Когда в середине сентября 2018 года я по заданию редакции созвонился с Александром Ивановичем Казинцевым и договорился о беседе с ним, которая должна была выйти ко дню его 65-летия, то, конечно, даже не подозревал о том, что по ряду причин всё изменится, и вместо неё в газете выйдет статья самого Александра Ивановича. Тем более, не подозревал, что пройдёт чуть более двух лет — и Казинцев уйдёт из жизни, не дожив даже до 68… Можно считать эту беседу поминальным венком на его могилу.
Вечная память!
«ЗАВТРА». Александр Иванович, вы — литературовед, критик, организатор литературного процесса, вот уже более 30 лет работаете заместителем главного редактора журнала «Наш современник», можно сказать, что принимали непосредственное участие в судьбах тысяч публикаций и сотен их авторов. 4 октября вы отмечаете своё 65-летие. Грех не воспользоваться таким замечательным поводом, чтобы не поговорить о пройденном вами жизненном и творческом пути, о людях, с которыми общались, о тех событиях и процессах в истории нашей страны, свидетелем и участником которых вы были. Есть хорошая русская пословица: «Яблоко от яблоньки недалеко падает, да далеко закатывается». Поэтому расскажите, если это не секрет, о своей семье, о своих корнях, о своем «родовом древе».
Александр КАЗИНЦЕВ. Я родился в Москве, поэтому можно сказать, что коренной москвич, хотя матушка моя приехала в первопрестольную из Киева, а отец — из Воронежа. Они работали в авиационной промышленности, были инженерами. Но при этом отец увлекался живописью, писал картины, а стихией мамы была поэзия, она в начале 50-х годов ходила на студию «Молодой гвардии», где царствовали Семён Гудзенко, Алексей Межиров и Наум Коржавин, который тогда был ещё Менделем. Так что семья была не без гуманитарных традиций и, разумеется, у нас в доме было много книг: и специальных технических, и художественных. Окончил я спецшколу при Академии педагогических наук, это был такой экспериментальный советский Лицей с классами всех направлений, я учился в литературном. Понятное дело, что там преобладали «номенклатурные» дети: из семей работников ЦК, дипломатов, высокопоставленных военных, чекистов, творческой «элиты» и так далее. Настрой в этой среде, был, сразу скажу, антисоветский, особенно — после 1968 года, известных чехословацких событий. Кстати, у нас учились и чехи, но их сразу быстро куда-то эвакуировали… И, что меня тогда больше всего поражало, наиболее антисоветски настроенными были дети сотрудников КГБ и МИДа, начиная от полковников и выше. Это была уже «Берёзка», чеки, виски, джинсы, девушки — та самая «золотая молодёжь», которая восхищалась всем западным, особенно — американским: от музыки и фильмов до полётов на Луну.
«ЗАВТРА». А в чём заключались их претензии к советской власти? В том, что всё это было нужно скрывать, что они не могли свободно пользоваться запретными, но сладкими плодами «загнивающего Запада»? И вообще, что они были достойны большего, чем ассортимент «Берёзок»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Конечно, большего. Намного большего! Ведь, понимаете, у человека всегда есть причины недовольства своей жизнью, а, следовательно — и тем миром, в котором ему приходится жить. С одной стороны, не хватало свободы, с другой стороны — справедливости, с третьей — прогресса, а вдобавок присутствовала ещё и некоторая, я бы сказал, сероватость, причём — принципиальная сероватость, советской жизни. И, наверное, — это же были молодые, энергичные и достаточно эрудированные люди, не загруженные какими-то бытовыми проблемами, — им хотелось чего-то яркого и необычного для себя. Как я сейчас думаю, нужно было тот же советский дискурс подавать всё-таки более разноцветно и разноформатно, но тогда об этом, к сожалению, совершенно не думали.
Закончил я школу в 1970 году — с нормальными, кстати, оценками — и отец повёл меня знакомиться к проректору МГУ, который в ходе разговора поинтересовался, где я хочу учиться. Я сказал, что на журналистском факультете. «Почему?» — спросил он. «Потому что там учиться не надо!» — ответил я.
