1. Консервативный социализм?
Вся известная у нас критика социализма связывает последний исключительно с левым проектом. Что и не удивительно. Для традиционного русского консерватора социализм и либерализм — две стороны одной медали, две атеистические ипостаси модерна. Отсюда и направленность консервативной критики, стремящейся убедить русского социалиста (то есть, как правило, сталиниста), что разница между либерализмом и социализмом чисто номинальна. Таков, например, основной посыл работ Игоря Шафаревича «Социализм как явление мировой истории» (1974) и «Две дороги к одному обрыву» (1989) — наиболее последовательной у нас критики социализма.
Работа «Две дороги к одному обрыву» представляет собой точную, едкую и тотальную критику техногенной «прогрессистской» цивилизации, подменяющей живую жизнь голыми схемами и превращающую человека в функцию и приложение к бездушной машине. Причём, с этим замещением человека машиной одинаково хорошо справляются как и западная капиталистическая, так и командная советская системы. Почему, по справедливому мнению Шафаревича, они и представляют собой «две дороги к одному обрыву»: «почему у западных либералов существовала симпатия к сталинской командной системе? Оба этих исторических феномена представляют собой попытку реализации сциентистски-техницистской утопии». Т.е. обе дороги ведут к убийству живой жизни, уничтожению Традиции — искомой цели «прогрессизма».
С большой силой и наглядностью Шафаревич описывает результаты «технологической революции», «технологической цивилизации», радикально изменившей жизнь людей:
«Труд всё более удаляется от своей цели, то есть смысла, В своей работе люди большей частью не соприкасаются ни с чем живым. Ритм их труда, стиль жизни подчиняются технике. Человек зависит не от себя, а от какой-то внешней силы. Воду он приносит не из колодца, она кем-то подается в водопроводный кран. Он согревается, не топя печку, — кто-то греет его дом кипятком или паром. Он родится не дома, а в больнице и умирает в больнице, где его не провожают священник и близкие. Личные отношения учитель-ученик или врач-пациент растворяются в многолюдных школах и громадных больницах. Жизнь людей стандартизируется как массовое производство. Исчезает национальный стиль архитектуры (Новый Арбат неотличим от набережной Гаваны или улицы Сан-Паулу).
Люди, живущие на противоположных точках земного шара, оказываются неотличимо одинаково одетыми. Газеты прививают человеку стандартный средний язык, а радио убивает местные говоры. Людей всему учит общество. Подростки учатся в кино, как надо целоваться, а на порнофильмах — и более интимному поведению. Человеку трудно ответить — что же такое он сам?…
Человек всё больше исключается из природных условий, помещается в искусственные. Яркое освещение улиц вырывает его из цикла день-ночь, комфортабельные дома и транспорт — из цикла зима-лето. Даже пространство все больше исчезает из жизни: чтобы добраться из Москвы в Ленинград или Нью-Йорк, надо затратить примерно одинаковое время.
Исчезает дом как место, с которым связаны традиции и семейные чувства. Ле Корбюзье говорил, что дом — это «машина для жилья». Он предлагал разрушить исторический центр Парижа (и Москвы тоже), ибо он построен хаотически, без плана (в Москве это в значительной мере удалось).
Беспочвенность этой цивилизации облегчает её пересадку на новую территорию, её экспансию. По словам Ганса Фрейера, для того чтобы утвердиться на новой почве, такая цивилизация совсем не обязательно должна там вырасти. «Одно-два поколения нужны, чтобы электрифицировать, перевести на международные индустриальные рельсы страну, жившую тысячелетней традицией».
Всё это сказано не просто совершенно справедливо, но и с пророческой силой. За тридцать лет, прошедших с публикации этой работы, цивилизация сделала новый гигантский шаг к «обрыву». Урбанизированный человек, лишенный своего прошлого, нормальной семьи и связей с живой природной средой, сегодня лишается даже своего пола-гендера — того последнего, что ещё удерживало в нём человеческое. Таким образом, человек окончательно расчеловечивается и исчезает.
