«Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней аркады,
Воды застыли стеклом».
Николай Гумилёв
Пожалуй, нет города (за исключением Парижа!), о котором так много бы писалось, говорилось, мечталось. Венеция издавна притягивала своей непостижимостью, волшебным светом и — болезненным очарованием. Да. Венеция — это сплошной оксюморон. Усмешка мироздания. Город-призрак, живущий, тем не менее, в настоящем. Мекка для туристов, как утверждают банальные тур-брошюрки. «Это была Венеция, льстивая и подозрительная красавица, — не то сказка, не то капкан для чужеземцев; в гнилостном воздухе её некогда разнузданно и буйно расцвело искусство, и своих музыкантов она одарила нежащими, коварно убаюкивающими звуками», - писал о Венеции Томас Манн, создавший наиболее точную — и злую картину венецианской зыбкости: устремление к вечной красоте оборачивается чем-то, вроде смрадной воды из летнего канала. «Венеция — сказка. Старинные зданья / Горят перламутром в отливах тумана./ На всём бесконечная грусть увяданья / Осенних тонов Тициана», - заключил Максимилиан Волошин, как и многие, фиксируя перламутр, сказку — и увядание. Город, затягивающий в сети и взрывающий мозг. Неслучайно Фридрих Ницше так любил эти грани: «Венеция состоит из ста отдельных единств и в этом её магическое очарование». Вся она— сакральное пространство. Созвучие и противоборство камня и воды. «И был весь город дьявольским сосудом», - это уже Валерий Брюсов. Все поэты отмечают, что здесь особенный воздух, высокое небо и — всё какое-то роскошно-ветхое. Лёгкое и — тяжкое одновременно. Причём, оно было таковым и в начале XX столетия, и веком раньше... «Тяжелы твои, Венеция, уборы, / В кипарисных рамах зеркала./ Воздух твой гранёный. / В спальне тают горы / Голубого дряхлого стекла», - выразил Осип Мандельштам. Любая выставка, посвящённая Венеции, привлекает внимание. В Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина открылась экспозиция «От Тьеполо до Каналетто и Гварди». Устроители сообщают, что «...эта выставка — первый опыт равнозначного совмещения русской коллекции и итальянской: 23 работы приедут в Москву из Городского музея палаццо Кьерикати в Виченце, 25 добавит Пушкинский музей, еще 9 предоставит из своего корпоративного собрания банк Интеза Cанпаоло».
Тьеполо, Гварди, Каналетто — Галантный Век. Венеция и тогда волновала утончённых коллекционеров и — праздных богачей. Там царил культ музыки и балета. Завораживал маскарадный вихрь. Творили Скарлатти и Вивальди, а по количеству театров «город на воде» опережал Париж и Лондон вместе взятые. Производились тончайшие кружева, изумительные благовония и столь редкой прелести зеркала, повторить которые никто и никогда не решился, а ещё — драгоценное стекло, хранящее сотни ремесленных тайн. Кипела деловая жизнь, воспетая Карло Гольдони — в его пьесах действуют предприниматели, юристы и прочие «поверенные в делах». Он же утверждал: «Поют на улицах, на площадях и на каналах. Торговцы поют, продавая свои товары, рабочие поют, возвращаясь с работы, гондольеры поют в ожидании своих господ. Основой венецианского характера является веселость, а основой венецианского говора — шутливость». Расслабленность и — бизнес, флирт и строгость, насмешка дамы с веером и сухая латынь правоведа — это и были «сто единств», о которых впоследствии скажет Ницше. На выставке — картины бытия времён Гольдони и ...Казановы — ещё одного примечательного венецианца. Мы как бы начинаем видеть город их глазами. «Царствует Венеция златая», - небрежно и гениально молвил Пушкин. Она действительно — златая. И — обветшалая. Необычайной пикантности сочетание!
Первое, что сразу бросается в глаза — нетипичность экспозиции. Помимо заявленных мэтров, большое число малоизвестных или вовсе неизвестных авторов. Выставка открывается фламандскими натюрмортами Якоба ван де Керкховена, понаехавшего из Антверпена и ставшего Джакомо да Кастелло (конец XVII в.). Вся эта могучая снедь на чёрном фоне — рыба, гранаты, виноград и битая дичь — кажется тут случайной. И — архаичной. В том же фландрском стиле написаны и работы Элизабетты Маркиони — настолько загадочной мастерицы, что датировка её жизни проставлена — XVII-XVIII вв. Сочные — в основном красные и белые — цветы на больших, тёмных полотнах. Это говорит о том, что Венеция была космополитическим городом, где переплетались различные течения и влияния.
Любопытны маленькие картины-сценки Пьетро Фалька, писавшего под фамилией Лонги. Он подглядывал и зарисовывал, придавая своим героям утрированный, карикатурный облик. Венецианец по рождению и — духу, он стремился запечатлеть окружающую действительность — но с юмором, как бы насмехаясь над согражданами. Его картины подобны проделкам папарацци. Вот Лонги застаёт героев в тот момент, когда они любуются восточными диковинами («Слон». 1774 г.) или — пытаются обмануть простаков («Шарлатан». Ок. 1757). Две наивные, розоволицые дамы на картине «Новый мир» (1749-1759) — они разомлели от увиденного. Вторым планом — волшебный ящик с глазком, куда смотрят посетители. Вероятно, там картинки из жизни колониальных земель и прочего Дикого Запада. Рядом — услужливые парни. Судя по всему, ребята не прочь объегорить богатых горожанок. В тогдашней Венеции крутилось множество шулеров, авантюристов, мнимых «болгарских принцесс» и «королей Гипербореи». Всю эту развесёлую братию обслуживали душечки-адвокаты, число которых было рекордным в Европе. На картинах Лонги явлены реальные лица-личины венецианцев - они даже в повседневной жизни носили бауту — карнавальную маску. Жуликоватая, но театрально-блестящая цивилизация.
