Скольких бодрых жизнь поблекла!
Скольких низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла;
Жив презрительный Терсит.
Шиллер
Характерной особенностью Белого сопротивления, начавшегося сразу же после захвата власти большевиками в октябре 1917 года, было преимущественное участие в нем молодежи – юнкеров, кадетов, гимназистов, старшеклассников и студентов. Это отмечалось обеими противоборствующими сторонами. В частности, печально известный кровавыми подвигами палач русского народа Мартин Лацис (он же Ян Судрабс) – один из трех высших руководителей ВЧК – писал: «Юнкера, офицеры старого времени, учителя, студенчество и вся учащаяся молодежь... они-то и составляли боевые соединения наших противников, из нее-то и состояли белогвардейские полки … Белая гвардия состояла из учащейся молодежи, офицеров, учительства, лиц свободных профессий и прочих мелкобуржуазных элементов»[1]. На протяжении всей Гражданской войны Белая армия постоянно испытывала недостаток бойцов и проблемы с мобилизацией населения. В этих условиях молодежь была ее главным ресурсом для пополнения рядов. Так было с самого начала «белого» сопротивления, и даже само название «белая гвардия» происходит от молодежи, потому что такое самоназвание взял себе студенческий отряд, защищавший от большевиков Москву в октябре 1917 года (при этом пропал без вести, скорее всего – погиб и оказался в братской безымянной могиле родной дядя моей матери, студент Московского университета Петр Александрович Куликов).
Сегодня нередко приходится слышать и читать, что Белое движение ставило-де своей целью восстановление монархии, возврат национализированной собственности (прежде всего земли) и чуть ли не возрождение крепостного права и феодальной эксплуатации. Эта клевета, популярная в просоветских кругах все с того же 1917 года, не выдерживает критики и сразу же рассыпается в прах, сталкиваясь с фактом: абсолютное большинство участников Белого движения не имело никаких особых привилегий и/или собственности в царской России и мотивировалось совершенно по-иному. В частности, основной контингент – «белая» молодежь – руководствовалась абсолютно идеалистическими побуждениями, она просто не могла мириться с поруганием своей Родины и устоев русской жизни. Ради того, чтобы этого не допустить, она шла на смерть и совершала беспримерные подвиги, жертвуя собой.
Работая с белогвардейскими архивами, я обратил внимание на важный комплекс документов, свидетельствующих о чрезвычайном героизме многих белогвардейцев. Героизм такого рода в принципе не может питаться низменными, корыстными мотивами: так жертвовать собой, являть примеры такого беззаветного мужества можно только ради высших целей, ради самых возвышенных и чистых побуждений. Я имею в виду наградные листы с описанием подвигов, совершенных героями, представленными к ордену Святителя Николая Чудотворца. Этот орден, приравненный по статусу к ордену св. Георгия Победоносца, был учрежден главнокомандующим Русской армии П.Н. Врангелем в апреле 1920 года. Таких наградных листов сохранилось немало, их чтение оставляет сильное впечатление.
Одним из кавалеров этой редкой награды (всего около 330 награжденных) был, судя по его собственным показаниям на допросах в феврале-марте 1931 года, мой дед Севастьянов Борис Александрович. О своем награждении он узнал уже во время эвакуации в ноябре 1920 года, документального подтверждения мне обнаружить не удалось. Однако, во-первых, такое награждение – это не то, чем можно было бы попусту хвастать, попав в руки безжалостного врага, готового притянуть каждое лыко в строку. Понятно, что такое обстоятельство могло только усугубить положение подследственного. Во-вторых, награждение было произведено в спешке и сумятице последних дней перед отплытием из Крыма в Стамбул, когда врангелевской канцелярии приходилось заниматься куда более экстренными делами и порядок ведения бумаг был нарушен. А в-третьих, документально установленные мною факты свидетельствуют самым красноречивым образом о моем деде как о человеке, чьи воинские достижения и подвиги позволяют утверждать: да, достоин. Об этом я и хотел бы рассказать[2].
* * *
Мой дед Борис Севастьянов, сын полковника морской артиллерии А.Т. Севастьянова, доучивался в Морском кадетском корпусе и должен был весной 1918 года быть произведен в гардемарины. Сохранилась фотография, где он представлен в специально сшитом для этой церемонии мундире, с аксельбантами и кортиком. Но в результате Октябрьской революции все пошло совсем не так, как ожидалось. И даже еще раньше, с Февраля 1917 года.
Еще будучи кадетом, Борис враждебно встретил Февральскую революцию и примкнул к лидирующей право-монархической группировке, сложившейся в Корпусе в первые же дни революции, во главе с руководящим начальствующим составом и тремя десятками активистов. От слов быстро перешли к делу, создав контрреволюционную монархическую организацию, связавшись с лидером русских националистов и правых консерваторов В.М. Пуришкевичем. Целью было создание сети нелегальных монархических организаций среди кадетов и юнкеров, чтобы затем приобрести оружие и готовить свержение власти и восстановление монархии. Но после того, как закончилось продовольствие и был арестован начальник Морского училища контр-адмирал В.А. Карцов [3], кадеты вынуждены были сложить оружие, так ничего и не свершив.
Тем не менее, положенную практику в мае, июле и августе 1917 года Борис прошел на эсминце «Внимательный» в Гельсингфорсе, где не раз, надо полагать, встречался со старшим братом Георгием, мичманом на эсминце «Механик Зверев», известным тем, что выгнал со своего судна делегацию Центробалта, возглавлявшуюся Федором Раскольниковым. Был ли Борис свидетелем «бунта» Георгия против Центробалта – точно знать нельзя. Но настроение старшего брата, его отношение к революции, информация о провокациях и кровавых большевистских расправах над офицерами в Гельсингфорсе, о столкновении Георгия с Дыбенко и Раскольниковым – все это, без сомнения, стало Борису хорошо известно. Его отношение к «красным» должно было сформироваться вполне однозначно.
В протоколе допроса деда есть такие слова об этой гельсингфорсской практике: «Припоминаю, что во время моего отсутствия из военного училища в 1917 г. в мае месяце я, вращаясь среди революционно настроенных военных, солдат и матросов, помимо всякого желания одел красную ленточку, а когда вернулся снова в военное училище– изорвал ее на куски, чем самым доказал своим единомышленникам по монархической организации, что остаюсь преданным монарху, после чего мои товарищи перестали меня бойкотировать» (листы дела 32-33). Какая прелесть! Он, кажется, до конца дней стыдился своего поведения и даже на допросе в ОГПУ оправдывался за эту ленточку, храня верность былым убеждениям, хотя не ко времени и не к месту …
Октябрьская революция только многократно усугубила проблемы юного кадета. Перспектива служить большевикам не манила, мягко говоря.
В феврале или марте 1918 г. Борис, во власти мрачных чувств, писал своей старшей сестре Александре: «Теперь такое время настало, что, заглядывая в будущее, не только даже серых будничных дней не видишь (я уже о светлых и не говорю) но и не видишь, кроме тьмы, ничего… Подумываю я взять из корпуса свои бумаги, хотя до окончания остался месяц с небольшим, но окончание даст лишь звание “гражданина офицера”, т.е. наложит на меня известные обязательства, а я хочу быть вольным, как птица, ибо недаром говорится, что “каждый есть скульптор личной своей жизни”». В письме есть горькие строки о «всей той гадости, которая царит теперь всюду». Рухнула ясная, отлаженная, полная смысла жизнь…
Большевики, однако, обогнали Бориса в его намерениях, попросту разогнав кадетские корпуса и юнкерские училища, справедливо видя в них рассадник контрреволюции. В отличие от старшего брата, на которого хотелось равняться, Борис не был торжественно выпущен из привилегированного Морского корпуса корабельным гардемарином и не получил назначения, к которому так готовился. В марте 1918 года Борису таки пришлось просто забрать свои документы, но… из уже закрытого большевиками Морского корпуса. Рассыпалась и кадетско-юнкерская монархическая организация.
Картина мира и перспектива жизни, дотоле ясные и понятные, стремительно менялись. Начиная с декабря 1917 года, когда он был еще в Петербурге, в Корпусе, ему уже стали делать предложения нелегально отправиться на Дон[4] или же принять участие в террористической организации против членов Советского Правительства, которая возглавлялась Савинковым. Борис тогда отказался, не дозрел еще.
Осенью 1918 года Борис ненадолго оказался в г. Новгороде во вновь организуемой речной красной флотилии. По сведениям ЦГА ВМФ: «Севастьянов Б.А. 14 октября 1918 г. направлен Штабом Балтийского флота в распоряжение начальника Волхово-Ильменской военной флотилии и с 19 октября по декабрь 1918 г. значится в списках личного состава 1-го отряда этой флотилии чином для поручений при начальнике отряда. 30 декабря отчислен от службы и из списков флотилии ввиду расформирования ее 1-го отряда и направлен в распоряжение Штаба Балтийского флота» [5].
Прибыв в Петроград на Новый 1919 Год, Борис оказался в атмосфере хаоса и распада, бессмысленного и беспощадного русского бунта. В котором легко было потерять себя, встать на сомнительный путь.