Шафаревич не только пророчески «жжёт глаголом», но и указывает единственно возможный, остающийся цивилизации выход: положить предел безумной гонке, «перейти от развития, основанного на постоянном росте, к стабильному стилю существования», заменить бэконовский принцип «покорения природы» противоположным принципом: «покорения техники». Иными словами, спасти нас может только обуздание прогрессизма и поиск нового равновесия между Традицией и Модерном.
Правда, более точных рецептов Шафаревич не предлагает, и, вероятно, их не видит (замечая лишь, что «вряд ли у нас сейчас есть хоть какие-то основания предугадать, как человечество выйдет из кризиса»).
Нам же представляется, что такой выход на самом деле есть. Он давно намечен историей, давно прорыты даже русла каналов, по которым может двинутся поток мировой истории. Вот только русла эти сознательно и искусственно перекрыты тем агрессивным прогрессизмом, который с одной стороны явно празднует сегодня победу в исторической гонке, а с другой, столь же явно клонится к своему печальному концу (ведь если он все же победит, праздновать победу будет просто некому).
Мы назвали этот спасительный путь — Консервативным социализмом. И, поскольку, термин этот не привычен, и плохо понятен, пойдём от противного. Попробуем разобраться с той критикой, которую обрушивает Шафаревич на известный ему социализм в работе «Социализм как явление мировой истории».
2. Социализм и Традиционное общество
В книге Шафаревича «Социализм как явление мировой истории» немало столь же точных и справедливых наблюдений, как и в работе «Два пути к одному обрыву». Однако досадная аберрация обесценивает многие её положения. Шафаревичу известен, по большому счёту, только один тип социализма — советский, ведущий своё происхождение из проекта просвещения, родоначальниками которого являются Леру, Сен-Симон, Фурье, Оуэн, Маркс.
Исследуя эти течения мысли, Шафаревич приходит к выводу, что основными принципами социализма являются равенство, уничтожение частной собственности, семьи, иерархии, религии. После чего делает поистине глобальное обобщение, внося в круг своего исследования общественно-политические феномены всей человеческой цивилизации: от традиционных обществ Месопотамии и Египта до хилиастических утопий и сект Средневековья и Нового времени. Социализм обретает здесь поистине титанический лик некоего универсального образа мысли, о котором Шафаревич говорит, как о «проявлении инстинкта смерти на уровне человеческой цивилизации».
С этим выводом можно было бы отчасти даже и согласиться, если бы книга ограничилась просвещением и марксизмом. Но в ней смешаны совершенно разные явления, похожие лишь внешне, но в глубине принципиально разные.
О шумерских городах-зиккуратах, цивилизации Древнего Египта или утопии Платона никак нельзя сказать, что они «исповедуют равенство», призывают к «уничтожению иерархии», «упразднению религии». Наоборот, перед нами традиционные иерархические общества, спаянные воедино и подчинённые глубокой религиозной идее. Причём идее жизнеутверждающей.
Можно ли о Египтянах, вся жизнь которых была одним устремлением к преодолению смерти и достижению загробного мира, сказать, что их общественная организация есть проявление «инстинкта смерти на уровне человеческой цивилизации»?
Всё бытие Египта подчинено принципу "так делали боги, так делают люди", и всё оно в восприятии древнего Египтянина есть лишь подготовка к вечному посмертному бытию.
Более того, весь египетский строй жизни как бытия являет нам как бы вечную незыблемую икону гармоничной жизни в Боге и мире с ближним. Вся великая египетская цивилизация выступает из верхнего неолита, из рассветной дымки человечества, вставая перед началами античного мира, подобно некоему вечному идеалу, некоей идеальной иконе общественного благополучия (почти три тысячи лет спокойного, уравновешенного и почти не нарушаемого кризисами бытия!)
Сами греки смотрели на Египет как дети смотрят на неких великих полубогов прошлого, как божественных предков: «О Солон, Солон! Вы, греки, как дети, и нет у вас знаний, поседевших от времени», — говорят Солону (VI в. до н.э.) египетские жрецы.