Экспозиция показывает, что итальянские мастера пытались — буквально из последних сил — продолжать ренессансную манеру. В большинстве случаев это выглядело вымученно («Экстаз Святого Франциска» Джамбаттисты Пьяццетты, 1729). Тянут-потянут, вытянуть не могут. В случае с мифологическими сюжетами Луи Дориньи (французским гастарбайтером в Италии) — это пафосное, местами дивное ремесленничество с покушениями на стиль Микеланджело. Гораздо милее и — главное современнее автопортрет Дориньи — в пышном парике и очаровательном кружевном жабо.
Поражают масштабом композиции Джамбаттиста Тьеполо - «Смерть Дидоны». (1760-е гг.) и, в особенности монументальное зрелище «Время, открывающее Истину» (ок. 1745 г). Хронос изображён, как и принято, седобородым и жилистым стариком, тогда как Истина — игривая кокетка, выполненная в стиле рококо — даже причёска такая же, как у венецианских и версальских дам — с цветами в подвитых волосах. Не обошлось и без жемчужного ожерелья — по моде тех времён, под горлышко, дабы подчеркнуть юность пухлой шеи. Бледноватое небо цвета «гри-де-перль» и — облака. (Анна Ахматова говорила о венецианском небе: «Как на древнем, выцветшем холсте, / Стынет небо тускло-голубое»). Вокруг резвятся хулиганистые купидоны. Занимательна символика — земной шар (кстати, сине-голубого оттенка, почти как из космоса) и коса — атрибут Смерти. Истина держит в руке светящийся шарик-солнышко — что характерно, у солнышка есть лицо. Плафонные сюжеты (а Тьеполо чаще всего и трудился над украшением дворцовых потолков) — это всегда мощный замысел, так или иначе связанный с владельцами и заказчиками резиденции.
Совсем иная стихия — рисование города с натуры. Тесные, пёстрые улочки, тенистые уголки, водная гладь — всё то, что именуется veduta. Тщательная прорисовка домов, деревьев и вывесок, лавок, занавесок, а ещё — руин и всяческого хлама. Ведута — констатация. Именно ведуты приобретал путешественник в память о пребывании - чтобы повесить их в своём заснеженном Отрадном или туманном Баскервилль-Холле. Вот — светлая картина Микеле Мариески. «Вид Большого канала в Венеции с Фондамента дель Вин» (ок.1740). Стоять и рассматривать. Весомо и зримо, а кое-где — грубо. Художник запечатлел всё, как видел — и красу гондол, и тотальную обшарпанность. Правда, венецианские лохмотья имеют неповторимый шарм. А вот — печальная вещь Себастьяно Риччи и Марко Риччи. «Перспектива с руинами и людьми» (ок. 1710). Бытие итальянцев — это всегда «после Рима», после триумфа, который у них случился в древности и не повторился уж никогда. Наиболее эффектный вид — на картине Джованни Антонио Каналя, известного в мире искусств, как Каналетто «Возвращение Бучинторо к молу у Дворца дожей» (ок. 1730) Классическое -парадное (!) понимание Венеции — синева, злато, гондолы, палаццо. Денежный и суетливый мир.
В XVIII столетии сделались популярны «каприччио» - вольные и — произвольные композиции, где натура смешана с вымыслом. Франческо Гварди тут представлен «Архитектурной фантазией с разрушенной готической аркой» (1780-е гг.) и некоторыми другими вполне реалистичными работами — сродни ведутам. Так, «Вид Пьяцетты в Венеции» (1780-е гг.) - это фотографически верный образ. Перед нами - Пьяцетта ди Сан Марко с выходом на залив и остров Сан-Джорджо Маджоре. Зритель видит угол Палаццо Дукале и здание Библиотеки Сан Марко. Интересен сюжет Франческо Дзуккарелли. «Идеальная ведута Виченцы с аллегорией прославления Андреа Палладио» (1730-е гг). Действие перенесено в XVI столетие и мы наблюдаем не только строения, но и людей, одетых в костюмы «века Палладио». Эта вещь сделала Дзукарелли востребованным и он долгое время процветал в Англии, где его окружили почётом, а точнее — измучили заказами. Итальянские и, в частности, венецианские мастера ездили по всей Европе — в поисках выгодных контактов.
Интернет-критики отметили, что выставка собрала «не шедевры», а сформировалась по принципу «вывалим-ка что-нибудь про Венецию». Доля правды здесь имеется — устроители хотели показать не жемчужины, а — всю палитру. Отсюда — не самые феерические работы. Этим и завлекательна экспозиция — мы погружаемся в атмосферу художественной жизни XVIII века и созерцаем не только самые-самые, но и обычные, проходные вещички, составляющие 90 процентов любого творческого явления. И ещё — Венеция удивительно ...равнодушный город. При всей карнавальности и внешней щедрости. «Стынет кофе. Плещет лагуна, / сотней мелких бликов тусклый зрачок казня / за стремленье запомнить / пейзаж, способный обойтись без меня», - изящно черкнул Иосиф Бродский и был прав. Она — Венеция — может обойтись без нас. И вообще без людей. Она — сама по себе. В вечности.
Илл. Джованни Антонио Каналетто. «Возвращение Бучинторо к молу у Дворца дожей в день Вознесения». Около 1730