Пришло время определяться. Все неожиданно решилось в считаные дни. В Петрограде Борис попал во власть случая, поскольку зашел на курсы Усовершенствования комсостава – бывшие офицерские классы, чтобы поинтересоваться насчет работы, а встретился там со знакомым: выпускником Морского корпуса мичманом Борисом Алексеевичем Эвертом[6]. Который в очередной раз поставил Бориса перед выбором, предложив ему бежать нелегально на юг в ряды Белой Армии, гарантируя документы и деньги. Видимо, к тому времени дед уже достаточно насмотрелся всякого у «красных» – и созрел для судьбоносного решения. На этот раз он дал свое согласие.
Родителей спрашивать не стал. По его словам: «Семья моя о моих планах и отъезде ничего не знала, и мы из Ленинграда выехали на Жлобин и Оршу 14.01.19 г.».
В январе 1919 г. Донская и Добровольческая армии были уже объединены в Вооруженные силы Юга России, это была грозная армия не покорившейся большевикам страны. Туда Борис и устремился всей душой, отвергавшей большевизм.
Живописные подробности дедовой одиссеи находятся, в основном, в материалах допроса деда, но кое-что стоит упомянуть здесь.
Прежде всего, документ:
«На 1919 г. значится мичманом в списках личного состава Морской обороны Азовского побережья (белых) в следующих должностях: на апрель и май – командир дивизиона моторных катеров-истребителей, на июнь – командир парохода “Гидра”.
Приказом главнокомандующего Вооруженными силами на Юге России № 47 от 25 апреля 1920 г. произведен за боевые отличия в лейтенанты»[7].
Сведения эти не только скупы, но и не вполне точны, как выяснилось мною при дальнейших исследованиях. Что стоит за ними?
Молодые люди добирались к белым своим ходом, как могли, в разбитых поездах, в теплушках. Не обошлось без приключений. Выйдя на полустанке где-то в заснеженной степи умыться утром, они по сохранившемуся на них красному шелковому белью были опознаны как офицеры и взяты под арест петлюровцами. По словам Владимира Колниболоцкого, разделявшего с Борисом заключение в Бутырках в 1931 году, а в 1982 году встретившегося с моим отцом и многое рассказавшего под диктофон: «Их привели в комендантский пункт. Там сидел петлюровец в голубом… яро украинского вида, с чубом и очень таким ярким… и говорил по-украински. Он посмотрел их документы, улыбнулся, порвал их и начал писать новые. Написал уже по всей форме и сказал, что с вашими документами вы далеко не уедете – вот вам. Это был белогвардейский агент у петлюровцев. И они отправились дальше, приехали на Юг».
В ходе допроса в 1931 году Борис показал: «Фронт мы переходили нелегально трижды: первый раз “Петлюра – красные”, второй раз “Петлюра – Григорьев” и третий раз Петлюры и Деникина. Несмотря на трудности мы в Одессу приехали благополучно около 15.02.19 г.» (на самом деле около 10-го). Выяснилось, однако, что в Одессе на флоте вакансий нет. Приключения продолжились.
* * *
Период службы и боевых действия деда в Белой Армии частично излагается ниже по его собственным показаниям. Это был славный путь, отмеченный назначениями (начальник дивизиона катеров, командир корабля, лейтенант, старший лейтенант) и наградами (орден святителя Николая Чудотворца). Но есть несколько эпизодов, которые мне удалось обнаружить в иных документах и даже в литературе. Они заслуживают воспроизведения здесь.
Борис прибыл в Белую Армию в критическое, трудное для нее время. Как писал в своем приказе № 500 от 18 марта 1919 года А.И. Денинкин: «Города, деревни и станицы переполнены дезертирами и уклоняющимися от воинской повинности, в то время, как армии истекают кровью в последней, может быть, борьбе».
К весне 1919 года в Крыму было три силы: союзники (мощная французская эскадра под командованием адмирала Амета, сухопутные войска полковника Труссона и несколько тысяч греков); Крымско-Азовская армия под командованием генерала А.А. Боровского и слабейшее – не обладавшее реальными возможностями для поддержания своей власти, – правительство С.С. Крыма[8]... Было очевидно, что если добровольцы и союзники откажутся от участия в защите полуострова от большевиков, то правительство Соломона Крыма падет – своей вооруженной силы у него не было <…>
Тем временем большевики, не встречая фактически никакого сопротивления, вели хорошо организованное и спланированное наступление. В конце марта 1919 началась эвакуация Симферополя, а 5 апреля союзники заключили с большевиками перемирие»[9]. 15 апреля французские и греческие войска стали покидать Крым.
Судьба Крыма, Керчи, Крымско-Азовской армии висела на волоске. 5 апреля 1919 года правительство Крыма было вывезено в Туапсе и Новороссийск. Одновременно 4-7 апреля 1919 года произошла эвакуация морем из Одессы воинских контингентов Антанты, а также местной администрации и гражданского населения, бежавших от лица красных. В результате Одесса оказалась занята малочисленными отрядами атамана Григорьева (тогда Григорьев был союзником Красной Армии), порядка всего полутора тысяч человек, которым достались огромные трофеи. Для белых это была очень большая потеря, почти катастрофа.
А вскоре, начиная с 1 мая, Красной Армией оказался занят весь Крым, и только Керченский полуостров оставался в руках белогвардейцев, которые смогли удержать Акмонайский перешеек – ключ к полуострову. А на остальной территории возникла Крымская Советская социалистическая республика, было создано красное правительство, временным председателем которого стал Дмитрий Ульянов – младший брат Ленина, а должность наркомвоенмора исполнял редкий моральный урод Павел Дыбенко.
Первая попытка перехода белых в контрнаступление была предпринята уже 27 апреля, но особого успеха не имела. Красные по 24 июня 1919 года удерживали Крым.
Именно в эти трудные для белого дела дни дед Борис оказался в самом пекле, на острие белой контратаки, он рвался в бой. Доблестный мичман Севастьянов не раз упоминается в документах той раскаленной эпохи.
Но кто и когда именно сделал Бориса мичманом, коли он, формально не окончив Морской корпус, не бывал даже гардемарином, а лишь «чином для поручений»? Вопрос любопытный, поскольку никаких сведений о том, что мичманом его назначили красные, нет.
Прибыв в Одессу в первой половине февраля, Севастьянов и Эверт не смогли сразу устроиться на службу из-за отсутствия вакансий. Пришлось поступить в качестве охранников на пароход, перевозивший из Одессы несколько ящиков денег для белой армии в Мариуполь. Как выяснилось по архивным материалам, это был транспорт № 131 «Маргарита», что следует из списка лиц, находящихся на его борту, где под № 52 числится мичман Борис Эверт, а под № 58 мичман Борис Севастьянов. Но Эверт-то официально получил мичмана еще в 1916 году, а вот дед…
Это самый первый из всех обнаруженных документов, где дед фигурирует в чине мичмана. Рапорт № 88 на имя главного интенданта Новороссийска с просьбой о «зависящем распоряжении» насчет выдачи сахара, к которому прилагался указанный список, имеет дату по старому стилю 19 февраля[10]. Таким образом, поскольку «Маргарита» была в пути целую неделю, следовательно 13 февраля 1919 года по старому стилю Борис Севастьянов уже называл себя мичманом. То есть, с самого прибытия.
Это чин закрепился за ним в следующем документе, выданном уже в Симферополе, на котором стоит дата 16 февраля[11].
С тех пор и до повышения в чине Борис Александрович всюду также именуется мичманом. Но из всего сказанного следует только одно: в этот чин он произвел себя сам в момент представления по прибытии, вместе с Эвертом, из Петрограда в Одессу. Ничего другого предполагать не приходится. Знал ли Эверт про такое самозванство, неизвестно, но, видать, промолчал.
Впрочем, что ни делается – все к лучшему. Звание мичмана дед Борис поистине не постыдил. Своим доблестным поведением он внес существенный вклад в отвоевание Крыма у красных, которое состоялось при его активнейшем участии. Вот один из обещанных эпизодов, который удалось найти вне допросных листов (на следствии он предпочел о нем умолчать).
Когда началась эвакуация местностей Крыма, Бориса вызвал генерал-квартирмейстер Коновалов и как моряку предложил вывести из Феодосии в Керчь три катера (Феодосию ждала скорая сдача, а Керчь стойко держалась). Команду для этих катеров предложил взять из состава мотокоманды. Борис взял с собою 15 человек. Катера оказались совершенно в негодном состоянии и требовали немедленного трехдневного ремонта. Штаб армии на это согласился. Все это произошло в конце марта 1919 г., как о том свидетельствует архивный документ[12].
В документах Военно-морского архива на апрель и май 1919 г. дед значится мичманом в должности командира дивизиона моторных катеров-истребителей, а в июне командиром парохода «Гидра». Но в действительности пароход появился много раньше, предположительно в конце апреля 1919. Таким было его первое серьезное назначение, и дед его вполне оправдал.
8-9 мая защитникам Керченского полуострова пришлось выдержать атаки красных партизан, обосновавшихся в каменоломнях близ города. После подавления этого выступления, белые войска готовились к атаке 10 мая, но сроки были перенесены, и общее наступление началось лишь 18 июня. Однако частичный успех у белых был уже в мае, причем именно благодаря Борису Севастьянову: 11 мая 1919 г., командуя пароходом «Гидра», он спас шедших в наступление лейб-драгун и решил судьбу боя у хутора Чабаненко на Арабатской стрелке. Об этом есть надежное свидетельство.
