11 ноября Большой театр чествовал Народного артиста РФ, ведущего солиста театра Владимира Маторина. Знаменитый бас, любимец публики отметил своё 70-летие.
Темны чертоги пурпурных времен.
В тот вечер громада Большого театра с бронзовыми бра по карнизам раззолоченных ярусов, с хрустальным светом люстры и танцем муз на плафоне мне показалась особенно великолепной.
Ждали «Бориса Годунова».
В оркестровой яме – какофония звуков, музыканты настраивают инструменты, в зале - зрители занимают свои места и шепот, почти суеверный шепот: «Маторин… Маторин сегодня» перелетает из ложи в ложу, как незримая, прозрачная пелена, обдавая волнением, вовлекая в интригу.
Маторин?
Это имя мне ничего не говорило тогда. Читаю программку: в партии Бориса Годунова – Владимир Маторин. А это уже – заявка. Среди басов Большого театра сложилось такое мнение, что если не споешь Бориса, считай, жизнь прожита зря.
Спектакль «Борис Годунов» в постановке Голованова-Федоровского-Баратова (1948 год) - один из раритетов Большого театра. Монументальное эпическое полотно в живописно-объемных декорациях, оно погружает в реальность событий знаменательного для русской истории XVI века, обагренного заревом начала Смуты. «В мире, где оперные постановки становятся всё более и более однообразными, - не скрывала удивления и восторга западная критика, - мысль о том, что Большой театр продолжает свой собственный творческий путь, может послужить утешением».
Заунывно-скорбно звучит увертюра… Зарницы темы стихийного народного бунта вспыхивают реминисценциями и угасают. Но вот открывается знаменитый, весом более тонны занавес в шитых золотом государственных символах СССР, и …
Картину Новодевичьего монастыря (здесь затворился боярин Борис Годунов) в мрачных охристых красках, с толпой нищего взыскующего народа («На кого ты нас покидаешь») сменяет картина площади перед Успенским собором Кремля. Залитая солнцем, она вызывает в зале шквал аплодисментов. Восхищение публики нарастает в головокружительном крещендо, фортиссимо оркестра срывается на перезвон колоколов... В отливающих шелком и драгоценными каменьями кафтанах, в горлатных, с полметра высотой, шапках движется процессия бояр, за ними следуют духовенство в торжественных одеяниях… Несут иконы в дорогих окладах, блестят хоругви… Выход Бориса Годунова венчает церемонию коронации, ритуал венчания на царство. В парадном царском облачении, с державой и скипетром в руках, он (теперь помазанник Божий) – весь энергия, весь олицетворение красоты и могущества Московской Руси. И как холодный душ – ария-монолог:
«Скорбит душа.
Какой-то страх невольный
Зловещим предчувствием
Сковал мне сердце».
Морозец мурашками начинает продирать по спине. Тогда как голос уверенно и непринужденно продолжает литься со сцены. Глубокий, рокочущий, как волна за волной … такой способен объять всю Средне-русскую возвышенность, покрыть её пуховой периной, отогреть бесчувствие сердец. Сочные, густые как масло краски тембра «переливаются» бликами величия, надменности и зачем-то - страдания… Голос завораживает, ведет за собой, берет в плен, и уже – не отпускает.
«Маторин»?! - проносится в голове.
Царственная осанка, исполинское телосложение, есть что-то типичное русское в натуре, манере, пластике. Тот редкий случай, когда сама природа подготовила артиста для самой авантажной партии.
ххх
Таинственна и камерна сцена Пимена и Григория Отрепьева в келье Чудова монастыря. Окутана сизой дымкой истаивающего ладана пред образами. Тревожит воображение.
«Еще одно, последнее сказанье»…
Летопись не окончена еще.
В Грановитой палате Кремля идет заседание боярской думы.
Князь Шуйский, лукавый льстец, коварный царедворец принёс недобрую новость. Мол, только услышал Борис имя Димитрия, царевича, тот объявился сейчас в Литве, собирает войско для похода на Москву, как побледнел весь с лица, забеспокоился, впал в смятение. Припадок случился. «Чур! Чур!» - замахал руками перед собою, словно отгонял кого-то. Зловещим шепотком имитирует Шуйский царя Бориса… «Чур! Чур!»… Оркестр безжалостно и беспощадно нагнетает страхи, тему галлюцинаций.
«Чур, чур, дитя!» - громоподобный крик доносится из глубины сцены.