«ЗАВТРА». Так вы, значит, попали в МГУ по знакомству, «по блату»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Не думаю, что моя фамилия тогда перешла в какие-то «блатные» списки, учили нас в нашей спецшколе всё-таки очень качественно, поэтому речь, скорее, шла не о том, чтобы я мог успешно сдать вступительные экзамены и получить студенческий билет, а о каких-то более сложных и тонких статусных моментах. Ведь потом, на журфаке МГУ, я действительно почти не учился, зато почти всё своё время проводил в удивительно богатой университетской библиотеке имени Горького в Доме Пашкова на Моховой — почти столь же богатой, как и «Ленинка», но тогда — намного более демократичной и свободной в плане доступа к её фондам. Многие поэты Серебряного века: тот же Ходасевич, например, — у нас были в свободном доступе, а в «Ленинке» — в спецхране, и там всякого, кто проявлял к ним интерес, «брали на карандаш». Надо сказать, что туда, в Ленинскую библиотеку я ходил ещё лет с девяти-десяти — отец брал меня с собой, по моей просьбе, и проводил в читальные залы под тем предлогом, что, вот, ребёнка не с кем оставить. Сердобольные библиотекарши, конечно же, пропускали. И я сразу просил отца заказать военные мемуары: Черчилля, Ллойд-Джорджа и так далее. С детства интересовался тем, что сегодня называют «нон-фикшн», прямыми историческими свидетельствами, даже ходил по букинистическим магазинам и покупал там книги на свои «карманные» деньги. Моим любимым чтением были «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, и я до сих пор считаю эту книгу одним из величайших шедевров мировой публицистики.
«ЗАВТРА». Видимо, этим детским интересом и объясняется ваш выбор журналистики в качестве профессии, а не тем, что «учиться не надо»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Наверное, вы правы. Причём читал я настолько усердно, что когда закончил аспирантуру и уже потерял право пользоваться университетской библиотекой, меня тамошние сотрудницы ещё больше года пускали в аспирантский зал, поскольку это было для них так необычно: студент, потом аспирант — и круглый год у них сидит, а не только перед сдачей экзаменов, перед сессиями, как обычно...
«ЗАВТРА». Привыкли к вам, словно к родному?
Александр КАЗИНЦЕВ. Да, наверное.
«ЗАВТРА». Александр Иванович, время вашей учёбы на журфаке МГУ пришлось ровно на первую половину 70-х годов, плюс три года аспирантуры — это уже 1978 год, так сказать, самый «расцвет застоя», а деканом журфака МГУ уже с 1965 года был и по сей день остаётся известный либерал Ясен Николаевич Засурский. Тогда атмосфера на журфаке тоже была, как и в вашей спецшколе, антисоветской?
Александр КАЗИНЦЕВ. Нет, здесь уже было более выраженное разделение. На журфаке учились ребята и, как тогда говорили, «из провинции», и после армии, «рабфаковцы», которые поступили через подготовительные курсы. Вот они, как правило, свято блюли заветы Ленина и своих отцов-командиров. К тому же, самые «сливки» тогдашней советской «золотой молодёжи» шли не на журфак, а в более престижные вузы и на более престижные факультеты, в те сферы, где их родители могли помочь «хорошо устроиться». Конечно, у нас было отделение международной журналистики — там да, получали образование «элитные» дети. Но и на «обычном» журфаке была своя «либеральная среда», с которой я, не скрою, очень тесно общался и во многом разделял её взгляды. В частности, в середине 70-х годов достаточно активно участвовал в известной «университетской» группе «Московское время», где были Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Александр Сопровский и многие другие, впоследствии получившие определённую известность, люди. Меня в той среде, видимо, и до сих пор считают «заблудшей овцой» и пару раз — но не больше! — каждый год упоминают как «тонкого критика» или что-то ещё в том же духе.
«ЗАВТРА». То есть условная «виза» на «западную» сторону наших литературных и в целом — идеологических — баррикад для вас ещё не закрыта?
Александр КАЗИНЦЕВ. По крайней мере, там делают вид, что не закрыта… Кстати, Засурский часто приводил к нам, студентам многих писателей, артистов — хорошо помню встречу с Василием Аксёновым. Американцев приводил: Сола Беллоу, например. Но я бы не отнёс ни Василия Аксёнова к традиционной русской прозе, ни Сола Беллоу — к традиционной американской. Хотя, когда надо было, например, осудить Солженицына — на факультете проводились собрания, и все дружно «литературного власовца» осуждали: кто искренне, кто «с фигой в кармане».
Должен сказать: не то, чтобы мне очень нравился Солженицын, но участвовать в мероприятиях подобного рода не любил и до сих пор не люблю — поскольку считаю себя вправе делать только то, что сам считаю нужным, а не то, что мне указывают. Поэтому решил с того собрания на журфаке уйти. Его организаторы, будучи людьми в таких делах опытными, на выходах из зала предусмотрительно поставили добровольцев-дружинников, чтобы подобных мне «дезертиров» останавливать. Но, видно, было в моем лице что-то такое, что сразу двое «стражей» предпочли меня «не заметить». Я до сих пор полагаю, что намного честнее и эффективнее с писателями, художниками полемизировать на творческом, в крайнем случае — на медийном, а не на административно-политическом уровне.
