6. Избранные в своем кругу
«Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной; причем замену господства необременительного, практически в те времена мало ощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни», - справедливо писал Макс Вебер в своем знаменитом труде.
Действительно, – подчеркнём этот важнейший момент – при том, что кальвинизм в своих крайних выражениях можно назвать апофеозом индивидуализма, его настоящей «единицей измерения» становился не индивид, а община, «новый народ». Духовный же путь избранного лежал через «возрождение в Боге» к подчинению общине в связанности принципом «договора с Богом».
Первейшим импульсом кальвинизма был исход из уготовленного геенскому огню мира, и безжалостная война с ним. Законом жизни пуританской общины становилась всеобщая мобилизация. «Всю свою жизнь пуританин проводит в битве, в которой Христос — его командир, его оружие, его молитвы и слезы. Крест — его знамя, а его девиз — vinci qui patitur («тот, кто страдает, побеждает»), – писал Джон Гере в трактате «Характер старого английского пуританина или нонконформиста» (1646 г.).
Община обрела вид своего рода мирского монастыря, или, скорее, воинского формирования, состоящего из закованных в непроницаемую броню строгости, собранности и подозрительности «солдат Бога». Всякие привязанности, всякая непосредственность, всякая эмоциональность из этого пространства безжалостно изгонялись, все естественные связи заменялись рациональными узами Закона и Порядка.
«Дружба – это акт иррациональный, ибо разумному существу не следует любить кого-либо сильнее, чем это допускает разум. Это чувство часто настолько переполняет сердца людей, что мешает им любить Бога» – вот самое типичное из пуританских рассуждений. Всякие эмоциональные (не обусловленные рационально) привязанности отвергаются благочестивым пуританином, как дела человеческие, но не Божии.
В сущности, пуританин – страшный эгоист. Его интересует только он сам и его «ужасный вопрос». Вспомним пушкинского «духовного труженика» из стихотворения «Странник», представляющего собой ни что иное, как переложение первых страниц пуританской классики, книги Джона Беньяна «Путь паломника». Его герой, застигнутый видением геенского огня, пожирающего город, вопрошает: что делать буду я? Что станется со мной? – и бежит, объятый ужасом, прочь из города, от друзей, знакомых, жены и детей. Внешний мир в представлении пуританина представляет собой лишь скопище врагов и «дикую чащу, полную опасностей».
«Проклят человек, который надеется на человека», - не устают повторять пуританские проповедники. Исходя из этого апокалипсического миро-чувствия, пуританин создает свою мрачную, окрашенную в багровые тона, мистику:
«Пустыня, через которую мы бредем к земле обетованной, - говорит пуританский проповедник Коттон Мэзер в проповеди «Чудеса невидимого мира». - кишит огнедышащими крылатыми змиями. Но по милости господней ни один из них до сих пор не набросился с яростью на нас и не остановил наше продвижение вперед! Весь наш путь на небо происходит подле логовища львов и скопищ леопардов, несметные сонмы бесов подстерегают нас на нашем пути... Мы всего лишь жалкие скитальцы в мире, который стал и заповедным угодьем и узилищем диавольским, и где в каждом закоулке — обиталище чертей и разбойничьих банд, назначение которых чинить вред всем, кто обращает взор свой в сторону Сиона».
«Для того чтобы полностью понять всю своеобразность человеконенавистничества этого мировоззрения, - замечает Макс Вебер, - следует обратиться к толкованию Хорнбека о завете любви к врагам: «Мы тем сильнее отомстим, если, не свершив отмщения, предадим ближнего в руки мстителя-Бога... Чем сильнее будет месть обиженного, тем слабее будет месть Божья». Мы видим, как христианское учение о «любви к ближнему» обращается здесь в учение прямо противоположное, превосходящее даже ветхозаветное «око за око». Пуританин отказывается от личной мести лишь для того, чтобы, тем самым, предоставить полную свободу действий своему яростному, безжалостному и жестокому Богу.
