Предметы культа — выставка на любителя. Столицу трудно удивить изысканной иконой, богатством церковной утвари и облачения. Простаивающая без ритуала роскошь "замыливает глаз", а духовная практика — крестные ходы, паломнические очереди, службы и исповеди — проходит вне музейных стен.
Если только жизнь сама не впечатается в эти предметы. Помню, как потрясла меня кремлевская икона Смутного времени — пятьдесят отреставрированных мастерами Государственного исторического музея досок. Сгорая и плавясь, вопя во весь голос и забывая каноны, она будто заново собирала страну из пепла почище "Окон РОСТА".
Но то — смута. А вот мирная деревянная скульптура, привезённая в Москву в честь 290-летия Перми, потрясает не меньше. Кажется, ради этих человечков и затеяна выставка древностей в ГИМе. Иисус и Богородица, апостолы и святые, ангелы и херувимы — будто перепись населения после конца света — в окружении местных икон и лицевого шитья Строгановской школы, облачения и утвари. Всего 120 экспонатов.
Крупнейшие кредиторы русских царей Строгановы сочетали промыслы и торговлю с мощным культуртрегерством. Нанимали столичных мастеров, ведали обширной территорией с разномастным населением, включая казаков и опальных католиков, строили города, украшали храмы.
По всеохватности и многодельности Строгановы оказались под стать первому миссионеру Прикамья — святителю Стефану Пермскому: тот и азбуку придумал для окормления зырян, и церкви возводил, и ризы с иконами сам расписывал. Но если Строгановым для покорения Сибири пришлось нанять атамана Ермака, то Святитель шёл к язычникам с миром и, согласно устному преданию, брал чудесами, превосходя сильнейшего из местных колдунов — Паму-сотника.
Запад и Восток, язычество и христианство, старый и новый обряды — все в Перми срослось намертво — алтыря от алтаря не отличишь. На представленных иконах — протопоп Аввакум и Благоразумный Разбойник, Петр с Павлом у залива с каравеллами и несущийся на колеснице пророк Илия.
Апофеозом "всечества" — скульптуры XVII-XVIII вв.: круглоокие и раскосые, курносые и с горбинкой, кто с книгой, кто с молотком — русские, татары, удмурты, башкиры — они то усмиряются в аскезе, то рассыпаются в барокко. Мозолистая резьба спонтанна, облупленная краска отдает репинским импрессионизмом, формат выразительности не помеха: будь ты хоть в человеческий рост, хоть мелким орнаментом на Царских вратах. Сколько раз камеру наведешь, столько разных лиц и получишь. Рассматривать можно бесконечно, и нет ничего мудрее в такой ситуации, чем разрешить свободную фотосъемку.
Под музейной крышей деревянный народец был собран в 20-х—40-х годах прошлого века — стараниями этнографов и краеведов Александра Сыропятова и Николая Серебренникова. Порубить дерево, как срубил в свое время Стефан Пермский языческую березу, у комиссаров новой культуры рука не поднялась. Рассказывают, что коми-пермяки верили, что скульптуры ночью оживают и ходят по храму. Их одевали, регулярно меняли обувь, угощали. А к изваянию Праскевы-Пятницы, покровительницы семейного очага, бездетные пермяки и в музей приходят. По языческому и еретическому ведомству деревянная братия всея Руси и прошла в светлое будущее, избежав, в отличие от церквей, поругания и разрушения. Пермякам и вовсе повезло: всем колхозом святые переселились в ставший музеем Спасо-Преображенский кафедральный собор.
Сегодня в их родословной усматривают и другие корни, замечая сходство одного из "Иисусов страждущих" с Дюреровской гравюрой 1493 года. Что ж, западных веяний Пермь не избежала: многие владыки назначались сюда из Малороссии. Русская деревянная скульптура пережила свои эпохи и влияния, однако и простому зрителю видно, как свободно "дышит", по сравнению с архангельской каменной суровостью, податливое пермское дерево. Как непредсказуема эта "единая общность" по сравнению с ориентированными на европейские образцы ярославцами.