Ведь посмотрите, как сегодня у нас утверждают культуру «новых русских», эту постмодернистскую, неолиберальную культуру? Её утверждают именно на медийном уровне — и это гораздо более эффектно, а главное — гораздо более эффективно, чем какая-то «политическая оценка», которую уже тогда никто особо всерьёз не воспринимал. А сейчас многие искренне считают, что Мураками или Пелевин — это настоящие вершины, ведь другой «карты современной литературы»: ни мировой, ни отечественной, — у них на руках просто нет…
Только что я был на Московской книжной выставке, представлял там восьмой, «молодёжный» номер журнала «Наш современник», который собирал от первой до последней страницы, как лучшее, что есть в русской литературе, — и зал был полупустой, а рядом пела (заметьте, пела! никогда не знал, что она, оказывается, ещё и поёт) Людмила Петрушевская — и там яблоку негде было упасть!
«ЗАВТРА». Может, если бы и вы, Александр Иванович, устроили рядом свой аттракцион: запели, или фокусы стали показывать, или нарядились в костюм клоуна, — получился бы похожий эффект?
Александр КАЗИНЦЕВ. Понимаю ваш сарказм, но не разделяю его. Думаю, тут работает несколько иная схема — то, что Фрэнсис Бэкон в своё время называл «идолами площади». Людям нравится то, что связывает их с прошлым, что было когда-то популярным, что давно и прочно стало частью их собственной жизни. Кстати, и возрастной контингент посетителей Московской книжной выставки был, мягко говоря, «40+». У нынешней молодежи книга уже не в чести, и это огромная общекультурная проблема, связанная, прежде всего, с глобальным переходом от «бумаги» к «дисплею».
«ЗАВТРА». Сейчас нередко можно слышать фразу, которую приписывают то Ротшильду, то Рокфеллеру — о том, что «люди которые читают книги, всегда будут управлять людьми, которые смотрят телевизор». Интернет же можно не только «смотреть», но и «читать» — хотя, конечно, процесс чтения «электронной книги» сильно отличается от традиционного чтения книги «гутенберговской», печатной. Но это отдельная большая тема, которую, может быть, стоит как-нибудь рассмотреть подробнее, особым чином. Сейчас же вернемся к вашей, Александр Иванович, биографии. Раз вы попали после окончания журфака МГУ в аспирантуру, значит — получили «красный» диплом?
Александр КАЗИНЦЕВ. Нет, «красного» диплома я не получал. Получил обыкновенный, «синий». Но очень громко защитил свою дипломную работу по эволюции художественного мышления Пушкина. Оппонировать — поскольку на факультете специалиста соответствующего профиля не было — пригласили уже очень пожилого и авторитетного доктора наук из Пушкинского дома, и мой научный руководитель, Эдуард Бабаев, поэт, друг Ахматовой, просил меня об одном: «Только не поднимайте глаза, когда будете докладывать!» Ну, я и не поднимал. Но когда заявил, что моя работа, где на многочисленных примерах доказывалось, что в пушкинской лирике количество героев постепенно уменьшается и, в конце концов, от единственного «лирического героя» переходит к прямым высказываниям поэта «от первого лица», — что эта моя работа прокладывает новый путь в изучении творчества Пушкина, наш завкафедрой просто поперхнулся.
«ЗАВТРА». А что оппонент? Не стал вас «топить»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Оппонент был мэтром старой школы, поэтому сказал, что в позапрошлом году в Швейцарии была публикация такого-то пушкиниста, в которой высказывались сходные идеи; автор диплома, разумеется, с ней незнаком, поэтому напрасно «изобретает велосипед», но имеет несомненные задатки исследователя, его работа заслуживает хорошей оценки, и так далее. А в аспирантуру меня пригласили — но не на кафедру русской литературы, где не было свободных мест, а на только что созданную кафедру критики, я был первым аспирантом этой кафедры, сам придумал себе тему диссертации, связанную с понятием творческой личности писателя, — и потом несколько лет кафедра успешно готовила аспирантов по этому, уже апробированному, лекалу, но первый блин вышел комом, сам я не защитился. Моим научным руководителем была Галина Андреевна Белая, заведовал кафедрой Анатолий Георгиевич Бочаров, вместе с ним работали Юрий Суровцев, Валентин Оскоцкий, — в общем, весьма спаянная группа единомышленников, которой я, что называется, не пришёлся ко двору. Тогда я, кстати, ещё не понимал причин подобного отношения, но, видимо, сыграл свою роль мой список литературы: там достаточно широко были представлены Бахтин, Кожинов, славянофилы середины XIX века. А это были просто русофобы — неважно, под какими масками в данный конкретный момент они выступали: коммунистов, либералов, демократов или кого-то ещё. Тогда бóльших партийных «начётчиков», чем эта компания, найти было невозможно. И они же потом стали самыми запредельными отрицателями всего советского периода в истории нашей страны — для них, кстати, Россия всегда была «этой страной»… Когда проходила предзащита, Оскоцкий