Конечно, и прежние христиане не были свободны от подобных чувств. Но это были маргинальные, осуждаемые Церковью, мнения. В пуританизме же они становятся ядром доктрины. Христианский завет о милосердии оказывается полностью обезличен. «Любовь к ближнему» обращается в механическое, лишенное всякого душевного переживания, выполнение заповеди «к вящей славе Бога». Ближний как таковой – в средство, которое предоставляет избранному Бог, чтобы посредством его приумножалась «слава Его».
Человечность в отношении к ближнему полностью отмирает, - констатирует М. Вебер и приводит пример того, до какого абсурда может дойти подобный рационализм. Пуританских миссионеры вели свою деятельность в Китае. В задачу миссии входила проповедь и раздача Евангелий язычникам, «ибо так повелел Христос, поставив в зависимость от этого пришествие свое». Миссионеры полагали, что поскольку в Китае около 50 млн. семей, а 1000 миссионеров могут ежедневно (!) «встретиться» с 50 из них, то в течение 1000 дней, т. е. меньше, чем в три года, Евангелие будет предложено всем китайцам. Восприняли ли эту проповедь китайцы, поняли ли они вообще, что говорили им, не владеющие китайским языком, миссионеры, — всё это, с точки зрения пуритан, не имело никакого значения, ибо находилось всецело во власти Бога.
Или другой пример «реформатского милосердия» (charitas): торжественное шествие в церковь приютских детей Амстердама в шутовском наряде, состоявшем из чёрного и красного, или красного и зелёного цветов (наряд этот сохранялся еще и в XX веке). Это болезненное, с точки зрения нормального человека, действо воспринималось пуританами как весьма назидательное зрелище, служа «во славу Божью» именно в той мере, в какой оно должно было оскорблять «человеческое» чувство, основанное на личном отношении к отдельному индивиду.
Душевный идеал пуританина – бесчувственность (точнее – полный контроль над своими чувствами). Из всех человеческих эмоций пуританину разрешена, в сущности, только ненависть. Прежде всего, конечно, ненависть ко греху, затем ненависть к себе, как возможному носителю греха, и, наконец, ненависть к отверженным. Пример этого исключительного бессердечия – знаменитое письмо герцогини Ренаты д'Эсте, матери Леоноры (послужившей прообразом гётевской Леоноры в его драме «Торквато Тассо») к Кальвину, где среди прочего она пишет, что «возненавидела» бы отца или мужа, если бы удостоверилась в том, что они принадлежат к числу отверженных.
Откуда же могло взяться столь удивительное учение? Вслед за Максом Вебером, его друг и коллега Вернер Зомбарт, вскрывая исторические корни пуританизма, находит в последнем лишь чуть прикрытый христианской лексикой, причудливо выросший на христианской почве иудаизм.
В работе «Евреи и хозяйственная жизнь» Зомбарт пишет: «...Достаточно сравнить английское воскресенье с еврейской субботой, чтобы сразу же понять, что первое по сути дела является вторым... Генрих Гейне, сам вышедший из еврейской купеческой семьи, усматривал родство между пуританством и иудаизмом: Разве шотландские протестанты, -- спрашивает он, -- не те же евреи -- ведь их имена сплошь библейские, в языке слышится что-то иерусалимско-фарисейское, а религия – сплошной иудаизм, только пожирающий свинину? Итак, пуританство – это иудаизм, и я полагаю, что, основываясь на исследованиях Макса Вебера и моих, теперь нетрудно усмотреть эту духовную связь, даже духовное родство», - заключает Зомбарт.
В качестве подтверждения своего открытия Зомбарт приводит следующие факты: «Все знают о том, какие тесные связи возникли между иудейством и некоторыми христианскими сектами во время Реформации, все знают о моде на изучение еврейского языка и культуры. Кроме того, хорошо известно и о том, что в XVII в. в Англии перед евреями почти преклонялись, особенно пуритане.
Дело не только в том, что религиозные убеждения таких известных деятелей, как Оливер Кромвель, были целиком укоренены в Ветхом Завете: известно, что Кромвель мечтал о том, чтобы примирить Ветхий Завет с Новым, мечтал об установлении тесных внутренних связей между еврейским богоизбранным народом и английской пуританской духовной общиной.