В 1928 году в Париже начал выходить выпусками сборник «Лейб-драгуны дома и на войне», где в первом же выпуске размещены мемуары Н. Главацкого «От Азовского моря до Курской губернии туда и обратно. Воспоминания о походе Лейб-гвардии Драгунского эскадрона Добровольческой и Русской Армии в 1919 и 1920 гг.)», там автор «набросал… отрывки своих личных воспоминаний». Он, в частности, пишет про 1919 год:
«4-го мая лично прибывший в Акманай начальник штаба полковник Шукевич передает приказ о наступлении вновь сформированного так называемого Арабатского отряда под командою полковника Римского-Корсакова. Отряд этот, состоящий из Л.-гв. Драгунского эскадрона с приданным ему пешим полуэскадроном св. Кирасирского полка кир. Ея. Вел. (поручика Максимова), двумя катерами, “Барабанщиком” и “Верой”, вооруженными легкой пушкой и 4 пулеметами (плоскодонные, они должны двигаться по мелкому Сивашу), – со стороны Азовского моря отряду должны содействовать огнем и всячески помогать связью с английской эскадрой, передвигающейся на север вдоль стрелки, параллельно движению Арабатского отряда, вооруженные пароходы “Гидра” и “Гр. Игнатьев” <…>
На рассвете полуэскадрон, шедший в голове, обстреляв заставу красных, отбросил их к Чакраку. 10-го, после перестрелки, длившейся сутки, красные, занимавшие высоту к северу от Чакрака, отошли за Сиваш, а полуэскадрон занял деревню… Полуэскадрон полковника Александровского 11 мая, выдвинув охранение нескольких пеших постов вдоль Сиваша и поперек стрелки, занял к вечеру хутор Чабаненко… У самого хутора случайно стал с 2-мя гочкисами[13] и 4-мя пулеметами пароход “Гидра” под командой мичмана Севастьянова, с 12 человеками экипажа…
В 11-м часу ночи посты открыли стрельбу и загрохотали залпы и пулеметы со стороны Сиваша. С среднего поста прибежал драгун и донес, что впереди наступает цепью большевистский десант, силой человек в 300. Как они высадились на берег и неслышно подошли, не удалось вовремя заметить, так как стояла абсолютно черная ночь, а ветер дул на Сиваш. Тотчас же заняв окружающий хутор частокол и лошадей спрятав во дворе, где было два выхода, полковник Александровский открыл огонь пачками[14]. В то же время с моря, в самый центр большевиков, было выпущено по личному почину мичмана Севастьянова, сразу оценившего обстановку, несколько очередей из пушек и пулеметных лент. Результат получился поразительный. Опешившие красные, думавшие уже забрать “кадет” голыми руками, дрогнули и, повернув, стали палить пачками друг в друга, в упор, ничего не видя в темноте. Драгуны, оставив лошадей во дворе, отошли к морю, а несколько даже влезли в воду. Удачно проскочивший назад конный ординарец успел сообщить о случившемся в Чакрак, и главные силы тотчас вышли на выручку. Большевики, под продолжавшимся дождем пуль из “Гидры” и залпов из-за частокола со стороны драгун, теряя и от собственных пуль своих, бежали на Сиваш, торопясь уплыть на ту сторону, и побросали своих раненых и убитых…
Чудом спаслись благодаря панике среди красных и умелому огню “Гидры” лейб-драгуны. Этим столкновением отряд был подготовлен к дальнейшему удачному выходу из стрелки»[15].
Не знаю наверняка, но похоже, что этот столь успешный бой был боевым крещением деда. В данном свидетельстве речь идет о мае 1919 года, все основные его подвиги были еще впереди, но уже и тут он предстает как инициативный, храбрый, умелый и лихой командир, способный изменить ход событий, и отличный боевой товарищ.
* * *
В дальнейшем силою обстоятельств самопроизводство Бориса Севастьянова в мичманы (при том, что он и в гардемарины-то не был произведен обычным порядком) было раскрыто деникинской службой контрразведки, но с учетом его боевых заслуг данный факт не только не повлек за собой разжалования, но и был легитимирован задним числом. Как свидетельствует архивный документ, приказом главнокомандующего ВСЮР А.И. Деникина № 2103 от 30 августа 1919 года ряд старших гардемаринов был произведен в мичманы. Среди них окончивший Морское Училище старший гардемарин Севастьянов Борис[16]. Но уровень его полномочий временно понизился: в конце августа деда отправили в речную Волжскую военную флотилию под Царицын[17], где дали командовать катером.
Со слов В.А. Колниболоцкого известно, что Борис Александрович совершил «несколько набегов по Волге на пристани и на корабли советские». Это похоже на деда, он был инициативен и не мог сидеть в ожидании приказов, сложа ручки, хотя мог и не рассказывать всего следователям. Но так или иначе, а в ноябре 1919 г. под натиском красных флотилия поспешно отступила в Мариуполь, а так как личный состав был отправлен вперед, то катера попали в плен. Чтобы и самому не попасться в руки врага, дед с командой, брошенные при бегстве белых на произвол судьбы, без катеров, едва ушли из Мариуполя на какой-то рыбачьей шаланде. Однако до Керчи, все-таки, добрались благополучно.
* * *
Крым, однако, красные до конца взять в те дни так и не смогли. Генерал Яков Слащёв собрал Крымский корпус из обломков всего и вся и отстоял полуостров. А вскоре барон Врангель, приняв главное командование над Белой Армией, сумел вдохнуть в нее новую жизнь, где вновь было место и надеждам, и подвигам. 21 марта барон отправился из Константинополя в Крым, чтобы спасти, что еще было возможно. Вскоре, уже в мае, врангелевцы проявили себя лучшим образом: «Разгром XIII Советской армии показал красному командованию, какая грандиозная работа произведена новым Главнокомандующим в деле организации армии в Крыму, и какую мощную силу представляет возрожденная Русская Армия»[18].
Все это сразу же сказалось на судьбе деда Бориса: люди его типа стали остро востребованы, им было воздано должное. И стоило деду вновь оказаться на переднем крае событий, как он снова развернулся во всей красе своего воинского дарования.
Борис остался в Крыму и продолжал защищать Керченский полуостров, поскольку уже 2 мая по новому стилю принял решающее участие в отчаянно рисковой боевой операции – налете на бухту и порт Мариуполя, окончившемся для белых триумфально: один из боевых кораблей красных был потоплен прямо у причала, а другой – уведен из бухты со всем имуществом и вооружением.
Именно этот, один из ряда его подвигов весны-лета 1920 года даже вошел в литературу, историческую и художественную, и о нем узнали многие тысячи читателей (конечно, без имени героя). О чем подробно будет рассказано ниже, а здесь я только процитирую «Приказ Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России “25” апреля (ст.ст. – А.С.) 1920 года. Город Керчь. № 47. По личному составу»:
«Производятся за боевые отличия:
…………………………………………….
В лейтенанты:
Мичман Севастьянов Борис
…………………………………………….
Генерал-лейтенант (Врангель)»[19].
Особо подчеркну: производство в чины совершалось в России либо «по линии» (то есть по выслуге лет), либо «по избранию» (то есть по усмотрению начальства). В данном случае имеет место второй вариант со специальной формулировкой «за боевые отличия». Это, само собой понятно, очень важно.
В следующий раз дед Борис отличился вместе со многими другими, приняв участие в боях, которым посвящен «Приказ Вооруженным силам на Юге России. В Севастополе июня 26 дня 1920 года № 118»:
«В воздаяние беспримерных воинских подвигов храбрости, отменного мужества и беззаветного самоотвержения, проявленных Вторым Отрядом судов Черного моря, в составе: канонерских лодок “Страж”, “Грозный”, ледоколов “Ледокол № 1”, “Гайдамак”, речных канонерских лодок “Алтай”, “Урал”, катеров: “Мария”, “Азовец”, “Никола Пашич”, “Дмитрий”, “Пантикапея”, “Меотида”, при высадке десанта 23 мая с.г. у деревни Кирилловка и в бою при этой операции за освобождение Родины от врагов ее, награждаю названные суда Отряда вымпелом ордена Святителя Николая Чудотворца.
Главнокомандующий, генерал (Врангель)
Командующий Черноморским флотом, вице-адмирал (Саблин)»[20].
Эта награда не была персональной, но и отделить от нее деда нельзя, ведь упомянутым в списке катером «Азовец» командовал не кто иной, как он. А операция была нешуточной, ведь именно благодаря этому десанту врангелевцы совершили овладение Северной Таврией: «Организованная Русская армия 25 мая перешла в решительное наступление, нанося главный удар группой генерала Кутепова со стороны Перекопа и вспомогательный 2-м корпусом генерала Слащева, высаженного у Кирилловки. В упорных 12-дневных боях XII-я советская армия[21] в составе 3, 15, 52, 29 и латышской стрелковой, 2-ой кавалерийской дивизии, бригады 15 дивизии и запасной кавалерийской бригады были разгромлены…»[22].
Нельзя отделить деда и в целом от славы моряков-белогвардейцев, о которых уже в самом конце славной крымской эпопеи главком Русской армии Врангель в своем приказе № 3578 от 26 августа / 8 сентября 1920 года высказался с итожащей силой:
«Начиная с мая месяца нами был проведен целый ряд крупных десантных операций… Флот несет одновременно беспрерывную службу по охране Азовского и Черноморского побережья…
Считаю своим долгом отметить блестящую работу флота и принести глубокую благодарность Командующему флотом адмиралу Саблину и всем чинам флота за их беззаветную работу на славу Родины.
