Во весь логос!

«Слушайте, товарищи потомки,

Агитатора, горлана-главаря.

Заглуша поэзии потоки,

Я шагну через лирические томики,

Как живой с живыми говоря».

Владимир Маяковский «Во весь голос»

Существует устойчивый культурологический термин «ревущие-двадцатые», roaring twenties, означающий эру джаза, техники, урбанизма и динамики. Это американское словосочетание применимо и к Европе, а уж тем более, к Советской России, где в 1920-х кричало и даже орало буквально всё и вся - вожди на трибунах, актёры «Синей блузы», лоточники от Моссельпрома, поэты на диспутах, члены учкомов и месткомов. Гремели марши. Наплывало танго из фешенебельного ресторана для нэпманов. Бил барабан пионерского отряда. «Это время гудит телеграфной струной», - констатировал поэт-современник. Всё двигалось в каком-то волшебном ритме. Пахло бензином, сапожной ваксой и …духами Coty, привезёнными торгпредом для фифочки. Беспризорная нищета смешивалась с нэпманским шиком. Звучал сам воздух. Клаксоны и патефоны, заводские гудки, трамвайная трель, шум примуса. «Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим», - признавалась наивно-голубоглазая героиня «Двенадцати стульев».

Тогда бесперебойно говорили-вещали-жгли глаголами, и слово считалось оружием - как у Владимира Маяковского: «Оружия любимейшего род». Сказано о поэзии, которой сделалось так много, что в редакции газет и журналов приходили мешки посланий от безвестных поэтов (эту общенародную страсть злобно высмеивали наши сатирики!) Символ 1920-х – каков он? Локомотив? Радиомачта? Аэроплан? Хрестоматийный примус? Голос и логос! Именно к этой теме обращён проект «Логос конструктивизма» арт-площадки «Зотов». Этот музей, открывшийся в прошлом году в здании бывшего хлебозавода №5 имени Василия Зотова, уже получил широкую известность, как центр по изучению и популяризации русского авангарда. Их предыдущая выставка посвящалась формообразованию конструктивизма, а эта – его словесному выражению.

Предъявлены плакаты и обложки прессы, аудиозаписи и кинопродукция, эскизы и макеты. Мы погружаемся в атмосферу 1920-х – ревущих-двадцатых с их экстравертностью и коллективизмом. Итак, язык времени. Жар восклицательных знаков, которые звали и требовали. Иди на стройки социализма! Выше темпы! Приобретай журналы в киосках Центропечати! Питайся на фабрике-кухне! «Книги – тут!» - коллаж Александра Родченко с Лилей Брик в образе зазывалы, разумеется, присутствует в экспозиции. Бескрайнее «Даёшь!», как идея. «Врага обломали угрозу / и в стройку перенесен громовый, / набатный лозунг. / Коммуну вынь да положь, / даешь непрерывность хода! / Даешь пятилетку! Даешь —пятилетку в четыре года! / Этот лозунг расти и множь», - восклицал Маяковский. Перед нами не только плакаты с коротким призывом, но и реклама журнала «Даёшь!», в котором подрабатывали и Родченко, и Дейнека.

Не меньше было и вопросительных знаков, имевших жёсткое, допросное звучание, как на плакате «Записался ли ты в клуб?». Рабочий, стоящий на фоне новостроек, серьёзно спрашивал всех проходящих. «Умеете ли вы правильно перелистывать книгу?» - вроде бы интеллигентно, да при этом строго задавался вопросом человечек, держащий в руке лупу – в увеличительном стекле видны следы варварского обращения с «источником знаний».

Рядом – ещё один выразительный пример. «Читатель-хищник», где гнусного вида персонаж выдирает из книги листы. В 1920-х было много агитационных материалов, посвящённых этой животрепещущей тематике. «Не сворачивай книгу трубкой и не клади её в карман!» - призывали сознательного пролетария.

В те годы приходилось объяснять очевидное, и во всём ощущалась императивность. Делай так! Не делай вот эдак! Мой руки! Читай! Бросай кабак – иди в шахматную секцию! Крестьян звали в избу-читальню. Вот – макет избы-читальни конструктивиста Антона Лавинского. Эффектная и сугубо городская по виду постройка, она куда как больше понравилась бы мэтру из Баухауса, чем неграмотному пейзанину. Приобщение к передовым течениям шло грубовато – пахарю, едва научившемуся читать, выдавали не сказки Пушкина, а сборник статей по земельному вопросу или ещё какую-нибудь переписку Энгельса с Каутским.