Пуританский проповедник Натанаэль Холм (Гомезий) ничего так страстно не желал, как исполнения некоторых пророческих библейских стихов, по которым он мог бы стать рабом Израиля и коленопреклоненно служить ему. Вся общественная жизнь и церковные проповеди были прямо-таки проникнуты еврейской тональностью, и, если бы вдобавок ко всему парламентарии начали выступать на еврейском языке, можно было бы подумать, что ты оказался в Палестине.
Левеллеры, называвшие себя «иудеями», требовали, чтобы Тора на законодательном уровне была объявлена нормой жизни английского общества, а офицеры Кромвеля предложили ему сформировать государственный совет из семидесяти членов по числу участников синедриона.
В парламенте 1653 г. заседает генерал Томас Гаррисон, анабаптист, который вместе со своей партией желает сделать Моисеев закон нравственной нормой английской жизни, а в 1649 г. в парламент вносится законопроект, предусматривающий перенос воскресенья на субботу. Надпись «Лев Иудейский» украшала знамена пуритан, а их духовенство и миряне в эту эпоху основательно изучали не только Ветхий Завет, но и раввинистическую литературу».
7. Королевство в королевстве
Первые громы Реформации разбудят мощную народную стихию. Пафос индивидуальной веры при этом сильно возрастет, а роль церковной организации ослабнет. Первым же результатом станет падение народных нравов. Сам Лютер, разочарованный такими плодами своей реформы, писал: «Крестьяне через Евангелие сделались теперь необузданными, думая, что они могут делать все, что угодно. Они не боятся и не страшатся ни ада, ни чистилища; они говорят: я верую, поэтому буду спасён».
Дело кончится тем, что немецкие крестьяне под руководством фанатичного апокалиптика Мюнцера примут настоящую революционную программу с призывами к борьбе за «освобождение бедных от гнёта господ» и переустройство жизни на основе «общей пользы» и «божественного права», и примутся грабить замки, монастыри, церкви, господские имения, производя разделы имущества, объявляя свои действия началом установления «всеобщего равенства».
Это станет реальным воплощением той «третьей эпохи Духа», о которой задолго до Мюнстера говорил Иоахим Флорский. Финальной кодой эпопеи крестьянских войн (1524-26) станет диктатура анабаптистов в Мюнстере (1533). Об этой революционной коммуне – прообразе всех царств Антихриста будущего – мы уже писали. Она и правда являет собой весьма впечатляющий итог «прогрессивной мысли» от Иоахима и Абеляра до Лютера и Мюнстера.
В то время, когда Лютер переживал крах своих надежд на духовное возрождение Германии, Жан Кальвин только еще начинал свой путь, прилежно внимая университетским лекциям в Сорбонне.
Вскоре после краха анабаптистской коммуны, он выпустит в свет первое издание своих «Наставлений в христианской вере» (Institution de la religion Chrestienne) (1536), не дав, таким образом, погаснуть «искре свободы» Мюнстера.
С деятельностью Цвингли и Кальвина, Реформация выходит на новый виток. Лютер мечтал лишь о внутреннем очищении Церкви, и его спор с Папой, при более сносном характере реформатора, вполне мог закончится миром. Для Кальвина старый мир с его королями и папами однозначно был «царством антихриста», и ни о каком примирении с ним не могло быть и речи.
Лютер желал объединить немецкий народ, и не искал новой церкви. Кальвин изначально строил новую церковную организацию, творя для нее «новую конституцию» и новый народ – новое братство «избранных». О том, каким должен был стать этот новый мир, дают представление кальвинистская Женева и история гугенотов во Франции.