Ура Орлам Русским морякам!»[23].
Мой дед Борис Севастьянов был не только смелым, умелым и находчивым военмором, «орлом», но и удачливым. Он быстро ориентировался в обстановке, чтобы принять правильное решение, успех сопутствовал ему в боях. Каких высот он мог бы достигнуть, если бы не революция, перевернувшая всю русскую жизнь с ног на голову!
* * *
В августе 1920 года дед Борис совершает свой новый подвиг, за который он был не только произведен в старшие лейтенанты, но и отмечен редчайшей за всю гражданскую войну наградой. Обо всем этом он сам рассказал на допросе так:
«Командуя этим же ледоколом “Азовец” в августе, я был отправлен под Темрюк, занятый красными частями, где должен был поступить в распоряжение командира канонерской лодки “Салгир”…
Вместо “Салгира” навстречу мне вышел пароход мне неизвестный, вооруженный двумя 76-мм пушками и одною 47-мм, а у меня было два 47-мм орудия.
Первый пароход открыл по мне орудийную стрельбу, поддержанный 42-линейной батареей с берега Темрюка. Стрельба велась по мне, из накрытия артиллерийского огня со стороны красных я не выходил около часа десяти минут.
Это вынудило меня вступить в бой с пароходом вдвое сильнее моего и на 35 минуте боя удачно попавшим моим снарядом было нанесено ему поражение (испортил машину и котел), что вынудило пароход выброситься на берег и взорваться (л.д. 43). //
С этого момента мой катер (ледокольный катер. – А.С.) в боевых операциях участия не принимал, лишь выходил в дозор. Я же заболел тифом и болел почти до самой эвакуации белых из Крыма…
Во время выхода в море я опять получил производство за бой с указанным пароходом, т.е. так называемый “августовский бой”, в старшие лейтенанты и награжден орденом “Николая Чудотворца”» (лл.д. 43-44)
Дед Борис на допросе, судя по всему, рассказал далеко не все. Темрюк в то время был очень крупной базой сосредоточения сухопутных и морских сил большевиков. Согласно «Разведывательной сводке Штаба Керченского укрепленного района» от 26 июля 1920 года, в Темрюке был достаточно крупный форпост красных, там базировались части 22-й дивизии, «флотилия особого назначения», «до двух тысяч пехоты и до трехсот конных» и т.д.[24]. И бой там произошел далеко не пустячный. На мой запрос РГА ВМФ ответил письмом № 720 от 29 июня 2016 г.: «Утром 14 августа 1920 года в районе города Темрюк суда Красной Армии: минный заградитель “Дон”, сторожевые судна “Данай”, “Пугачев” и истребители “Беспокойный”, “Зоркий”, “Пылкий”, “Смелый” и “Жуткий” столкнулись с неприятельской канонерской лодкой. В результате баржа “Дон” была потоплена неприятельским артиллерийским огнем. Название белогвардейского судна не упоминается. Других столкновений в августе 1920 года в районе Темрюка не наблюдалось».
Речь, таким образом, явно идет о том самом подвиге Б.А. Севастьянова. Архив не дал никакой ссылки, но понятно, что такие данные могут быть только в боевых хрониках и отчетах красных. Если здесь описан тот «августовский бой» на который ссылается дед и за который он получил старшего лейтенанта и орден Святителя Николая Чудотворца, то становится ясно, что на допросе он сильно поскромничал. В то время как на самом деле ему пришлось схватиться с целой флотилией. Но красные свидетели вряд ли лгут, признавая нелестный для себя факт.
Как деду удалось выиграть бой?! Согласно семейной легенде, одновременно Борис Александрович умудрился подавить огнем береговую батарею, о чем на допросе он также предпочел умолчать. Если верить рассказу отца, то был очень жаркий день. Когда внезапно красные начали стрелять, Борис спал в каюте в чем мать родила, и успел только галстук схватить, выбегая на палубу. Так в одном галстуке на голое тело и провел это славное сражение...
Судя по примерам награждения, обнаруженным мною в ряде приказов белого командования за 1920 год, хранящихся в РГВА, «августовский» подвиг деда вполне заслуживал награды именно в виде ордена Святителя Николая Чудотворца 2-й степени. Мне пока не удалось отыскать документальное подтверждение об этой награде, и как удостоверить этот момент, я пока не знаю. Кавалеров ордена Святителя Николая Чудотворца, учрежденного 30 апреля 1920 г., всего немногим более трехсот человек, списки известны, но дед в них не фигурирует. Но и не верить сведениям, данным им на Лубянке под протокол, было бы странно, вряд ли он стал бы впустую бахвалиться перед следователем.
А вот подтверждение о производстве в чин имеется, и даже не одно. Старший лейтенант (просто лейтенанта мичман Севастьянов получил за мариупольский набег) Севастьянов Борис Александрович числится в составленном «и.о. помощника В<оенно>.М<орского>. агентства в Турции ст. лейтенантом Дворницким» «Списке морских офицеров и чинов Морского ведомства, находящихся в Константинополе. (По сведениям на 1 марта 1922 года)»[25]. Кроме того, «ст. лейтенант Севастьянов Б.А.» числится среди действительных членов в «Списке членов Союза морских офицеров в Константинополе к 1 января 1922 г.», опубликованном в Бизертинском морском сборнике[26]. Так же поименован он и в свидетельстве о браке. Все это однозначно свидетельствует о заслуге.
Награждение боевым орденом нередко сопровождалось подобным повышением в чине. Думаю поэтому, что не стоит сомневаться и в награждении, хотя в суматохе эвакуационных дней документ мог затеряться, как и сама награда. Не случайно дед был извещен о награждении лишь в самый момент эвакуации, при выходе в море: тут не до формальностей было, а уж в эмиграции и подавно.
* * *
Судьба щедро выдала деду весь набор испытаний, «положенных» белому участнику Гражданской войны. Так, совершив свой последний воинский подвиг в августе 1920 года, он заболел затем сыпным тифом и провалялся на койке, борясь со смертью, почти до самого окончания белого сопротивления. Но затем встал в строй и свой последний долг выполнил, будучи помощником командира транспорта «Мечта»[27], принадлежащего частному владельцу, но перевозившего беженцев.
Эвакуация из Керчи, где служил дед, проходила в условиях, невыносимых морально и физически. «Корабли отходили, облепленные людьми, вдвое, втрое перегруженные. Многие не могли даже сидеть, пришлось чуть ли не весь переход стоять плечом к плечу. Запасы воды были мизерны, к концу ее выпили даже из недействующих котлов, с примесью масла». Вспоминает жена кавторанга Всеволода Дона, под началом которого дед одно время служил: «На берегу стояли тысячи людей, умоляющих их взять. Многие бросались на колени с протянутыми руками… Залпы красных были слышны все яснее… В городе стоял невообразимый хаос. Отчалили мы 2 ноября, в Керчи мы были последние»[28]. В своих мемуарах «Мировой кризис» осведомленный Уинстон Черчилль писал: «Не хватало судов и для половины охваченных паникой масс. Дикий неприятель с ликованием вскоре покончил с их последними отчаявшимися защитниками».
До Константинополя шли почти неделю; в море штормило, один эсминец погиб… Именно в море дед узнал о своем новом повышении в звании и о награждении орденом.
В итоге всей военной эпопеи дед оказался в ноябре 1920 года в Константинополе. В Турции русские были разоружены французами. В качестве платы за расходы по эвакуации из Крыма и дальнейшему содержанию врангелевцев в Константинополе французским властям были переданы русские корабли, среди них 2 линкора, 2 крейсера, 10 миноносцев, 4 подводные лодки, 12 других судов. Все они в конце ноября 1920 г. отправились в Бизерту (порт во французском Тунисе), в том числе пароход «Голанд», отданный было под команду деда. В 1932 г. многие из них были проданы на слом.
В Бизерту идти дед отказался, остался в Стамбуле, вернулся на ледокольный катер «Азовец», который отбил некогда у красных и которым командовал в минувшем августе. Видимо, там он и жил постоянно, но вскоре французы продали катер, а живших на нем русских выгнали на улицу. После чего дед с молодой женой жил неизвестно где, поскольку его не удалось обнаружить в составлявшихся с января по октябрь 1922 г. списках беженцев, проживающих в общежитиях, где числились тысячи лиц обоего пола[29]. Нет его и в покомнатном списке лиц, проживавших в американском Морском клубе[30]. А также в списке лиц, получавших паек от американцев или французов[31]. Без жилья и еды существовать было, конечно, трудно. Но дед не унывал и не складывал руки, предпринимая разные попытки выжить и обустроиться: он со товарищи организовал вначале артель рыбной ловли, а потом и артель грузчиков…
О жизни константинопольских эмигрантов мы достаточно много и, главное, достоверно знаем из прозы Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Надежды Тэффи, Аркадия Аверченко, мемуаров Николая Раевского и др. Только чувство юмора и вера в Бога и лучшее будущее спасали русских людей от самоубийства, да и то порой не всегда.