Топорность лишь удваивает силу и сближает форматы — сравнить хотя бы деревянное Распятие в окружении херувимов Никона Кирьянова и лицевое шитье покровцы "Распятие с предстоящими и избранными святыми".
Запад менторствует. Север безмолвствует. Пермь — слушает, раскрыв рты и полностью отдавшись на милость Откровения. Кого как Господь застиг, тот так и остался — удивляться, плакать, радоваться, прозревать. Никто не просится в композиции и не вписывается в интерьер, каждый суть сам по себе. Даже каждому из четырех евангелистов одного мастера — свой "голос был". Но что бы ни случилось с эпохой, стилем и укладом, голос звучит единой разноголосой литургией.
Если бы не ограничения фондами галереи, было бы здорово рядом с тяжелыми, роскошными облачениями Строгановского шитья поместить простой, холщовый саккос Стефана Пермского, расписанный вручную рисунками Святителя — из краевого музея. Пусть и копия XVI века, но говорят, она великолепно сохранилась, несмотря на неоднократное использование в службе. Зато в целости пребывает посох Преподобного. Музейщики никому его не выдают, так что пришлось церковникам сделать копию. Вот эту копию тоже бы показать на выставке как атрибут живых ритуалов. Посох с большой ручкой напоминает молот в руках одного из ангелов.
Кого-то ехидно "признает" в наивных человечках будущие памятники вождям и неизвестным солдатам в городах и весях союзных республик, разрушенных нынче так же, как на заре Советов были разрушены церквушки прикамья. Разрез глаз у "ильичей" и солдат воспроизводит особенности местного этноса. Но ведь это и есть традиция, объединяющая великую и малую, и белую, и красную.
Вглядываясь в тронутые Откровением лики, я вдруг подумала, что именно деревянное воинство и держало в пермском соборе оборону от безголовых человеко-модулей и клизменного "стоглава" контемпорари арта. Им, и никому другому, был в первую очередь адресован ёрнический месседж. Нет желания в очередной раз "утюжить" известный опыт пресловутого территориального брендинга, но стоит лишь побывать на выставке, чтобы понять всю обреченность попыток разменять роскошь соборности на убожество "лояльности". И громадный потенциал уникальных изваяний, где каждый может найти себя, как в песенке Чука и Гека "поедешь на север, поедешь на юг…"
Большевики воздвигли в Перми свой "алатырь" — мемориал на Вышке с замурованным сердцем рабочего-революционера. А потом и врачи водрузили во дворе самого большого в Сибири федерального центра сердечно-сосудистой хирургии свой "алатырь" — каменное сердце. Никаких кураторов эти "арт-объекты", понятно, не интересуют, зато деревянный ангел в ватнике с молотком — как есть чистый пролетарий. И земля у них у всех, включая купчину Строганова, — общая и отчуждению не подлежит.
Сегодня вокруг первого офиса, или как раньше говорили, правления Строгановых — Воронихинского особняка в поселке Ильинское Пермской области, "гуляет ветер": нефтегазовыми промыслами вокруг владеют отнюдь не патриоты, и местным жителям дорога туда закрыта. Ни работы, ни жилья, ни вложений, ни туристов. И жалованная грамота Ивана Грозного, хранящаяся в музее, — не указ…
На дворе — очередная смута, а человечки с узревшими Иное лицами безмятежны. Ничто их не пугает и не гневит. Все предельно просто. Если что, рука змееборца с расписного складня спокойно возьмется за копье, кому положено, будет изрыгать предсмертное пламя, а на заднике, будто извиняясь за неурядицу, расцветут сады. Трубы будут петь, а обломанные пальцы чапаевскими ранами сиять. Уходить из этой компании не хочется. Трудно будет и ее вывести вон, когда Спасо-Преображенский храм окончательно перейдет к церкви. Я бы так и молилась — вместе.
На плазменной панели крутится фильм: и там такие плывут просторы, такие восхитительные лежат поля и речные рукава, что холодок бежит за ворот, и начинают шевелиться лопатки. Па-Ре-Ма — стоглавая моя Пермь...