сказал, что моя диссертация действует на него, словно красная тряпка на быка. Уже потом, когда я всерьёз занимался формалистами 20-х—30-х годов ХХ века, я встретил у Бориса Энгельгардта — кстати, единственного выходца из русских дворян в этой компании и единственного из них, кто занимался не теорией литературы, а теорией литературоведения, — чеканную фразу: «Мы элиминируем (то есть исключаем) из процесса художественного творчества творческую личность». То есть вот некий текст, а кто его создал, зачем его создал, — совершенно неважно. Вот это как раз то, чего я категорически не приемлю… Никто не будет рожать и растить своего ребенка специально для анатомического театра, такой подход уничтожает всю литературу, всё искусство! Если я что-то пишу, то лишь потому, что хочу высказать наболевшее…
«ЗАВТРА». «Глаголом жечь сердца людей…»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Ну, конечно! Литературное творчество неотделимо от творческой личности во всей её полноте, их нельзя отделять друг от друга! Поэтому мне так близок оказался Бахтин, который рассматривал литературу и искусство как особый вид диалога между людьми, и это, на мой взгляд, очень точное представление о художественном творчестве. Надо сказать, что ещё со школы, я не только занимался учёбой и научными штудиями, — я ещё писал стихи, так что для меня всё это представляло не абстрактный интерес, а интерес очень живой, творческий. И в этом плане мне повезло — меня познакомили с очень талантливым молодым поэтом Владимиром Полетаевым. Мы с ним были почти ровесниками: ему было 17 лет, мне — 15, но Володя знал намного больше, особенно в том, что касалось мировой и русской поэзии, литературы. К сожалению, он покончил собой в неполные 19 лет. В 1983 году в Тбилиси вышла тоненькая книжка его стихов и переводов — в том числе, с грузинского языка, он успел поступить в Литературный институт на переводческое отделение и отучился там почти два курса. Так вот, Полетаев успел познакомить меня с Арсением Тарковским, и общение с двумя этими поэтами очень многое для меня значило. Как-то я спросил у Арсения Александровича, общался ли он с Блоком. В ответ услышал, что нет, не довелось, но с его близким другом Евгением Ивановым был хорошо знаком. А Иванов — тот самый человек, сестре которого посвящены знаменитые блоковские стихи «Под насыпью, во рву некошеном…» Понимаете, какая глубина литературная, культурная, жизненная может быть заключена в простых человеческих связях, в общении, какие незримые нити плетутся между людьми, через пространства и поколения?! И уже, вновь обращаясь ко дню текущему, скажу, что меня и удивляет, и удручает то, что сейчас эти нити обрываются, что память, связь времён оказываются никому не нужны, что люди, особенно наши дети, начинают жить только «здесь и сейчас», в мире «лайков» и «френдов»… Могут говорить по тому же айфону, но предпочитают писать… Я уже говорил, что сейчас очень серьёзно работаю с молодёжью. Вот восьмой номер журнала «Наш современник» за 2018 год — это тридцать молодых прозаиков, поэтов, критиков, все они охотно принимают нашу помощь, но не проявляют никакого желания узнать больше ни о Тарковском, ни о Распутине, ни о Белове. Ни о Солоухине, ни о ком-то ещё, — они даже не хотят общаться друг с другом, нет обратной связи, не воспроизводится та уникальная среда, в которой, собственно, и возникает литературный процесс. А это ведь — люди творческие, ищущие, талантливые… Что уж говорить об остальных? Они подчиняются этому медийному не то, чтобы влиянию, а прямому насилию — смотрите, как сломали коммуникативный тренд в той же Прибалтике, на той же Украине, да и в самой России! Ведь тираж нашего журнала, несмотря на все усилия, упал в сто двадцать раз: с 480 до 4 тысяч экземпляров…
«ЗАВТРА». Это происходит сегодня со всеми «бумажными» изданиями, и газета «Завтра» здесь, Александр Иванович, тоже — не исключение. В этом смысле мы с вами напоминаем, наверное двух динозавров, ведущих гипотетическую беседу незадолго до своего массового вымирания, — всё, «экологическая ниша» сокращается катастрофическими темпами, как только школы перейдут на электронные учебники, про печатное слово как массовый носитель информации, наверное, можно будет забыть… Это вам нужно было ходить в «Ленинку», в университетскую библиотеку, а у них — вот оно, всё при себе, нужно только достать гаджеты (вот уж термин так термин: «гад же ты»!) и подключиться к сети. Возникает иллюзия «самодостаточности», но при этом связь с гаджетом становится важнее связи с живыми людьми... Насчёт же того, что предпочитают писать, а не говорить, то это, наверное, потому, что смс-сообщение стоит дешевле даже секундного разговора — только приход-расход, ничего личного… И, раз уж речь зашла о журнале «Наш современник», расскажите, как вы сюда попали после аспирантуры. Говорят, что важную роль в этом сыграл Вадим Валерианович Кожинов?