Единственное утешение – в канун Нового Года, 31 декабря 1920 г., дед Борис обвенчался с юною сестрой милосердия Таей Забугиной, о чем в нашей семье имеется подлинный документ, который гласит:
«СВИДЕТЕЛЬСТВО
1920 года Декабря 31 дня ст. ст. (1921 г. янв. 13 н.с.) в церкви Российского Госпиталя в Константинополе повенчаны Российские граждане: старший лейтенант Борис Александрович Севастьянов, православный и девица Таисия Дмитриевна Забугина, 18 лет, православная. Поручителями были: старший лейтенант Владимир Васильевич Дашкевич[32] и поручик артиллерии Василий Владимирович Петров. Таинство брака совершал протоиерей Василий Ковачевич, что с приложением печати свидетельствуется.
Настоятель, Протоиерей Павел Воронов
Печать: священник Павел Воронов
№ 81
Г. Конст. – поль
1920 г. Декабря 31 дня
1921 г. Января 13 дня».
Борис познакомился с Таей уже в Турции, они полюбили друг друга с первого взгляда и очень быстро поженились в местной церкви (сейчас эта церковь стоит за оградой на территории российского консульства, открытого доступа в нее нет). После венчания они связали ленточкой обручальные кольца и бросили в море, по морскому обычаю. Им суждено было на всю жизнь стать единым целым, все тяготы и радости судьбы делить пополам, жена стала Борису навсегда «верным другом», как признавался он сокамернику в Бутырках незадолго до расстрела.
После свадьбы молодая семья более года мыкала горе в огромном чужом Стамбуле. Конечно, русские беженцы старались как-то организоваться, наладить мало-мальски сносную жизнь, они создавали союзы, землячества, чтобы не пропасть поодиночке[33]. Согласно «Списку членов Союза морских офицеров в Константинополе к 1 января 1922 г.», среди действительных членов числится и старший лейтенант Севастьянов Б.А., но это не могло ни сильно облегчить, ни переменить его судьбу.
Вскоре дед с молодой женой решили вернуться в Россию. Потому что не могли и не хотели жить без своей любимой Родины, без своих родных.
* * *
Здесь самое время сказать несколько слов о моей бабке Таисии Дмитриевне Севастьяновой, урожденной Забугиной, дворянке из Ростова-на-Дону.
Таисия родилась в 1902 году и была на четыре года моложе мужа, но не уступала ему в мужестве и решительности. По семейной легенде, она пятнадцатилетней девочкой в 1917 году убежала на фронт, на Германскую войну, чтобы поступить в сестры милосердия. Говорят, что отец сгоряча проклял ее за этот безрассудный поступок, нарушивший его волю. Она была самой младшей в семье, пятым по счету ребенком, и лицом больше всего походила на своего отца. Он чрезмерно любил ее и переживал за нее. Узнав о ее побеге, он всердцах послал ей вслед проклятие, но любовь к младшей дочери была так сильна, что встретив ее на улице в январе 1919 года, когда она проходила через Ростов с отступающей армией Деникина, отец умер на месте от разрыва сердца…
Между тем, Тая прошла с честью не только Германскую, но и Гражданскую. Вначале она воевала под знаменами Деникина и была вынуждена эвакуироваться с разгромленными белыми войсками. Но как только стало известно, что бразды правления в Крыму принял П.Н. Врангель, она тут же устремилась в Крым, чтобы до конца исполнить свой долг.
В Государственном архиве Российской Федерации, в разделе эмиграции, содержится довольно много списков, где фигурируют сотни, если не тысячи имен тех, кто желал ехать воевать в Крым после призыва Врангеля весной 1920 года. Это были те, кто спасся от большевиков после разгрома Деникина в марте 1920 г., и покинул Россию из Одессы, Новороссийска и проч., разъезжаясь кто куда: в Грецию, в Югославию, в Королевство сербов, хорватов и словен, в Турцию, на Кипр, на Лемнос и т.п. Но теперь они вновь отправлялись в Россию, чтобы продолжить свою борьбу за нее. Это были истинные добровольцы, для них война не окончилась. Они не искали спасения в эмиграции, а стремились обратно при первой же возможности, и ехали с семьями, ехали жены к мужьям – вплоть до рокового октября 1920 года! Ехали не только воины, офицеры и солдаты, но и врачи, сестры милосердия…
Среди тех, кто из вынужденной эмиграции поспешил вернуться в Россию на пароходе «Константин», отплывшем 14 июня 1920 года в Севастополь, числится и сестра милосердия Забугина (без инициалов, но другой такой, я думаю, не было)[34]. Откуда она выехала – неизвестно, но точно не из Сербии, Болгарии, не с островов и не из Поти – на тех были отдельные списки. Скорее всего, из Стамбула, который у нас упорно именовали Константинополем.
Прибыв в Крым, Таисия получила новое удостоверение личности, полагавшееся сестрам милосердия по приказу Врангеля № 3035 от 18.04.1920, и оклад жалования по XIV классу табели «Б» для офицерских и классных чинов. Это были очень маленькие деньги: 8000 р. против 42000 р. по I классу[35]. Расселяли сестер, как правило, по две в комнате, как и неженатых офицеров.
Хочу подчеркнуть, что бабку никто не заставлял возвращаться на фронт Гражданской войны. Вполне могла податься куда-нибудь в Сербию, а там и в Париж. Но таков был ее свободный выбор. Забегая вперед, отмечу, что она дважды не по своей воле вынуждена была покинуть Россию, эмигрировать, но дважды же своей волей вернулась обратно на страх и риск. Вот такой характер.
Советская власть не давала расслабиться. В 1931 году, после того, как ее муж, мой дед Борис Севастьянов, был арестован и расстрелян в рамках операции «Весна», проводимой Генрихом Ягодой и его подручными, бабку Таю как медработника сослали фельдшерицей в Башкирию (там была вспышка чумы) с малолетним сыном, моим отцом Никитой. Работа Таисии была очень ответственной и напряженной. Башкирия в 1920-е годы была, мягко говоря, не самым здоровым местом для жизни. Сразу после окончания Гражданской войны по ней гуляли эпидемия за эпидемией: 33 % коренного населения болело трахомой, 40 % – тифом, 8,3 % – туберкулезом, 5,2 % – сифилисом. В 1921 г вспыхнула эпидемия холеры: 11,5 тысяч больных; в 1923 г было выявлено 260 тыс. случаев малярии. И в дальнейшем это был край, где распространялись всякие страшные болезни.
Не миновали всякие заразные болезни и мальчика. В имеющемся в нашем архиве заявлении в ОГПУ от Таисии Севастьяновой указано, что Никитке вскорости был поставлен диагноз «хронической малярии.., осложнившейся на нервную систему, ввиду его постоянного одиночества. За время пребывания в Ишлях он перенес несколько инфекционных заболеваний, благодаря ненормальных условий жизни и воспитания. (Население исключительно татаро-башкиры, детского коллектива нет, он остается совершенно один на все время моего отсутствия или даже выездов по району)».
Через год Таисии удалось вырваться из этой страшной ссылки и осесть в Подмосковье, в городе Подлипки, и даже поступить во 2-й медицинский институт на учебу. Пока сын жил то в Ленинграде у своих деда с бабкой, то в Москве у ее сестры, Таисия окончила институт в 1938-м году и выбрала себе распределение заведующей больницей в далекое село Ярцево, на Енисее, в Красноярском крае. По принципу «подале от царей – голова целей». Им, членам семьи «врага народа», надлежало залегать «на дно», таиться и шифроваться. Из этих же соображений она через год махнула еще дальше – в самый Туруханск, на 800 километров ниже по Енисею, за Полярный круг, поближе в Ледовитому океану.
Однако, как только началась Великая Отечественная война, она сразу подала заявление на фронт и в январе 1943 года погибла, гвардии капитан медицинской службы, во фронтовом госпитале под Осташковым – от прямого попадания немецкой бомбы.
Такова судьба моей бабки, дворянской девушки, беззаветно служившей своей Родине в любом ее обличье, независимо от общественного строя и рода правления, и бесстрашно встававшей во фронт против ее самых страшных врагов, как она их на тот момент понимала.
* * *
Но вернусь к судьбе моего деда, чтобы рассказать о самом выдающемся из его подвигов, попавшем в разнообразные летописи нашей страны. Сам он поведал об этом эпизоде на допросе у следователя Ф. Дегтярева, зафиксированном в деле № 106754, которое я конспектировал весной 1990 года в приемной КГБ[36]. Итак:
«18.04.20 (старого стиля) под 1 мая канонерская лодка “Страж”, канонерская лодка “Грозный”, ледокол “Гайдамак” и катер “Никола Пашич” вышли в море. Среди моря корабли остановились и был созван совет командиров под председательством начальника штаба флотилии старшего лейтенанта Карпова Бориса Владимировича[37], который был на “Волге” (Люби в этом походе не участвовал, был болен, и его замещал ст. лейтенант Дон Сергей[38]).
Я не совещании этом не присутствовал, но по окончании его меня вызвал к себе Дон и передал распоряжение совета этих капитанов о том, что на рассвете я должен на катере, вооруженном двумя пулеметами и командой около 16 человек, под командой Карпова, ворваться в Мариупольский красный порт и захватить с собою какие возможно суда, а что будет захватить невозможно – затопить.
Эту операцию должны будем провести провокационным путем, а именно: наши канонерки будут обстреливать из артиллерии перелетами мой катер с таким расчетом, чтобы снаряды ложились и наносили поражение Мариупольскому порту и этим самым, с одной стороны, дадим возможность красным полагать, что они обстреливают нас, якобы отступающий советский сторожевой катер, чем самым обезопасить наше поражение со стороны красных, а с другой – нанести сокрушительный удар красной мариупольской флотилии и дать возможность нам успешно выполнить эту оперзадачу.
