалетки и перчатки, не теряя своей актуальности. Лапидарная и даже скудная обстановка, созданная Давидом Боровским, подчёркивает зыбкость вещности (не путать с вечностью!) – ряды деревянных скамеек и ни намёка на чудо сада – его, собственно, и нет! Он – ирреален.

Прочие сады – вполне осязаемы. На выставочных витринах – многочисленные и разнообразные трактовки вишнёвых садов: детально выписанных и едва ли не благоухающих, абстрактно-чётких, утончённых, будто с оглядкой на японские гравюры. «Вишнёвый сад» - финальная пьеса Чехова, подводящая незримую черту и – вроде бы дарующая проблеск: «Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймёшь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!»

А достойны ли «тихой, глубокой радости» господа, забывшие Фирса? Они так рьяно кричали о будущем – каждый на свой лад, что в этой спешке оставили человека, служившего им столько лет! Поэтому последняя комната выставки обращена к Фирсу и его линии – такой долгой, что она даже не прервалась, а затерялась. Это и есть основная трагедия всех чеховских фабул – неумение жить настоящим, разбрасывание всего и вся - в погоне за смутным будущим (Аня!) или же – горевание о правильно устроенном прошлом (Фирс!)

Все пьесы Чехова об одном и том же – об утрате сада. О неосознании тех сокровищ, что есть в руках. Беспрестанное: «Будем работать!» - лозунг, уходящий в свисток, потом и в зевоту разочарования. Но мы-то уже знаем, что лопахинский триумф ненадолго и придут те, кто сломают его прибыльные дачки, подобно тому, как он хватил топором по дворянской вишне. Эти, жёсткие и нестерпимо горячие товарищи-маузеры воскликнут: «Через четыре года здесь будет город-сад!» и тогда Лопахин позавидует Фирсу. Круг замкнётся. Только сады – вечны.