Первый пример – идеи Кальвина, воплотившиеся в реальной власти. Подобно анабаптистам, Кальвин имел ясное намерение строить «царство Божие» в этой жестокой земной реальности. Но не питая иллюзий по поводу человеческой природы, опирался в строительстве идеального общества на жесткую диктатуру Закона. Именно такую республиканскую диктатуру он и установил в Женеве: тотальный контроль Большого Брата; заглядывающие в окна патрули; запрет искусств, театра, праздников, танцев, развлечений, азартных игр, и, вообще любого проявления чувств; атмосфера всеобщего страха; костры из еретиков и вольнодумцев, тюрьмы для нарушителей общественной нравственности. В тюрьму можно было угодить даже просто неосторожные слова. Из церковного обихода устранялись украшения, символы, церемонии. Отменялись последние праздники, оставленные Реформацией (Рождество, Обрезание, Благовещение, Вознесение), оставлялось только Воскресение (сильно при том напоминающее иудейскую Субботу).
«Вряд ли можно найти, даже в те времена, другое государство, где бы при таком небольшом населении и в такой промежуток времени совершено было так много казней: 58 смертных приговоров и 76 декретов об изгнании в такое сравнительно мирное время, каким был первый период его деятельности в Женеве (1542 – 1546 гг.), лучше всего показывают, как охотно женевские власти пользовались своим правом. Но еще ужаснее была та жестокость, которой отличалось само судопроизводство. Пытка была необходимой принадлежностью всякого допроса - обвиняемого пытали до тех пор, пока он не признавал обвинения, подчас в мнимом преступлении. Детей заставляли свидетельствовать против родителей. Иногда простого подозрения достаточно было не только для ареста, но и для осуждения: в числе этих 76 человек, осужденных на изгнание, 27 были осуждены только по одному подозрению. Человеческая жизнь словно потеряла всякую цену в Женеве»(Маграт. Богословие реформации).
По выражению французского историка Мишле, Женева сделалась «городом духа, основанным стоицизмом на скале предопределения». Нам, конечно, всё это живо напомнит ленинскую Россию. В то же время, потребуется некоторое усилие, чтобы узнать в этих реалиях современные либеральные демократии Запада. Факт, однако, остается фактом – не только коммунистические режимы, но и либеральные демократии Запада берут своё начало именно отсюда. Если жёсткий и эффективный церковный аппарат, созданный Кальвином сравнивают (и справедливо) с партийной организацией Ленина, то и республиканизм, разделение властей, теория общественного договора, развитие капиталистических отношений – такие же прямые наследники Кальвина, как и его теократическая диктатура.
Фактически упразднив все религиозные праздники и отвергнув созерцательный вектор прежнего христианства, Кальвин возведет в перл своего учения работу и труд. Экономическая предприимчивость всячески поощрялась. Кальвин реабилитирует ростовщичество и будет ратовать за то, чтобы даже священники занимались бизнесом (ибо деньги дают независимость). В то же время «народ надо держать в бедности, иначе он перестанет быть покорным» воле Божьей, замечал женевский папа.
Церковная организация Кальвина станет матрицей будущих революционных структур. Что замечательно показывает пример французских гугенотов – кальвинизма, существующего во враждебном окружении.
Если Лютер решительно осуждал вооруженную борьбу, прокляв зачинщиков крестьянских войн, то для Кальвина социальная и революционная борьба стали смыслом его жизни и деятельности.
Во Франции общины кальвинистов с их жесточайшей дисциплиной обратились в настоящие тайные общества. К концу 50-х годов здесь насчитывалось до двух тысяч кальвинистских сект, в которых состояло, по некоторым сведениям, до 400 тысяч человек – двадцатая часть населения страны! Причем, все это были фанатичные и хорошо организованные бойцы, готовые драться за свою веру. Соседние общины объединялись в коллоквии, те – в провинции. Каждая группа имела свои собрания и консистории, своих выборных пасторов и старейшин. Сам Кальвин контролировал всю эту разветвленную сеть, будучи «настолько же вождем французских протестантов, сколько и протестантов Женевы».
Обученные в Женеве пасторы посылались им во Францию: более 150 таких «агентов влияния» прибыли сюда только в 1555-1556 гг. В 1559 г. первый кальвинистский синод в Париже принял «Галликанское исповедание веры» с составленным самим Кальвиным детальным планом создания церковной организации, которая должны была охватить всю Францию. Одновременно кальвинистские публицисты (такие как Франсуа Отман, Агриппа д'Обинье и др.) упражнялись в развитии республиканских и конституционных идей.