При входе нас в ворота Мариупольского порта, Карпов приказал открыть пулеметный огонь по порту, где находились два корабля, ледокольный катер “Республиканец” и баржа-паровая “Софья Куппа”[39].
Мне было дано вооружение – топор[40], ручная граната, Черепенников – револьвер “Браунинг”, а остальная команда в основном находилась на катере при двух пулеметах.
Не дожидаясь, пока “Никола Пашич” подойдет к “Республиканцу” вплотную, я и Черепенников выскочили на борт “Республиканца”, где ни одного человека не было, на котором оба 47-мм орудия были заряжены, и в пулементе была заряжена лента, и “Республиканец” был на ходовой готовности. Я обрубил швартовы “Республиканца”, подал конец буксира на “Пашич” и с Черепенниковым тут же перебежали на “Софью Куппа”, где также никого не было.
“Софья Куппа” стояла на якоре, но один я якорь снять не мог, начал рубить якорную цепь, в это время совершенно неожиданно для меня из-за угла здания показался красный отряд в 40 человек с пулеметом. Крикнув об этом Черепенникову, я бросил в наступающий красный отряд гранату, которая не разорвалась, что дало возможность минутного замешательства красному отряду, а мне и Черепенникову удалось соскочить на “Республиканца”, которого “Пашич” успел отвести от стрелки, я стал на руле, а Черепенников, пользуясь случаем зарядки орудий, сделал два выстрела по “Софье Куппа”, которая тут же затонула, а мы под сильным пулеметным обстрелом со стороны красных вышли с захваченным “Республиканцем” из порта в море, благополучно прибыв в Керчь на буксире канонерки “Страж”. Тут в Керчи “Республиканец” был переименован в “Азовца”, а я был назначен его командиром, а Черепенников – моим помощником. За этот подвиг я был произведен в лейтенанты, а Черепенников – в поручики».
А теперь несколько слов о том, как этот подвиг отразился в литературе.
В Морском корпусе одновременно с дедом Борисом, но курсом младше, учился юноша Сергей Адамович Колбасьев. В конце 1920-х годов он каким-то образом снова сошелся с дедом, ненадолго, стал регулярно встречаться с ним в Москве. Возможно, специально наезжая для этого из Ленинграда. Мой отец отлично помнил, как Колбасьев по старому знакомству не раз приходил к его отцу в комнату на улице Малые Кочки, они сидели допоздна, курили, вспоминали старое, и Колбасьев расспрашивал Бориса о его военных приключениях, о гражданской войне на Азовском и Черном море (где он и сам какое-то время служил, но – у красных). Расспрашивал и записывал. Эти рассказы нужны были ему для реализации собственных творческих планов.
Дело в том, что Колбасьев был незаурядной личностью, заметной, в том числе, в литературном мире как поэт и писатель-прозаик, маринист (псевдоним Ариэль Брайс). 12 февраля 1930 года он подписал с издательством ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» договор № 168 об издании книжки «Салажонок», рукопись которой писатель обязывался сдать до 1 мая 1930 г. Содержание будущей книжки в договоре определено довольно расплывчато: «Повесть из морской жизни периода 1920 г. (гражданская война на Азовском море)»[41]. Книжка повествовала о сироте, малолетнем беспризорнике и бандите Ваське, который прибился к красной Азовской флотилии, сделался юнгой и стал свидетелем того, как «белые бежали со всех фронтов, и красная флотилия их преследовала… Он увидел, к чему флот пришел, увидел Азовское и даже Черное море освобожденным от врага… Он остался на флоте и сам стал командиром». Книжка, понятное дело, предназначалась «для дошкольного возраста», она должна была воспитывать красных защитников рабоче-крестьянского государства от всякой «белой сволочи».
Без встреч с моим дедом эта книга была бы другой, приступая к ней, он уже исчерпал возможности бесед с бывшим однокашником. В архиве писателя мне удалось обнаружить план повести «Саложонок» на одном листе, с которого, собственно, и началась работа над книгою. В левом верхнем углу начертано: «Боевые эпизоды», после чего столбиком идет девять пунктов, среди которых первым стоит «случай 1 мая» (то есть именно связанный с моим дедом). Другие эпизоды Колбасьев вполне мог описать по собственному опыту, но тут нужен был рассказ очевидца, моего деда, и этим материалом он, приступая к книге, уже располагал. В результате в книге появились красочные детали, которых нет в сухом материале допроса. Цитирую.
Эпизод начинается с того, что красные солдаты и матросы из порта Мариуполя однажды подались все в город на Первомайскую демонстрацию, оставив минимум личного состава на кораблях. А дальше разыгралось непредвиденное…
«Полным ходом к воротам порта шел небольшой сторожевик под красным флагом. Прямо за его кормой встали два стеклянных столба. Когда они рассыпались, долетел короткий звук разрыва.
– Недолет, – отметил Шарапов и как мог глубже засунул руки в карманы. Помочь “Данаю” было невозможно, а чувствовать руки незанятыми – мучительно.
На корме “Даная” вспыхнул желтый огонь – выстрел. Он отбивался. От кого? – и Васька далеко, почти на самом горизонте увидел два синих силуэта.
– “Страж” и “Грозный”, – сказал Ситников. – Те самые, что обстреляли Таганрог. Кроют шестидюймовками.
Высокие корабли на горизонте были врагом, убегающий сторожевик – своим. Это Васька понял сразу.
– А их крыть нечем, – ответил Шарапов.
Снова всплески под кормой “Даная”. Его кормовая семидесятипятимиллиметровая стреляет беглым огнем, но это бесцельно, – она слаба. Дойдет “Данай” до ворот или не дойдет? И что дальше будет: ведь в гавани тоже могут разбить <…>
Перестрелка прекратилась. “Данай” влетел в ворота, а “Страж” и “Грозный” тем же курсом прошли мимо порта. Теперь они были видны отчетливо: двухмачтовые с толстой трубой и надстройкой на середине корпуса.
Они не стреляли. Бой, значит, кончился.
– Испугались, – облегченно вздохнул Васька, но, взглянув на Ситникова, испугался сам. Ситников был совершенно бледен. Даже глаза его, казалось, побелели.
– Это… это не то, – с трудом выговорил он, – смотри на мостик!
“Данай” резко уменьшив ход, выходил на середину гавани. На мостике у него стоял дальномер, которого раньше не было. Носовая пушка куда-то исчезла. Шарапов медленно снял фуражку и вдруг ударил ею о палубу.
– Это не “Данай”, – крикнул Ситников, и сразу тот, кого считали “Данаем”, одним рывком убрал красный флаг, поднял вместо него белый с синим крестом и заработал пулеметом.
– “Никола Пашич”! Белый катер “Никола Пашич”! Я его знаю! – кричал со стенки портовый сторож. – Белые идут! Спасайся!
Шарапов уже продернул ленту и открыл огонь. Пулемет заело на четвертом выстреле, но этого было достаточно, чтобы противник ответил. Сплошной струей зазвенели над головой пули, гулким стуком отозвались бревна стенки и коротким лязгом железо борта. Шарапов снова продернул ленту, но пулемет снова отказался <…>
Винтовки стреляли со всех сторон, но редко и без толку. Пули выбивали из воды фонтаны. “Никола Пашич” спокойно шел к “Республиканцу”. Он был хозяином гавани, поливал стенки пулеметом и делал, что хотел.
Васька, Шарапов и Ситников уже лежали под вагоном, когда он подошел. Первым на “Республиканец” вскочил высокий горбоносый офицер, а за ним четверо матросов. Офицер размахивал наганом и ругался тонким голосом.
Шарапов молча покачал головой, – замок пулемета не хотел действовать.
– Взяли, – сказал Ситников, положил голову на рельс и закрыл глаза. От слабости и боли его тошнило, но он сдерживался.
Белые обрубили поданные на стенку концы, закрепили буксир и “Пашичем” дали ход. Сходня, сорвавшись, шлепнула по воде – “Республиканец” двинулся.
– Один готов! – прокричал горбоносый офицер.
На горизонте снова загремели тяжелые орудия. “Страж” и “Грозный” обстреливали город, а город молчал – он был беззащитен.
– Так им в первое мая! – донеслось с “Пашича”, и кто-то захохотал <…>
Теперь “Пашич” шел к “Советской России” – большому пароходу у внутренней стенки. Винтовочный огонь красных почти прекратился, пулемет белых тоже замолчал.
Боцман “Советской России” один и без оружия должен был отстоять свой корабль. Он бросился отдавать якорь, но чека цепного стопора не подавалась. Он молотил по ней случайно валявшейся на баке гимнастической гирей, а с “Пашича” по нему стреляли из винтовок.
Успеет выбить чеку, успеет отдать якорь – белые не справятся. Не успеет – все пропало. Он молотил изо всей силы и пуль не слушал. Он был застрелен, но прежде выбил чеку. Всей тяжестью рухнул в воду якорь, а за якорем загремел канат.
Тогда заработал шараповский пулемет. Он пробежал по воде стремительной дугой пены. Он бил по борту, по надстройкам, по людям, и сразу же “Пашич” дал полный ход.