Борис в тронном платье, широкое оплечье в рубинах и вышитых образах, только без шапки Мономаха спиной отступает от двери. Волосы взъерошены, растрепаны, руками заслоняет лицо… Обернулся – вокруг бояре…
Борис начинает приходить в себя… Признает палату…
«Я созвал вас, бояре. На вашу мудрость полагаясь» - медленно, едва слышно, усилием воли справляясь с недугом, напевно произносит Борис. Всё повелительней, всё крепче и уверенней становятся звуки… Но чувствуешь – как кровь стынет в жилах…
Борис занимает царский престол.
Начинается кульминационная сцена.
Входит в Грановитую палату монах. Пимен из Чудова монастыря. Князь Шуйский его привел для рассказа о чудесном исцелении. Борис слушает спокойно, после припадка он пребывает как бы в прострации. Ликующе и светоносно начало:
«Однажды, в вечерний час
Пришел ко мне пастух,
Уже маститый старец,
И тайну мне чудесную поведал»
Ничто не предвещает беды.
Борис чуть склонил голову, он отдыхает, он всё еще далёк и от собрания бояр, и от неведомого ему пришельца. «Знай, дедушка, Димитрий я, царевич убиенный» - продолжает тот вдохновенно… И судорога передергивает, искажает лицо Бориса. Смертная судорога.
Уже нестерпимо видеть царя. Царя-тирана.
Тяжело дышит, пытается рукой спустить, оттянуть сдавливающий шею ворот… «И я увидел Божий свет, и внука, и могилку», - повествует, не замечая мук Бориса, чернец.
«Ой, душно, душно, свету!»
Годунов задыхается, пытается пресечь Пимена…
И такая тоска, такая грусть одолевает. Стоя в ложе правого бенуара, припав к стене, вдруг обнаружила, что разворачивающаяся на глазах трагедия стала множиться, расплываться, и я не понимала: из-за навернувшихся слез.
Шелест скрипок, чарующие звуки арфы тонут в траурном перезвоне.
«Что?» - коротко восклицает Борис, - «Погребальный звон?»… Указывает на окаменевшего сына: «Вот… вот царь ваш! Простите»…
Неизбежность играет с Годуновым злую шутку. Снова он ощущает прилив сил, снова в его воображении всё царство, вся слава в его власти. Повелительно-грозно звучит громогласное: «Повремените, я царь еще!», «Я – царь!»
Брось спичку, и атмосфера жути, накаленная докрасна, вспыхнет, заполыхает огнем…
Еще раз пытается Борис подняться с трона. Его нога неудачно подворачивается, и… хватаясь за воздух как за скипетр, он грузно падает на спину, распластавшись на ступенях, крытых ковром, как на кресте.
«У- спие»… дуновением подрагивающего пламени свечи доносится пение хора.
В зале – ошеломление.
Никто не дышит.
Потусторонняя тишина.
Минута проходит, другая, третья… И буря оваций как потребность к освобождению. Избавлению от пут грандиозности спектакля, от гипнотического, потрясающего по силе воздействия на публику Владимира Маторина, артиста превосходного драматического дарования.
… Пожалуй, тот «Борис Годунов» был первым спектаклем, с которым в душу мою закрался яд сомнения в атеизме «эпохи тоталитаризма».
***
Отныне «Бориса Годунова» с Владимиром Маториным я старалась уже не пропускать. Застала в партии Бориса и таких прославенных басов как Паата Бурчуладзе, Ферруччо Фурланетто… Но что-то возвращало к «маторинскому»… Вот этот штрих, деталь, летучесть нюанса. Беспомощно-колючий взгляд загнанного зверя при столкновении Бориса с Юродивым.
«Нельзя, нельзя, Борис! Нельзя молиться за царя Ирода. Богородица не велит!»
Повелительным жестом милости Борис приказывает стрельцам не трогать Юродивого. Народ в ужасе расходится. Борис ступает дальше на фоне «пляшущих» куполов собора Василия Блаженного, и сердце обмирает от понимания: каждый следующий шаг - шаг на Голгофу.
… Партия Бориса Годунова принесла Владимиру Маторину триумфальный успех. Открыла двери престижнейших оперных домов от Италии до Британии, от Новой Зеландии до США. Как «чудо-богатыря» встречала публика русского баса.
***
По крайней мере, два обстоятельства (талант, работоспособность, целеустремленность – по умолчанию) объясняют с высоты сегодняшнего дня триумф Владимира Маторина.
Истоки первого – в самой природе русской оперы. Русская опера, она – не про усладу, не про изыски flebile dolcezza, «блаженства слез». Русская опера – потрясает. Рубит с плеча, разбивает оковы, очертя голову кидается в кипучие, бурлящие бездны веков, чтобы однажды найти, прозреть тайну, унесенную временем, и, опоэтизировав её, огранив как бриллиант, представить как истину, сверкающую всеми пятидесяти семью гранями. «Есть упоение в бою,/ И бездны мрачной на краю» - русская опера.