С 1918 по 1932-1933 годы царило изобилие печатной продукции – то был настоящий издательский бум. Царила небывалая свобода слова -запрещены лишь контрреволюционные мерзости, и выходило буквально всё – от завалявшихся мемуаров такой-то екатерининской фрейлины до практических советов по созданию радиокружка в среднеазиатском ауле. Книги продавались тоннами. То и дело возникали и – закрывались газеты-журналы, а среди архитекторов и дизайнеров были часты конкурсы на создание газетных киосков. Вот - один из макетов по эскизам Александра Родченко – это остроугольное сооружение, чем-то напоминающее кораблик под алым парусом.

На выставке - огромное количество обложек с уникальными иллюстрациями, броскими шрифтами и - коллажами. Эту технику русские конструктивисты позаимствовали из французского дадаизма, но сделали из неё культурно-идеологический тренд. Сопроводительные стенды рассказывают о своеобразном «языке» фотоколлажей 1920-х – о том, что фрагменты, вырванные из контекста, приобретали новые смыслы, когда сливались в пространстве коллажа.

В ходу – искусство прямого действия. Популярны площадные театры, где разыгрывались сценки на актуальные темы – о борьбе за качество продукции, кознях мирового капитала, буднях комсомольцев из дома-коммуны, кулацких заговорах и так далее. Бытовал «живой газетный театр», и на стенде мы видим брошюру, повествующую о его организации. «Эй, синеблузые! Рейте!» - обращался к своим друзьям из театра «Синяя блуза» Владимир Маяковский.

В постреволюционное десятилетие вполне допускались открытые дискуссии, причём не только между конструктивистами и неоклассиками, но и между Художником и Властью. Так, явлена афиша, приглашающая на диспут Маяковского с Луначарским. Здесь же мы видим фото с выступления «агитатора-горлана-главаря» на одном из таких сборищ. В те годы и всесильные наркомы, и властители читательских дум ходили среди народа, не гнушаясь общения и не создавая вокруг себя ореола сакральности.

Отсюда – выступления ораторов по всякому поводу, митинги, шествия, где вожди, спустившись с трибун, шли в ногу с массами. Оформление грандиозных мероприятий – ещё одна увлекательная страница выставки. Перед нами – эскизы, макеты, фотографии. Мелькают знаковые имена – Родченко, Фомин, Маяковский. В этой связи небезынтересен состав участников – дизайнер-фотограф, архитектор и поэт. В 1920-х реализовывалась идея о синтезе искусств, подразумевавшая всеохватность, и никого не смущало, что поэт рисовал карикатуры, а фотограф делал градостроительные наброски.

Логос конструктивизма – это радиоголос. Маяковский писал: «Была ль небывалей мечта! / Сказать, так развесили б уши! / Как можно в Москве читать, / а из Архангельска слушать!» Радиоприёмник был точкой помешательства всей молодёжи, и на одном из выставочных экранов можно увидеть документальную съёмку – симпатичные, модные девушки в наушниках приобщаются к «новейшему звуку». Вот чудо техники - РП Л2 1929 года (Л2 – это двухламповый). Издавались журналы для профессионалов и любителей, говорилось о возможностях обучения по радио. Этот аналог современного онлайна был опробован при поддержке Наркомпроса – рекламу Заочного рабоче-крестьянского университета по радио также находим среди экспонатов. «Бубни миллионом своих языков, радио-агитатор!» - подытоживал Маяковский.

Любая общественная встряска порождает изменения в обиходном языке, а Революция создала повод для тектонических сдвигов в этой области. Ещё в начале 1910-х шли поэтические и всё больше эстетские опыты словообразования – экспозиция содержит небольшой раздел, посвящённый Велимиру Хлебников и Алексею Кручёных. Однако же «кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки», как именовал их Маяковский, остались на периферии темы, хотя, по сию пору заслуживают исследовательского пыла.

