"С нас почти исторический пишут портрет,
Только это, друзья, суета…"
Из песни "Прощание с Братском".
В залах Галереи искусств Зураба Церетели проходит уникальная выставка — на этот раз в центре внимания оказался выдающийся художник-шестидесятник Виктор Попков. Его работы интересны современному зрителю прежде всего тем, что глядя на них, можно проследить не только и не столько судьбу мастера, но судьбу страны и — путь русской интеллигенции в XX столетии. Обычно вспоминают "Строителей Братска", "Шинель отца" и "Осенние дожди" — три знаковых и узнаваемых полотна. Однако начать мне хочется всё же с "Лоскутного одеяла" — с вещей и символов. На традиционном деревенском покрывале, сшитом из цветастых лоскутков, приколоты картинки, судя по всему из популярнейшего "Огонька" — фрагмент шедевра Джотто "Поцелуй Иуды", космический пейзаж и фотография братьев из клана Кеннеди.
Резоны и страхи, устремления и вкусы советского интеллигента-шестидесятника. Три сюжета на лоскутном одеяле. Итак, высокое искусство, но не затасканное, не Передвижники и античная классика, а — сложная и требовательная к зрителю эстетика Проторенессанса. Картины Джотто — это уже не скольжение взглядом, но сложное, иной раз, мучительное постижение. Космос, Гагарин, Вселенная — гордость! Мы тут — первые. И, наконец, Америка — вечное притяжение и отторжение. Улыбчивый парень Джон Кеннеди казался почти таким же "своим", как и "старик Хэм", Эрнст Хемингуэй. И всё это — на русском, деревенском, исконно-посконном фоне. Смыслы — разные, фон — един. Так, мальчики "от сохи", выучиваясь и обретая силу рифм, красок, цифр, становились типичными чеховскими интеллигентами с их терзаниями и утраченными надеждами на совершенствование мира. С метаниями от агрессивного атеизма до истовой веры в Бога.
Интересно — не понадобилось и трёх поколений гимназических учителей и театральных критиков, чтобы вставать вровень с теми, с природными, у которых дома весь Брокгауз и Эфрон. Виктор Попков как раз из очень простой семьи, с лоскутными одеялами, но он каким-то непостижимым образом сумел постичь печаль Эль-Греко и "малиновый звон" Лентулова. Но — обо всём по порядку…
Итак, конец 1950-х — начало 1960-х — в советском искусстве появляется интересное явление под названием "суровый стиль". (Напомню, что одиозный и неоднозначный "социалистический реализм" включал в себя ряд направлений и ответвлений, ибо сам по себе являлся не стилем, но методом). Так вот, суровый стиль заявил о себе в эпоху Оттепели, на волне борьбы с украшательством и архитектурно-художественными излишествами. Говоря попросту, это был явный и ярый антипод помпезному Большому Стилю, Grand Maniere-у ушедшей сталинской эпохи, предпочитавшей безоблачные небеса-обманки, сияющие вершины, розоволицых колхозниц с формами Афродиты Каллипиги и белокурых Аполлонов …с Уралмаша.
Труд представлялся как некое возвышенное действо, а первомайская демонстрация рисовалась похожей на Панафинейское шествие. Торжествующая солнечность и, как выяснилось, никакой правды.
Молодые живописцы решили сказать миру, что работа — это вовсе не подвиги Геракла в изображении восторженного неоклассика, но бессчётные тяготы и бытовые неудобства. Крайний Север — это…холод, прежде всего, а новые города в Сибири мало похожи на живописные панно для павильонов ВДНХ. Таким образом, на смену эстетизации или, как тогда говорили, "лакировке" действительности пришло… нарочитое смакование трудностей. Возникла тема "романтики будней".
Небеса, затянутые снеговыми тучами, холод, камни, мужчины с хмурыми лицами и женщины с натруженными руками. Посмотрите на "Строителей Братска" Виктора Попкова — это жёсткие и весьма хмурые люди, которые явно не умеют говорить красивые слова на собраниях. Впрочем, красивую жизнь они тоже, скорее всего, никогда не видели, разве что в кино. Мастера "сурового стиля" жадно хотели правды и бежали от любой, пусть и очень привлекательной, фальши. Именно поэтому они изображали неказистых мужиков и баб, на лицах которых написана безмерная усталость. Точнее, усталость, смешанная с гордостью. Новые герои были без пафоса, без красивых жестов и античной стати. Но, собственно, в этом и заключается особый шарм того времени, когда все хотели простой и незамысловатой правды — о войне, о труде, о жизни. Да, романтика, но она должна быть именно суровой, романтикой преодоления, ибо, как пелось в песне:
"И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт.
Меня мое сердце в тревожную даль зовёт".
В конце 1960-х у советской интеллигенции возникли новые идеалы — космическое грядущее стало представляться куда как менее интересным, чем далёкое прошлое. Так, на смену футуризма пришёл историзм, а молодые интеллектуалы деятельно занялись поисками национальных корней и своей, русской правды. Урбанистическая красота неоново-нейлоновых 1960-х полиняла и оказалась пустышкой. Народные истоки, крестьянская есенинская Русь, чеховские дачи-поместья, Болдинская осень Пушкина — вот что нетленно и вечно. Именно тогда появились писатели-деревенщики, почвенники, ставившие себе целью не только воспеть, но и защитить нашу Традицию.