Чтобы быть писателем, - цитирую не дословно Владимира Набокова, - нужно быть атлетом. Чтобы владеть репертуаром русской оперы – нужно быть богатырем. Владимира Маторина так и называют: «большой бас Большого театра».
Второе обстоятельство - в китайской мудрости: «не дай вам Бог жить в эпоху перемен». Зенитные годы дарования Владимира Маторина пришлись на «эпоху перемен». Рушилась, трещала по всем фронтам советская империя. И этот факт геополитической катастрофы неосознанно, быть может, стихийно придавал всему облику артиста благородство трагедии. Вынуждал подняться на такие котурны, с высоты которых – только прекрасное, насыщал голос нервом, подвижностью интонаций от гневных до невозможно нежных, лирических, – примерял мантию легенды.
Да, какое-то время Большой театр еще «держал оборону». В репертуаре – еще такие шедевры как «Сказание о невидимом граде Китеже», «Хованщина», «Царская невеста», «Иван Сусанин»… Хотя в определенной части «художественной интеллигенции» они уже и подлежали сарказму, гомерическому осмеянию, как, впрочем, и само право России на русскую оперу, на особый путь. Прежде всего, клеймили «Ивана Сусанина», конечно: и гимн «державности», и тень «кровавого» Сталина. Немалым гражданским мужеством нужно было обладать, чтобы выходить на сцену и партиями Досифея - поборника Святой Руси, Ивана Сусанина, жизнь положившего за Отчизну, наделять публику верой, немеркнущей силой русского народа, дыханием самой матушки Руси с её сказочными коврами-самолетами, скатертями-самобранками.
«Когда в «Сусанине» начинают лупить колокола, - признается спустя много лет артист, - и мы выходим на поклон, то у меня как у клоуна – вот такие огромные слезы катятся из глаз. Зря – думаю, что и меня (Сусанина) убили, зря что и в этой опере принимаю участие, зря что вообще в Большой театр попал… От колокольного звона, от «Славься» так распирает душу, такие смешанные чувства испытываешь и дикой радости и жгучей досады… Вот есть же такие персонажи, как Иван Сусанин!»
Поразительно Владимир Маторин (к слову сказать, прадед артиста - полный Георгиевский кавалер) держал марку Большого театра «в его минуты роковые». Подобно Илье-пророку на огненной колеснице выходил на сцену.
***
Бас – редкий голос. Есть мнение: родина басов - Россия. Во всяком случае, самые знаменитые басы ХХ века: Пирогов, Рейзен, Огнивцев, Ведерников, Нестеренко, Штоколов (в сиянье славы Шаляпина) – русские басы. Во всяком случае, западноевропейская опера держит баса где-то на периферии, на второстепенных ролях, тогда как в русской, бас – это мудрость, мужество, святость. Царь-колокол. Не может не задеть чувство национального самосознания. Кроме того, бас еще и обязанность.
О басе, Владимире Маторине как попечителе малых городов и сёл Руси, инициаторе первых концертов на Васильевском спуске в честь праздника Воздушно-десантных войск написано и сказано немало. Позволю же себе поделиться еще одной историей. Верно, сугубо личной.
Лет пять назад, накануне отпуска артистов Большого театра, мы встретились с Владимиром Маториным в сквере у фонтана, необходимо было заверить его интервью для газеты «Завтра». Как нарочно, никак не могла сорвать колпачок с шариковой ручки, маэстро шутил-посмеивался, поглаживая себя за бороду…
- Владимир Анатольевич, ручка какая-то с дефектом попалась. Можете открыть?
Проблема в секунду была решена. Текст был принят. И мы расстались. Владимир Маторин – на море в Ялту, я – на Фрунзенскую набережную, в редакцию.
Встретились месяца через два. Владимир Маторин извлек из кармана плаща коробку. Цвета кобальта, в бархатном мешочке. Открываю - перьевая ручка с платиново-золотым пером.
Это был – жест.
… Музыка, как сокровенное переживание, продолжает сопутствовать в странствиях по мирам. Сейчас, когда пишу эти строки, я нахожусь за тысячу верст от Москвы. За окном – склоны Бештау, затянутые в холодную глянцевую слюду, пласты тумана крадучись подбираются к вершинам. Снова и снова я спрашиваю себя: могла ли в тот первый вечер «Бориса Годунова» с Владимиром Маториным догадываться, хотя бы смутно? что на своем крутом ломаном жизненном пути встречу человека жеста раза два-три… Что человек жеста – как музыка. Высшая форма откровения. .