Три снаряда в упор всадили белые в “Советскую Россию”. Их пулемет хлестал по всей стенке, они отстреливались из винтовок и револьверов. Это была бессильная ярость. Почти паника. У самых ворот “Пашич” стал кататься во все стороны – вероятно, ранило рулевого. Он чуть не выскочил на волнорез, но все-таки чудом попал в ворота, прошел и вывел за собой “Республиканца”.
На этом бой был закончен. Шарапов откинулся от пулемета и не спеша выругался. “Республиканца” увели. Увели со всем барахлом»[42].
Какой беспримерный по дерзости налет!
Влететь во вражеский охраняемый порт под чужим флагом и на глазах у ошеломленной «публики» потопить прямо у причала один корабль противника и увести за веревочку в море другой, причем совершенно безнаказанно – это как будто что-то из пиратских романов. Но это было на самом деле, в жизни. И даже еще драматичнее и рисковее, чем описано у Колбасьева, если сравнить с признательными показаниями на допросе моего деда.
В хрониках красного Приазовья времен гражданской войны этот эпизод, хотя и бледно, но отражен так же, как и бой под Темрюком, поэтому его достоверность вне сомнений: «Врангелевская угроза первоначально была ощутима и в Мариуполе. Так, 2 мая 1920 года ранним утром три врангелевских корабля совершили нападение на порт Мариуполь и увели оттуда сторожевой корабль “Республиканец”, входивший в состав вновь формировавшейся Красной Азовской Флотилии»[43].
Но не только Колбасьеву и красным хронографам этот эпизод Гражданской войны показался значительным. В сборнике «Флот в Белой борьбе» он неоднократно фигурирует в воспоминаниях бывших белых морских офицеров. Вот что пишет Б.В. Карпов[44] в своем «Кратком очерке действий Белого флота в Азовском море в 1920 году»:
«Поход в Мариуполь.
…Для выполнения операции решено было воспользоваться первомайскими торжествами красных, и потому канонерская лодка “Страж”, ледокол “Всадник” и вооруженный катер “Никола Пашич” подошли к Мариуполю на рассвете 19 апреля[45] и открыли огонь по порту и вокзалу. Под этим заградительным огнем в порт полным ходом направился “Никола Пашич”. Красные, еще не протрезвевшие после своей “маевки”, бежали с судов и из порта, почему “Никола Пашич” не только безвозбранно вошел в порт, имея на борту всего пять человек вооруженных офицеров и казаков, но смог вывести из порта, захватив в плен, небольшой катер “Республиканец” и паровую шхуну, предназначенную красными для вооружения, – “Софию”. Однако после того, как огонь наших судов по порту прекратился (из-за боязни попасть в “Николу Пашича”), красные опомнились и, разойдясь по разным местам на молах и пристанях, открыли огонь со всех сторон по катеру. На катере был только один пулемет и одна английская пушка, испортившаяся после первых же выстрелов; осыпаемый пулями со всех сторон катер захватил “Республиканца” и вышел с ним из порта, не потеряв ни одного человека. “Софию” пришлось оставить в порту, так как пять человек команды не смогли под огнем отдать многочисленные швартовы, которыми она была прикреплена к берегу, и поднять два якоря»[46].
Свидетельствует также А. Долгополов[47] в очерке «Добровольческие десанты в Азовском и Черном морях»:
«Десант в Мариуполе.
2 мая 1920 года канонерская лодка “Страж”, ледокол “Всадник”, вооруженный катер “Никола Пашич”, обстреляв порт и железнодорожный вокзал, вошли в порт. Десантный отряд захватил стоявший у пристани советский вооруженный катер “Республиканец”, который был уведен в Крым»[48].
Итак, Колбасьев чутьем писателя недаром отметил рассказ деда о мариупольском рейде и ввел его в свою повесть, ведь этот эпизод крепко запомнился многим участникам Гражданской войны.
Надо ли объяснять, что «горбоносый офицер» в повести Колбасьева, главное действующее лицо этой удачной операции, был мой юный доблестный дед, Борис Александрович Севастьянов. Кто бы как ни относился к красным и белым, но нельзя не признать за ним лихость, мужество, хитрый и умный расчет, бешеную отвагу и удачливость!
Конечно, Колбасьев подал всю эту историю с максимальной симпатией к красным и максимальной антипатией к белым. С волками жить – по волчьи выть, да он ведь и сам был красный. Но следует объективно оценивать даже врагов. И погасить наше восхищение ловкостью налета автору не удается.
* * *
Когда официально закончилась Гражданская война (неофициально она, судя по всему, все еще продолжается, о чем красноречиво говорит хотя бы полемика по поводу возвращения на Лубянку монумента Дзержинского), моему деду, старшему лейтенанту Борису Севастьянову было всего-навсего 22 года. Столько, сколько сейчас моему младшему сыну. Он был молод, горяч, действовал так, как велели ему честь и совесть, любовь к России и своему народу.
Никаких земельных владений, никаких крепостных у нашей семьи никогда не было, мой прадед, отец Бориса, был сыном сельского учителя из села Усть-Вага Архангельской губернии, а тот – сыном черносошного крестьянина. Ни богатств, ни особых привилегий у прадеда тоже не было, и даже производство в генералы не состоялось из-за Февраля 1917 года, который отменил чины и звания. Так что ни о каких реваншистских устремлениях, руководящих доблестными подвигами моего деда на стороне Белой армии, даже заикаться не приходится. Это был чистой воды героизм, беззаветный и бескорыстный, вызванный одной-единственной причиной – болью за поруганную большевиками Родину, жаждой справедливости и правильного жизнеустройства своей страны, ненавистью к ее врагам и губителям.
То же можно сказать и о моей бабке, сестре милосердия у Деникина и Врангеля, дважды встававшей в строй Белой армии, дважды вынужденной эмигрировать из России и дважды в нее возвращавшейся, хоть это и грозило гибелью ей и ее избраннику. И погибшей-таки за Родину спустя еще двадцать лет, ибо снова пошла защищать свою любимую страну Россию, хотя и будучи вдовой белогвардейского офицера, подло убитого теми, кто правил в тот момент этой страною.
Я надеюсь, что этот бесхитростный рассказ о моих предках, основанный на документах и неопровержимых фактах, позволит читателю лучше понять те мотивы, которые двигали всей «белой» русской молодежью, на энтузиазме которой держалось Белое движение, Белая армия. «Рыцари Белой Идеи» – так их лучше всего называть.
Для меня лично, для всей нашей семьи эта история – великий пример, великий урок жизни. Я склоняю голову перед подвигом и перед выбором моих деда и бабки, я навсегда благодарен им за все это. И за то, что они, никого не спросясь, вставали и шли в бой, когда в России объявлялся очередной враг (в 1917 году это были большевики, в 1941 – немцы). И за то, что в 1922 году вернулись из Стамбула домой, на Родину, хотя не могли не понимать, что их здесь ждет возможная погибель. Своей жизнью они выкупили величайшее счастье мое и моей семьи – счастье жить в России.
Они заплатили за это самую высокую цену. И я низко склоняю перед ними свою благодарную голову.
[1] Цит. по: Волков С.В. Белая гвардия: путь твой высок. Электронное издание https://litvek.com/books/115381-kniga-sergey-vladimirovich-volkov-belaya-gvardiya-put-tvoy-vyisok
[2] Подробно биография деда изложена мною в книге «История рода Севастьяновых» (М., 2021), здесь приводятся обширные выписки из нее.
[3] Имеется в виду Карцов Виктор Андреевич, директор Морского корпуса. Убит большевиками в начале марта 1917 г. (по другим данным тяжело ранен при попытке покончить жизнь самоубийством).
[4] Первая белогвардейская вооруженная группа на Дону, т.н. «Алексеевская организация», возникла уже в ноябре 1917 г. в Новочеркасске. А в конце декабря того же года она превратилась в корниловскую Добровольческую армию, то есть в исторически первую Белую Армию.
[5] Письмо директора ЦГА ВМФ СССР В.Г. Мишанова № 362 от 03.06.91 г., л. 1.
[6] Эверт Борис Алексеевич (? – 21 сент. 1966, Сан-Франциско), окончил Морской корпус в 1916. Мичман. Его отец, известный генерал, командовал Северо-Западным фронтом. В Вооруженных силах Юга России на Каспийской флотилии. Лейтенант (28 марта 1920.). В белых войсках Восточного фронта на Сибирской флотилии. К 16 мая, летом 1921 в лагере в Басре (Месопотамия). При эвакуации 1922 прибыл с флотилией в Олонгапо (Филиппины) где оставался на кораблях. В эмиграции в США. Умер в Сан-Франциско, похоронен в Колма на Сербском кладбище. Два года они с дедом учились в стенах одного заведения и должны были знать друг друга хотя бы в лицо.
[7] Письмо директора ЦГА ВМФ СССР В.Г. Мишанова № 362 от 03.06.91 г., л. 1. У Врангеля обычно придерживались старого стиля датировки, так что по новому стилю производство состоялось 7 мая, т.е. после мариупольского рейда (см. ниже).
[8] Соломон Самойлович Крым, караим по происхождению.
[9] Пученков А.С. Крым в огне гражданской войны: 1917-1920 (http://histrf.ru/ru/biblioteka/book/krym-v-oghnie-grazhdanskoi-voiny-1917-1920-ghgh)
[10] РГВА, ф. 39664, оп. 1, д. 78, лл. 363, 363 об., 364, 364 об.