Виктор Попков в эти годы с увлечённостью обращается к провинциально-деревенским сюжетам, впрочем, не выходя за рамки усвоенного "сурового стиля". Почти в иконописной манере художник изображает пожилых людей — чаще всего строгих старух-вдов. Собственно, у них он призывает учиться мудрости и терпению. На полотне "Вдовы" мы видим таких женщин, облачённых в несвойственные для их возраста красные одежды. Драматизм, тревожность картины смягчается …фотографией Карла Маркса, которую хозяйка избы держит вместо иконы, да и "лампочка Ильича" смотрится тут настоящей лампадкой…
Шутка — шуткой, но Русь никогда не была атеистической — русский, советский человек искал Бога и свой путь в религии даже тогда, когда это, мягко говоря, не поощрялось. В этой связи представляется любопытной, знаковой картина "Майский праздник" — девочка в красном пальтишке самозабвенно прыгает со скакалкой, а фоном — образы старых провинциальных городков и деревень, но главное — храм. С одной стороны здесь — один из главных большевистских праздников 1 мая, но с другой — Русь православная, вечная Россия. С возрастающим интересом Попков обращается к теме русского Севера — холодный край, лишённая яркой броскости — то есть подлинная — красота, медленные реки, исконная, неискажённая правда.
Одно из самых пронзительных полотен Виктора Попкова — "Шинель отца", хотя правильнее было бы назвать эту картину "Шинель тестя", ибо эта вещь принадлежала отцу жены художника и хранилась, как настоящая реликвия. Но этот сюжет в большей степени символичен, нежели обыденно реалистичен. Это — благодарность победившему поколению отцов, всех отцов СССР. Осмысление подвига, желание понять, почувствовать — если бы не они, те ребята в шинелях, ты бы здесь никогда не стоял, не писал бы свои картины, не метался бы из крайности в крайность… Остановись — опомнись, вспомни. Война — это вовсе не та красивая линия атаки, как любят показывать в кино. Это — страх, это холод и голод, это — вдовство. Неслучайно фоном выбраны всё же вдовы в красных одеждах… Как там, у Булата Окуджавы?
"Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли —
повзрослели они до поры…"
Вместе с тем, Попков всё чаще испытывает усталость — кто-то, наверное, скажет, что во всём оказалась виновата Советская власть, принуждавшая, угнетавшая и давившая. Так это сейчас "модно" — во всём винить режим. Хотя, если ознакомиться с биографией мастера, то он вовсе не выглядит гонимым — принятие в Союз художников СССР, участие в престижных выставках, почётные дипломы. В принципе, изнеможение и обречённость творческого человека далеко не всегда связаны с его недовольством политическими реалиями! Однако же — сон, переутомление, депрессия. Попков с каким-то маниакальным упорством изображает себя глубокоспящим, дремлющим, лежащим, …сломленным. "Работа окончена" — одна из таких картин. Художник устало закрыл глаза, а за окном — тёмная, неласковая громада ночной Москвы — с высоткой МИДа и узнаваемым силуэтом Киевского вокзала. Депрессивный колорит ещё больше подчёркивает безотрадность бытия.
Несомненно, Попков не был доволен собой, искал новые формы и новые смыслы. Возможно, считал себя ненужным и бездарным, срывался.
…Тема любви, отношений мужчины и женщины — одна из сложных и даже печальных в его творчестве. Одиночество — неизбежно. Так возникли "Двое", "Развод", "Ссора" или даже "Пушкин и Керн". Герои его сюжетов упорно не желают быть вместе — на картине "Двое" их будто бы разделяет незримая граница, причём мужчина, как обычно, спит, уткнувшись в землю, а женщина — с красивым, обиженным лицом — смотрит в небо. Они не нужны друг другу, они не понимают друг друга.
"Сентябрь на Мезени" — у молодых баб застывшие лица-маски, и сразу становится ясно — никаких "принцев на белых конях" они не ждали и, видно, уж никогда не дождутся. Всё весомо — грубо — зримо. Красота жизни — это там, в кино про Анжелику, маркизу ангелов. Или, вот — "Семья Болотовых". Вроде бы фрагмент стабильной семейной жизни, но посмотрите, как обречённо смотрит женщина, как равнодушно и даже бездумно молодой мужчина уткнулся в свою газету. Ребёнок? Он пока ещё хочет играть и ему кажется, что мир принадлежит только ему.
Пушкин у Виктора Попкова тоже одинок — последняя работа носит знаковое название "Осенние дожди. Пушкин". 1970-е годы — эпоха любования осенью, эстетизация печали и грусти. Вспомните даже фильмографию тех лет — многочисленные вариации на тему "Осеннего марафона", то есть бег в никуда по мокрым улицам. Минорное время, "осень жизни, как и осень года…" воспринимались, как наилучший фон для поисков нужной краски и правильной ноты. Именно поэтому столь популярной в те годы оказалась Болдинская тема в биографии поэта. Попков пишет Пушкина, печального гения, погибшего от пули, а — через некоторое время и сам погибает от выстрела. Художника по нелепой случайности убил инкассатор, посчитавший, что стреляет в нападающего грабителя. Как такое могло произойти? Попков тормознул на улице Горького инкассаторскую машину, приняв её за такси… Шёл 1974 год. В моде — осенние мотивы, ретро-старина, стихи, разговоры о высоком… Мастеру было чуть за сорок.
