«Некоторые не попадут в ад» — книга для своих, родных и любимых. Может, поэтому в ней нет глав и предисловий, а позывных больше, чем имён.
Чуть ли не исповедальная откровенность повествования волнует и даже пугает — читателя это ко многому обязывает, такое доверие ещё надо заслужить, а в книге оно даётся запросто. Оттого и читается… не сказать, что легко.
Но динамично. Длинные периоды с развёрнутыми в них хлесткими метафорами чередуют фразы совсем короткие, словно притормаживающие текст, — повествование движется рывками, как парусник, поочерёдно меняя галсы. Биография Прилепина полна вот таких же головокружительных скачков — от решения бытовых окопных проблем до готовности подняться для переговоров в самую стратосферу. До готовности раздать себя целиком, без остатка и донецким «ассасинам», и стоящим в очереди за автографами москвичам. До готовности хоронить. Удивительная жизнь, одна из его девяти. В книге много скобок…
Щедрая судьба одарила его уникальными знакомствами, ему дан талант одним словом мотивировать тысячи человек, перевернуть верх дном сытый столичный бомонд, он искренне любим и яростно ненавидим. Он мог выбрать себе лучший, по земным меркам, удел, но сам же добровольно и свободно выбирает для себя место, которое можно сопоставить — да, пожалуй, именно с адом. Чтобы вытащить оттуда ещё тёплых живых, чтобы не дать им умереть изнутри, чтобы не позволить им осатанеть («Наш несчастный неприятель…»). Потому что воющие ракеты, общий язык на обе стороны фронта, каменная крошка вокруг кафе «Сепар» — это слишком реально. Наверное, поэтому Захар не стал тогда фотографироваться с Кустурицей и Белуччи, может, поэтому так, с чувством лёгкой досады, пишет о «Деде».
«И вдруг я понял, что окраина — это начало мира, а не его конец. Это конец привычного мира, но это начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше, огромней […] И идея была в принципе такая: уходя на окраину, ты отдаляешься от всего на свете и выходишь в настоящий мир» — Бродский. О том же в 98-ом году снял фильм Пётр Луцик. Захар говорит, на окраину надо ехать не от горя, а от счастья... Батя был счастливым человеком, счастливым и весёлым. Жаль, что ему так и не удалось встретиться с Императором.
«Тронулся, отъехал на три метра, мужчина — обычное русское лицо, прямой взгляд, лёгкая джинсовая куртка, блондин,— догнал быстрым шагом машину; я опустил стекло, он мне на ухо, вплотную придвинувшись, чтоб всё понял: «Вы в чёрном списке. Больше назад не заедете, даже не пытайтесь. Слышите? Вам запрещён въезд в Донецкую народную республику. Прощайте».
Страшная, неожиданная для непосвящённых реальность, в которую не хочется верить, про которую так горько читать. Искреннее недоумение — от подковёрной и беспринципной грызни, ярость — от предательства, заложенной своими же, бывшими своими, взрывчатки, готовности за деньги убить кого угодно, очередного «чудесного парня с грустными глазами». Слишком много ушло их, этих парней — неспокойно ты, «Донецкое море»! Ещё каких-то пять лет назад об этих парнях мы не знали ничего, да и они о себе многого не знали — за пять лет там, на окраине большой северной страны, сложился целый эпос со своим пантеоном и мифологией. Просматриваешь фотографии за 14-ый, 15-ый, 16-ый года — сколько было надежд, радостей, борьбы, сколько горя, подумать только, сколько всего было пережито, целая жизнь. Facebook напомнит…
Они по-прежнему среди нас, новоявленные тёркины, че гевары и ермаки тимофеевичи, смотрят, наблюдают откуда-то с безымянной высоты. В майском «Бессмертном полку» и у них есть своё место.
В комьях прожжённой и горькой земли
Медленно сохнут могильные розы.
Здесь по ночам не поют соловьи,
Здесь по утрам — кровавые росы.
Щёлкнет затвор, заскрипят тормоза,
Треск автоматов, и крики, и зной...
Взрыв — и вся жизнь промелькнула в глазах,
В пепел спалённых взвихрённой жарой.
Солнце сверкнет над дорогой войны —
Кончена ваша Via Dolorоsa.
Память вам, вестники Русской Весны!
Слава вам, ласточки Новороссии.