Александр КАЗИНЦЕВ. Да, после того, как мне было отказано в защите, я оказался в некоем безвоздушном пространстве. Кстати, аспирантам, закончившим обучение, но не защитившим диссертацию, полагался тогда ещё дополнительный год для приведения всех своих дел в порядок, своего рода — академический отпуск. Денег за него не платили, но и за тунеядство не привлекали. Мой отпуск, к сожалению, несколько затянулся, скажем так. Конечно, родители за меня тогда очень переживали. И в конце концов, моя матушка, неутомимая литстудийка, которая посещала студию при Трехгорной мануфактуре, незадолго до того возглавленную Кожиновым, уговорила меня туда сходить вместе с ней. Это было особое литературное место в Москве, некоторые студийцы со стажем, глыбистые такие старики, ещё помнили живого Маяковского — он там нередко выступал в конце 20-х годов. И вот знаменитого на весь мир литературоведа — кстати, я смотрел его библиографию, где уже в то время присутствовали практически все более-менее значимые страны мира, особенно, помню, меня сразили публикации Кожинова в Японии, — тамошние литстудийцы сначала приняли чуть ли не в штыки. Потому что он — ему всегда было интересно общение с живыми людьми, будь то нобелевский лауреат или слесарь…
«ЗАВТРА». Да, Вадим Валерианович, помимо всего прочего, вёл переписку с тысячами адресатов, и помнил каждого из них, у него, помню, дома целая комната была завалена письмами со всего мира, и он в этом хаосе прекрасно ориентировался! Извините, что вас перебил...
Александр КАЗИНЦЕВ. Так вот, Кожинов сразу же начал их приучать к «тихим лирикам»: читал и разбирал стихи, рассказывал о значении творчества Николая Рубцова, Владимира Соколова, Анатолия Передреева, Юрия Кузнецова, Василия Казанцева, представляете?! Там такие баталии тогда шли… А через год эту студию было уже не узнать: все стали «кожиновцами», он никого не выгнал, но всех переубедил. Те же старики, плюс молодёжь, которая туда просто нахлынула… И от Маяковского, кстати, не отказывался.
«ЗАВТРА». А чем закончился ваш тогдашний поход на Трёхгорную мануфактуру?
Александр КАЗИНЦЕВ. В Кожинове я сразу увидел именно то, что ожидал: очень страстного и очень знающего человека, из-за которого, можно сказать, уже заочно пострадал, поэтому решил его, что называется, «попробовать на зуб», и выступил с очень такой либеральной, на мой нынешний взгляд, речью. Потом мы шли втроем: Кожинов, моя матушка и я, — к метро, и Вадим Валерианович, наполовину в шутку, наполовину всерьёз сказал, что я могу больше на его студию не ходить. Мол, двум медведям в одной берлоге не ужиться. Это, конечно, было большое преувеличение, комплимент на вырост...
«ЗАВТРА». Думаю, Кожинов сразу разглядел в вас если не полноценного «медведя», то уж «медвежонка» точно, — он словами просто так не бросался.
Александр КАЗИНЦЕВ. Не знаю, но эта его фраза мне запомнилась. Вообще, Вадим Валерианович был своего рода интеллектуальным фехтовальщиком, очень умелым и даже артистичным. Он был способен одной-двумя фразами обезоружить своего оппонента, и тому не оставалось ничего иного, кроме как признать свою неправоту и поражение или ретироваться с «поля боя». Кроме того, он выполнял роль нынешней Википедии: если вы чего-то не знали, или в чём-то сомневались, — нужно было всего лишь позвонить Кожинову и сразу же получить от него точную информацию, да ещё с необходимыми ссылками на первоисточник. И очень редко можно было услышать от него: «Саша, подождите, я сейчас посмотрю там-то и там-то и сразу вам перезвоню…» В общем, та встреча перешла сначала в знакомство, а потом — во многолетнюю дружбу, но тогда Кожинов всерьёз озаботился моим трудоустройством и месяца через три-четыре, помнится, позвонил мне примерно с такими словами: «Всё, Саша, теперь ваша судьба решена. Юрий Иванович Селезнёв идёт заместителем главного редактора журнала «Наш современник» и берёт вас сотрудником отдела критики». Сам Юрий Иванович, отправленный в «Наш современник» с поста главного редактора серии «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия» проработал здесь меньше года, а вот я, как видите, «подзадержался».
«ЗАВТРА». Вадим Валерианович как в воду глядел насчёт вашей судьбы, получается. А с Селезнёвым, кажется, был какой-то громкий скандал?