Если Лютер, мечтая о национальном единстве Германии, опирался на немецких князей и немецкий народ, то Кальвин, создавая свой «новый народ», опирался на склонное к сепаратизму дворянство и олигархию, желающую большей эмансипации от королевской власти.
Идеи Лютера создали в конце концов национальную Германию. Идеи Кальвина образовали на юге и западе Франции настоящее «королевство в королевстве», как называли тогда «федеративную республику» гугенотов с представительными учреждениями.
Ясно, что дело не могло не кончится гражданской войной, спусковым крючком которой послужила, предпринятая гугенотами, неудачная попытка государственного переворота, так наз. Амбуазский заговор 1560-го года (попытка, при помощи и содействии ряда кальвинистских пасторов, похитить Франциска II). Последовало десятилетие жестоких войн, кульминацией которых стала знаменитая Варфоломеевская ночь 1572г., в которой от рук монархически и католически настроенных парижан, проникнутых ненавистью к заговорщикам-революционерам (или, как бы мы сегодня сказали, – террористам), погибло до двух тысяч последователей Кальвина.
8. Доктрина фундаментальной изменчивости и цареубийство
Во Франции середины XVI века за кальвинистами устойчиво закрепилась кличка монархомахов (цареубийц). К этому времени ведущие кальвинистские теоретики уже активно развивали теории, согласно которым цареубийство признавалось не только правом народа, но и прямой обязанностью «лучших людей» (отсюда берут начало и знаменитые тезисы американской «Декларации независимости», провозглашавшие право народа на восстание).
В сущности, кальвинистская церковная организация – это республиканское государство в миниатюре: т.е. спаянная жёсткими предписаниями Закона и Договора демократическая масса, находящаяся под неусыпным контролем духовной власти (консистории) в лице священнической и олигархической элиты. Традиционной монархии места в кальвинистской картине мира, как видим, нет.
Уже в сочинениях Цвингли мы встречаем места, ясно подразумевающие цареубийство, как следствие максимы: христиане обязаны подчиняться скорее Богу, нежели человеку. Для Кальвина неприемлема уже сама идея «абсолютной власти одного человека».
Теоретические основания цареубийства у Кальвина столь же монументальны. Прежде всего, это «доктрина фундаментальной изменчивости».
Именно кальвинизм (как утверждает напр. Квентин Скиннер) сыграет «ведущую роль в переходе от средневекового понятия о мироустройстве, основанном на порядке, который представлялся естественным и вечным, к современному порядку, основанному на изменениях». Если средневековое мировоззрение утверждало незыблемость духовных оснований, формами и символами которых были религиозные и политические институты (Папа и Император символизировали духовные божественные начала власти; а каждому человеку дано было от рождения определенное место в обществе), то кальвинизм предложил «идеологию перехода», согласно которой положение человека в мире зависит только от Бога, следовательно, все прежние принципы мироустройства отметались.
Такие кальвинистские теоретики как Иоанн Понет и Кристофер Гудман уже мастерски используют принципы «фундаментальной изменчивости» для выработки теории цареубийства.
Подлинным апофеозом этих теорий и станут суд и казнь Кромвелем Карла I 1649 г. – первое «законное» цареубийство в европейской истории.
Другая кровавая точка революции – смерть на эшафоте французского короля Людовика. Таким образом, историки, которые называют французскую революцию 1789 г. заключительным аккордом Реформации Кальвина, очевидно, правы. Французские просветители лишь переосмыслят тезисы «прав человека», тираноборческие и республиканские теории, развитые кальвинистами, в чисто секулярном духе (напр. в «these republicaine» Жан-Жака Руссо). Тот же Руссо объявит кальвинистскую Женеву «идеальной республикой» и «наглядным примером» для современной ему Франции.
Наконец, такие ученики и последователи Кальвина, как Ленин и Троцкий произведут на пространстве традиционной России (и, конечно, уже на другом теоретическом фундаменте) свой эксперимент, в жерновах которого уже в ХХ веке будут перемолоты миллионы жизней.