[11] РГВА, ф. 39660, оп. 1, д. 205, л. 100. То же, но с грифом «В типографию 24/II» и более четко отпечатанный: д. 209, л. 79.
[12] «Приказ командующего Крымско-Азовской Добровольческой армии № 205 31 мая 1919 г. ст. Семь-Колодизей (sic!). <…> § 3. Мичман Севастьянов донес, что катер № 5 он принял и в командование им вступил с 29 марта с.г. СПРАВКА: папорт (sic!) мичмана Севастьянова от 29 марта с.г. № 14» (РГВА, ф. 39660, оп. 1, д. 205, л. 245).
[13] Французский станковый пулемет.
[14] Специфическое военное выражение того времени, означающее убийственную бесперебойную залповую стрельбу, когда двое попеременно подают заряженные винтовки третьему, лучшему стрелку.
[15] Лейб-драгуны дома и на войне. Выпуск I. 1 августа 1928 г. «Ширвинтъ», 1/14 августа 1914 г. – Париж, Типография Нового общества франко-славянских изданий. – Сс. 116-120. Пунктуация и орфография исправлены.
[16] РГВА, ф. 40213, оп. 1, д. 1713, л. 80.
[17] Приказом № 1908 от 27.08.1919 г. мичман 2-й роты Новороссийского флотского полуэкипажа Севастьянов назначается в распоряжение капитана 1 ранга Заева (картотека ГАРФ).
[18] ГАРФ, ф. 6217, оп. 1, д. 89 «Справка к военно-историческому очерку “Крымский период борьбы с большевиками”», л. 5.
[19] ГАРФ, ф. 6217, оп. 1, д. 6, л. 126; то же, но типографски отпечатано: РГВА, ф. 40213, оп. 1, д. 150, л. 1/1 об.
[20] Ветеран Добровольческой армии А.Ф. Долгополов в своем сочинении «Добровольческие десанты в Азовском и Черном морях», рассказывая об этом важном событии, упоминает «вооруженный буксир “Азовец” (бывший “Республиканец”, захваченный у большевиков десантом 2 мая 1920 года в Мариуполе)» и указывает, что «условия высадки были чрезвычайно тяжелые, на море был сильный шторм, шел дождь, сильный прибой переворачивал шлюпки, войска высаживались по плечи в воду» («Вестник первопоходника» № 67-68, апрель-май 1967).
[21] Видимо, опечатка: на побережье Азовского моря действовала не XII-я, а XIII-я армия красных.
[22] ГАРФ, ф. 6217, оп. 1, д. 32, л. 1. Под этим шифром скрыт анонимный документ с названием «Краткий обзор операций Русской Армии в период с марта месяца по 20 сентября 1920 г.», который был некогда сдан в Русский зарубежный исторический архив (Прага), а потом попал в СССР и ныне находится в ГАРФ (фонд «Военно-исторические очерки неизвестных авторов о военных действиях белогвардейских Вооруженных сил Юга России против Красной Армии»).
[23] РГВА, ф. 40213, оп. 1, д. 124-б, л. 54.
[24] РГВА, ф. 39587, оп. 1, д. 1, л. 3.
[25] ГАРФ, ф. Р-5903, оп. 1, д. 606, л. 33.
[26] Бизертинский морской сборник. 1921-1923. Избранные страницы. Составитель и научный редактор В.В. Лобыцын. – М., Согласие, 2003. – Приложение 3. – С. 527.
[27] В «Списке судов флота и коммерческих, вышедших из портов Крыма» (ГАРФ, ф. 6217, оп. 1, д. 25) пароход «Мечта» значится среди вышедших из Керчи 4 ноября 1920 года.
[28] Узники Бизерты. – Москва, Российское отделение Ордена св. Константина Великого при участии журнала «Наше наследие», 1998. – С. 8-9. Все же, по документам, последними были как раз те, кто отплыл из Керчи с дедом на «Мечте» 4 (17) ноября.
[29] ГАРФ, ф. Р-5982, оп. 1, дд. 121-124.
[30] Messieurs les Officiere Russes habitant le U.S. Navy Club, 450 Grand’rue de Pere, Knights of Columbus. Constantinopole, 9 decamre 1920. – ГАРФ, ф. Р-5982, оп. 1, д. 111.
[31] ГАРФ, ф. Р-5982, оп. 1, д. 120.
[32] Дашкевич-Горбацкий Владимир Васильевич, р. 1893. Морской корпус 1915. Мичман. Во ВСЮР и Русской Армии; в ноябре-декабре 1920 (судя по документу, не ранее января 1921) прибыл в Югославию на корабле «Владимир». Старший лейтенант. В эмиграции в Германии.
[33] Характерно признание кавторанга Б. Соловьева в одном из «Бизертинских морских сборников»: «С большим удовольствием прочитав в “Морском сборнике” за декабрь месяц 1921 г. статью “О необходимости единения морских офицеров”, я был изумлен, что в Бизерте, по-видимому, даже не подозревают, что идеи, изложенные в этой статье, уже давно осуществлены в Константинополе». Имеется в виду Союз морских офицеров, созданный в Константинополе в начале 1921 года, имевший свой устав.
[34] ГАРФ, ф. Р-5982, оп. 1, д. 101, л. 96 (Список офицеров и чинов военно-сухопутного и морского ведомств, отбывших в Крым).
[35] Приказ № 3106 от 02.05.1920 (РГВА, ф. 40213, оп. 1, д. 2200, л. 183-184). До того, при Деникине, было еще меньше: 700 р. против 15000 р.
[36] Полностью конспект опубликован в моей книге «История рода Севастьяновых».
[37] Сноску о Карпове см. выше. Он опубликовал воспоминание об этом дерзком рейде.
[38] Ошибка в имени. Дон Всеволод Павлович (1887-1954, Париж). Морской корпус 1908, офицером с 1909. В ВСЮР с 28.03.20 старший лейтенант, с 19.04.20 командир канонерской лодки «Страж».
[39] Тральщик типа «Куппа» (паровые шхуны, построенные в Триесте). Всего было создано 3 единицы: «Фанни Куппа» (1895), «София Куппа» (1890) и «Елена Куппа». В книге Колбасьева «Салажонок», видимо, фигурирует под именем «Советская Россия».
[40] По семейной легенде, этим топором на одном из названных кораблей дедом был зарублен краснофлотовец. Протокол допроса не содержит таких сведений, но они всплывают в показаниях подельников со слов деда. Судя по тексту показаний, в сравнении с текстом Колбасьева, зарублен мог быть подвернувшийся под руку одинокий боцман на «Софье Куппе», о чем, однако, на допросе Б.А. предпочел умолчать. (Колбасьев превратил боцмана в героическую фигуру.) А по версии Колниболоцкого это был некий «комиссар».
[41] ЦГАЛИ СПб, ф. 399, оп. 1, д. 23, л. 8.
[42] Сергей Колбасьев. Салажонок. – Б.м., ОГИЗ – Молодая гвардия, 1932. – С. 17-21.
[43] Старый Мариуполь. Мариуполь в гражданской войне. – URL http://old-mariupol.com.ua/mariupol-v-grazhdanskoj-vojne/ (дата обращения 22.12.2014). Указание на 2 мая, вместо 1, расходится с художественным текстом Колбасьева, согласно которому смысл операции как раз и был в том, что белые воспользовались первомайской праздничной расслабленностью красных. В этом мог бы быть большой резон, тем более что – трогательная подробность – именно в честь 1 мая 1920 года на площадке циклодрома состоялся 1-й футбольный матч между командами Всеобуча и Комсомола, на который, конечно же, сбежался поглазеть весь красный гарнизон, оставив гавань без присмотра. Однако Карпов, командир «Николы Пашича», дает свое пояснение в пользу 2 мая (см. текст), и судя по подробным показаниям деда на допросе, выходит тоже 2 мая. Видимо, Колбасьев решил чуть изменить рассказ деда для пущего эффекта: белые-де надругались над святым для красных праздником.
[44] Карпов Борис Владимирович, р. 1887 г. Окончил Морской корпус (1908) (офицером с 1911). Лейтенант. Во ВСЮР и Русской Армии; весной-летом 1920 г. начальник оперативной части штаба 2-го отряда судов Черноморского флота, с 28 марта 1920 г. старший лейтенант. Орд. Св. Николая Чудотворца. В эмиграции в Югославии, член Общества моряков русского военного и коммерческого флота в Белграде. Капитан 2-го ранга. Умер 30 января 1953 г. в Белграде. Это именно тот самый Карпов, который командовал в тот памятный первомайский день 1920 года катером «Никола Пашич».
[45] 2 мая по новому календарю.
[46] Впервые опубликовано: Приложение к «Морскому журналу», № 24. Декабрь 1929.
[47] Долгополов Александр Федорович. В Добровольческой армии; доброволец в Корниловском ударном полку. Участник 1-го Кубанского («Ледяного» ) похода. Капитан. В эмиграции председатель Союза Первопоходников в Калифорнии, с 1960 г. член правления ПРЭ США, в 1961–1968 гг. член редколлегии журнала «Вестник первопоходника», затем издатель журнала «Первопоходник». Умер 12 марта 1977 г. в Лагуна-Бич (США).
[48] Впервые опубликовано: Вестник первопоходника. № 67-68. Апрель-май 1967.