Александр КАЗИНЦЕВ. Да, дело дошло до ЦК КПСС и соответствующего постановления. Сергей Васильевич Викулов, поэт и тогдашний главред «Нашего современника» видел в Юрии Селезнёве — совершенно необоснованно! — своего конкурента и креатуру Альберта Беляева, тогдашнего заместителя заведующего отделом культуры ЦК, который Селезнёва на самом деле просто ненавидел. И, уходя в отпуск, Викулов оставил своему заму полный карт-бланш на 11-й номер 1981 года, точно рассчитав, что тот использует эту возможность для публикации «своих» материалов и где-то оступится… А Юрий Иванович «зарядил» одновременно статью Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык…», повесть Владимира Крупина «Сороковой день» плюс статью Сергея Семанова о Чернышевском. Когда эту ситуацию обсуждали на секретариате Союза писателей РСФСР, чьим органом являлся журнал «Наш современник», мудрый Феликс Кузнецов вслух изумлялся: «Это же безумие! Что, Селезнёв — безумец?! Или он правил не знает? Как он мог поставить сразу три таких материала в один и тот же номер?!» Но Селезнёв безумцем не был. Он просто понимал: эти сверхнужные, с его точки зрения материалы, увидят свет или сейчас, или никогда. И пошёл на невероятный, по тем временам, риск. Ведь при нём серия «ЖЗЛ» начала, что называется, «греметь»: вышли книги Михаила Лобанова про Александра Островского, Игоря Золотусского — о Гоголе, Юрия Лощица — о Гончарове. Это был новый взгляд на классическую русскую литературу, абсолютно неприемлемый для тогдашней идеологической машины. Обломов, например, представлялся не как отрицательный персонаж, воплощение «обломовщины», «русской лени», а как глубоко симпатичный самому автору герой, ставящий под вопрос приоритетную роль общественного, технического и прочего прогресса; что в споре Белинского с Гоголем прав был всё-таки не «неистовый Виссарион», а автор «Мёртвых душ»; что описанное Островским «тёмное царство» было не столь уж «тёмным», — в общем, всё это было непростительной «ересью» в стенах марксистского «монастыря» истории русской литературы XIX века. При этом успех у читателей был колоссальный. Поэтому Селезнёва из «Молодой гвардии» — издательства, не журнала! — убрали без скандала, просто перевели в «Наш современник».
«ЗАВТРА». А он, получается, и здесь принялся за своё?
Александр КАЗИНЦЕВ. Да, Юрий Иванович был, что называется, бойцом до мозга костей. Если бы не это его качество, то, наверное, и прожил бы подольше, и сделал бы побольше. А так он ещё успел дописать и выпустить в свет свою книгу о Достоевском, а потом — оказавшийся смертельным внезапный инфаркт в 45 лет… Кстати, Кожинова, хотя он продолжал оставаться научным сотрудником Института мировой литературы, несколько лет после этого скандала практически нигде не печатали, и только с началом «перестройки» эта ситуация изменилась.
«ЗАВТРА». Как вам работалось все эти годы в «Нашем современнике»?
Александр КАЗИНЦЕВ. Знаете, Сергей Васильевич Викулов долгое время относился ко мне, «человеку Селезнёва», скажем так, с недоверием. И каждый новый его заместитель стремился «этого Казинцева» уволить. Тем более, что я долгое время не печатался в «Нашем современнике», считая неприемлемым «использовать служебное положение», а отдавал свои тексты в издания, которые идеологически журналу Викулова тогда противостояли: в «Литературную газету», в «Вопросы литературы» и так далее, где их достаточно охотно публиковали. Для меня такие публикации служили подтверждением моей профессиональной состоятельности, плюс я не участвовал во внутрижурнальной борьбе за «площади», но на общем фоне это выглядело, наверное, необычно, и меня многие коллеги считали чем-то средним между «белой вороной» и «засланным казачком». Но дело было ещё и в том, что при Викулове «Наш современник», в общем, выражал народные взгляды на жизнь и перспективы нашей страны, а народные взгляды редко соответствуют взглядам властей, и потому властям, как правило, не нравятся. Поэтому часто по журналу выходили разные грозные постановления: от Союза писателей РСФСР до ЦК КПСС, состав редакции не раз почти полностью менялся, но Викулову неизменно удавалось удержаться на своём посту — во многом из-за поддержки Юрия Васильевича Бондарева, с которым он был очень дружен, и который, в свою очередь, был любимцем наших военных. Бондаревская «лейтенантская проза» полностью соответствовала их: ребят, ушедших на фронт совсем молодыми, выживших в этом аду, одержавших великую Победу 1945 года, ставших потом генералами и маршалами, — видению войны. А к мнению военных прислушивался сам Брежнев…
Викулов до конца «бился» за прозу тех же «деревенщиков». Например, когда в 1974 году шла речь о публикации повести Валентина Распутина «Живи и помни», ГлавПУР во главе с генералом Епишевым буквально встал на дыбы: «Кого вы воспеваете? Дезертира, предателя? Это же диверсия!» Тогда Викулов пошёл в ЦК и поручился за Распутина, что называется, головой и партбилетом. А вот поэзию и критику Сергей Васильевич не особо жаловал. Помню, говорил: «Александр Иваныч, вот Сергей Орлов покойный мне не раз советовал: да прикрой ты эту критику в журнале, одни проблемы от неё…» Сергей Сергеевич Орлов, прекрасный поэт, автор знаменитого стихотворения «Его зарыли в шар земной…», был не только фронтовиком-танкистом, но и земляком Викулова, у них были очень теплые отношения… Но вся идеология тогда шла через критику, поскольку публицистика — в «Нашем современнике» она была замечательная, боевая — затрагивала всё-таки конкретные проблемы общественной и хозяйственной жизни: вырубку лесов, утрату чернозёмов, поворот рек, «неперспективные» деревни, пьянство и так далее. А в критике идеология проявлялась больше всего, поэтому Викулов её опасался как источника возможной беды и всегда загонял куда-то в угол. Поэтому ни Кожинова, ни Ланщикова видеть на страницах журнала не хотел.