Новояз Совдепа (sic!) должен был отвечать главному требованию – быть кратким и звонким. Даёшь аббревиатуры! ВКП(б), комсомол, ревком, промфинплан и фининспектор, коммунхоз, ВХУТЕМАС, Наркомпрос и, конечно же, всем памятные шкрабы – школьные работники. В «Республике ШКИД», само название которой содержало аббревиатуру, мальчишки называли своих учителей Викниксор и Косталмед, что в переводе с «тогдашнего» на привычный означало Виктор Николаевич Сорокин и Константин Александрович Медников.

«Взвод красноармейцев в зимних шлемах пересекал лужу, начинавшуюся у магазина Старгико и тянувшуюся вплоть до здания губплана», - так звучит стандартное предложение из романа «Двенадцать стульев», и далее идёт сетование старорежимной дамы: «И названия у этих магазинов самые ужасные. Старгико!», то есть Старгородский государственный и кооперативный магазин.

Иные функционеры так увлекались аббревиатурами, что выходило невразумительное. Те же Ильф с Петровым, играя словами, придумали «Мебельные мастерские Фортинбраса при Умслопогасе», намекая, что эти имена (Фортинбрас – шекспировский персонаж, а Умслопогас – негритянский вождь из приключенческого романа Генри Хаггарда) смахивают на ВХУТЕМАС и подобные нагромождения букв.

Крохотный зальчик, вернее – кабинет экспозиции повествует об Институте живого слова (ИЖС) в Петрограде. Ещё одна примета 1920-х – формирование учебных заведений, куда, во-первых, принимали без экзаменов, а, во-вторых, бесплатно или за символическую денежку (в пору Военного Коммунизма с 1918 по 1921 год вообще могли взимать …полено дров за лекцию). Эти вузы были экспериментальными, а потому образование в них давалось фрагментарное, однобокое и - феерическое.

Учащиеся могли получать великолепные знания в области искусств, но при этом до конца жизни писали с грамматическими ошибками. Не имелось единой базы, отрицались любые стандарты. В преподавание шли самые разные люди – от рассеянных чудо-гениев до вчерашних гимназистов, и когда в начале 1930-х общество затребовало крепких профессионалов, то выяснилось, что их так и не вырастили в должном количестве.

Тем не менее, в тех заведениях были удивительные программы. Так, в Институте живого слово исследовалось влияние звуков на психику, и агитаторам предлагалось тщательно фильтровать речь от аудиально-«неприятных» сочетаний. Там готовили ораторов, педагогов и даже сказителей народных легенд. Для каждой категории – свои речевые обороты и даже свои «частоты». С Институтом сотрудничал сам Луначарский, читая лекции.

Как и большинство подобных замыслов, ИЖС продержался недолго и в 1924 году был упразднён, а на его базе открылись Государственные курсы агитации и техники речи. На выставке мы знакомимся с материалами Института, можем послушать стихи в специальных наушниках и увидеть фотографии выпускников.

Страсть к новациям коснулась и музыки. Велимир Хлебников ещё в 1915 году предлагал создавать «гармонии», где ведущим звучанием будет гул промышленных городов, а зодчий Иван Леонидов в своём интервью журналу «Современная архитектура» за 1929 год убеждал читателей, что по радио надо запускать не песни, а шумы автомобилей, станков, грохот строительства и голоса прохожих. На вопрос корреспондента: «Если отрицать музыку, то что слушать в радио?», архитектор ответил кратко: «Жизнь». Представлена «Симфония заводских гудков» Арсения Авраамова – типическое порождение времени. На шестилетие Октября московские предприятия салютовали своим протяжным гулом. Это сопрягалось с пением революционных песен и пальбой орудий. К счастью, эти «прорывы» так и остались в мечтах, а советского человека принялись потчевать старинной классикой.

Выставка «Логос конструктивизма» - обширна. Здесь и картины футуристов, и супрематические зарисовки, и редкая хроника. Экспозиция такова, что она в состоянии понравиться и профану, и профи. Так, первый найдёт, чему удивиться, а второй – чем пополнить свой багаж представлений. Сочетание общеизвестного – с небанальным – это любимый приём всех московских кураторов-организаторов. Так что: «Вперёд!», как сказали бы в 1920-х годах.