Но литературная критика всё-таки была положена «по штату», и закрыть её было нельзя. Интересно, что каждый заместитель главного редактора, который за неё отвечал и хотел «этого Казинцева» — по разным причинам — уволить, с течением времени начинал меня всё больше ценить и относиться ко мне уже по-человечески, но тут его увольняли. Сам Викулов не был москвичом, пришёл из Вологды, никаких особых связей в столице не имел, опереться ему было не на кого, поэтому легко принимал людей на работу и так же легко расставался с ними. На моей памяти, с 1981 по 1989 годы при Викулове полностью сменилось два или три полных состава редакции.
Это было одновременно и плохо, и хорошо. Потому что всё кипело, варилось, всегда добавлялось что-то новое, конкуренция была невероятной, а напечатать «нужного человечка» за какую-то мзду, «междусобойчик» — нет, это у него не проходило. Для него «нужным человечком» был Распутин, был Белов, был Астафьев… Меня же он не увольнял и не повышал, так я постепенно превратился в заслуженного старожила «Нашего современника».
А переломным в отношениях с Сергеем Васильевичем стал выезд редакции журнала в Тверь, тогда Калинин. Уже вовсю цвели перестройка и гласность, тираж «Нашего современника» достиг 300 тысяч экземпляров, нас стали приглашать на выступления в разные города Советского Союза. И вот мы поехали в Тверь. Нас повезли по городу, завели в самый главный и известный храм — Белую Троицу, а там, пока экскурсовод рассказывал о его истории, я отошёл в придел — помолиться. Туда зашёл и Викулов — думаю, с той же самой целью. И увидел, как я крещусь. После этого ледок растаял, он мне поверил, сделал меня заведующим отделом поэзии, а через несколько месяцев — и своим заместителем.
«ЗАВТРА». В общем, вы пережили период достаточно суровой борьбы за выживание. А что в те годы представляла собой редакция «Нашего современника»?
Александр КАЗИНЦЕВ. О, это были незабываемые люди! Когда они собирались вместе — такие баталии шли, будь то заседание редколлегии или праздничное застолье! Ещё не здесь, на Цветном бульваре, а на улице Писемского была наша редакция, и туда приезжали Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Евгений Носов, Гавриил Троепольский, Валентин Солоухин, Василий Белов… Астафьев и Носов, как правило, садились по торцам стола и, фронтовики-горлопаны с хорошо поставленными голосами, начинали «катать» через него солёные истории, с матерками и прочими причиндалами. Женщин у нас в редколлегии тогда не было, так что они не стеснялись… Своё слово, окая, всегда вставлял Солоухин. Распутин же, почти самый младший из них, в основном слушал, сидел молча. А Троепольский — рядом с ним лежала стопка разных литературных журналов, да ещё с пометками и закладками, — недовольно постукивал остро отточенным карандашом по столу, ожидая, когда эти пацаны-бузотёры уймутся и можно будет заняться делом… Конечно, каждый из них был наособицу, но до поры до времени все, можно сказать, дружили между собой, потому что ценили, прежде всего, талант. А вот когда ситуация изменилась, тогда на первый план выдвинулись общественная позиция и личные человеческие качества. Произошёл раскол. Белов и Распутин категорически поддержали Викулова в его неприятии «перестройки», зато Астафьев стал её сторонником, а Носов его как-то по-дружески поддержал.
Помню, как-то, уже в 90-е годы мне пришлось публично поругаться с Астафьевым. Это было в одной из питерских библиотек, на организованной там читательской конференции. Виктор Петрович её вел и как-то неосмотрительно начал с такой похвалы ельцинскому режиму: мол, все говорят, как плохо мы сейчас живём, а я вот был на Пасху на кладбище и видел, сколько туда приехало машин-«иномарок» — видимо-невидимо. А я на ту конференцию попал прямо с московского поезда и по дороге проезжал мимо кладбищ, которые настолько разбухли, что уже вывалились за ограду — прямо в болото, и многие кресты торчали из воды. И я тогда воспользовался оплошностью живого классика и сказал, что выдающийся писатель всегда точно подмечает значимые детали и даже когда хочет похвалить Ельцина, то ничего, кроме кладбища, ему на ум не приходит. И рассказал, как безумно расширились кладбища при новой, «демократической» власти, а это — вовсе не повод для торжества, а свидетельство вымирания нашей страны. Астафьев промолчал несколько часов, пока шла конференция, но зато в конце обрушился на меня, наверное, с яркой получасовой речью, в которой всё время себя «заводил», а закончил её фразой: «И сдохнете вы вместе с вашим Куняевым раньше меня». Но — человек предполагает, а Бог располагает…
Я думаю, что в провинции и тогда, и сейчас писателям намного сложнее, чем в столицах. Не столько в плане каких-то жизненных благ или социального статуса, а, прежде всего, в творческом плане. Потому что местное начальство всегда выдёргивает его на совершенно ненужные ему, как художнику, творцу, публичные мероприятия с целью наглядно продемонстрировать своим высоким гостям местную знаменитость и расцвет культуры на вверенной территории. Про «встречай-провожай-развлекай» даже говорить не приходится… Тот же Евгений Иванович Носов жаловался, что его переквалифицировали в экскурсовода по Курску и области. Делалось это, может, и не со зла, из лучших побуждений, но писателям-то от этого было не легче. Творчество, как и любовь, — не тот процесс, который совершается у всех на виду.
«ЗАВТРА». Ваши отношения с Викуловым наладились, а отношения с Кожиновым? Они продолжались?
Александр КАЗИНЦЕВ. Да, они продолжались, но для работ Вадима Валериановича путь в «Наш современник» долгое время был закрыт. Переломным моментом стала его статья, посвящённая роману «Дети Арбата». К тому времени в журнале уже были опубликованы два отклика на этот роман, Анатолия Ланщикова и Николая Федя, поэтому, казалось бы, третий раз обращаться к этой теме было уже излишним, но я убедил Сергея Васильевича, что это абсолютно блистательный материал. Так оно и было, поскольку работа Кожинова представляла собой новую концепцию истории нашей страны, а очень посредственный роман Анатолия Рыбакова был только поводом для её изложения. И эта публикация, думаю, стала переломной и для самого Кожинова, обозначила его выход из литературной сферы в сферу истории, философии и, можно сказать, политики.
«ЗАВТРА». Через несколько месяцев после вашего назначения Викулов ушёл с поста главного редактора журнала. Что, по-вашему, стало причиной такого решения?
Александр КАЗИНЦЕВ. Должен сказать, что Сергей Васильевич был человеком исключительной честности. И, когда он понял, что возникли другие структуры общественной жизни, что ситуация изменилась, что он ситуацией больше не владеет и её не понимает, то и решил уйти. И сам подыскал себе преемника, Станислава Юрьевича Куняева, чья статья о Владимире Высоцком просто восхитила Викулова — и своим содержанием, и той прямотой, с которой там всё было сказано. Он увидел в Куняеве абсолютно несгибаемого человека, который сможет вести, «вытянуть» журнал в этой новой ситуации — и прошедшие с того времени почти тридцать лет полностью подтвердили правоту его выбора. Предваряя ваш неизбежный вопрос скажу, что про Станислава Юрьевича здесь говорить ничего не буду, потому что это совершенно отдельная и очень близкая мне тема, к тому же он — мой непосредственный начальник. Мы работаем вместе уже тридцать лет — разве этого мало?
«ЗАВТРА». Наверное, вы правы. Тем более, что нынешний ваш путь — уже у всех на виду, всем достаточно хорошо известен. Остановимся лишь на одном моменте — ваш 40-й день рождения, 4 октября 1993 года, пришёлся на день расстрела Верховного Совета России, и с тех пор, а прошла уже четверть века, вы, получается, навсегда вместе с этим трагическим событием. Как вы пережили тот «чёрный октябрь», какие ваши воспоминания с ним связаны?
Александр КАЗИНЦЕВ. Извините, для меня это очень непубличная и очень больная тема, поэтому даже не для печати, а под запись ничего говорить не буду.
«ЗАВТРА». И в завершение нашего с вами, Александр Иванович, разговора — такой, может быть, несколько странный вопрос. Был ли у вас, отпечатался ли в вашей памяти момент или эпизод, который вы считаете, который вы можете назвать неким метафорическим соответствием своей жизни, её смысла и предназначения на этой земле?
Александр КАЗИНЦЕВ. Думаю, этот момент ещё не наступил, он впереди.
«ЗАВТРА». Большое спасибо за беседу!