Что ж, Египтяне и правда знали тайну вечной жизни, тайну вечного бытия в Боге и истине. Вся Египетская жизнь обусловлена и определена понятием Маат — жизни по правде, по справедливости, жизни под божественным омофором Царя, как живого образа Бога. Египетская «Троица»: Бог — Царь — Маат являет нам как бы вечную икону традиционного уклада и отношения к жизни: человек живущий по законам праведности — праведник и удостоится жизни вечной.
И вот, почти полное возвращение и воспроизведение той же картины мира мы наблюдаем в тысячелетнем бытии Византии (всё тот же идеал жизни в духе истины под благодатным омофором царя). Как и в последующих поствизантийских реминисценциях Рима в Христианских империях: Российской, Австро-Венгерской, Германской. И здесь мы видим тот же по сути идеал (разумеется, реальность часто не соответствует идеалу, но это уже другой вопрос. Главное — наличие идеала, цели движения).
Наиболее ярко и убедительно эту картину мира и эту систему отношений открывает нам Крестьянская община. Да, и в крестьянской общине мы видим всё тот же по сути, воспроизводимый сквозь тысячелетия, египетский уклад, всё те же идеалы Маат — жизни по правде, по справедливости, жизни во взаимопомощи, и, как бы мы сейчас сказали, социальной ответственности.
Этот традиционный уклад есть конечно уклад социальный, уклад общественный, уклад, как бы мы опять же, могли бы сейчас сказать — социалистический. Разумеется, речь идёт не о марксистском, левом, а о нормальном — консервативном — социализме. Социализме, который представляет собой лишь новое прочтение Традиционного общества. Социализме, близкого современным арабским странам (Баасистское движение), близкого странам Латинской Америки, близкого идеологии Каддафи («Зеленая книга»), близкого идеологии Освальда Шпенглера («Пруссия и социализм), идеологии Отто фон Бисмарка, идеологии Конст. Леонтьева, Гоголя, Достоевского.
Той же идеей единого социального организма исполнено и «Государство» Платона, которого Шафаревич обвиняет в традиционных «социалистических грехах», впрочем, отдавая должное и высоте его идеалов.
О «Государстве» Платона Игорь Шафаревич пишет: «Его программа истребления самых тонких и глубоких черт человеческой личности и низведения общества на уровень муравейника производит отталкивающее впечатление. И в то же время нельзя не заразиться порывом почти религиозной жертвы личными интересами ради высшей цели. Вся схема Платона построена на отрицании личности — но и на отрицании эгоизма. Он сумел понять, что будущность человечества зависит не от того, какая из соперничающих групп возьмёт верх в борьбе за материальные интересы, а от изменения людей и создания новых человеческих качеств. Трудно не признать, что «Государство» Платона нравственно, этически и даже чисто эстетически стоит несравненно выше других систем хилиастического социализма».
Несмотря на эти высокие оценки, во многом справедливые, мы вынуждены признать, что Шафаревич не понял Платона. Впрочем, это непонимание слишком характерно для нашего времени. Верно улавливая основную суть и противоречие его «социалистической утопии», Шафаревич не видит (или, точнее, не принимает) главного: духовной устремлённости Платона на выход за пределы мира, подверженного энтропии, к вечному идеалу. Ни одним из «негуманных абсолютов» Платона нельзя просто пренебречь, поскольку каждый из них оправдан строгой внутренней логикой спасения, которая всецело движет Платоном.
Особо стоит сказать о его якобы «отрицании личности». Действительно, человек у Платона — это только микрокосм. Цель же человечества — уподобиться макрокосму и преодолеть его. Этой цели и служит Государство, собирающее человечество в некоего высшего всечеловека, способного преодолеть энтропию космоса и достичь абсолютного блага. Сам Платон подчёркивает эту параллель, сравнивая своё государство с человеком, отдельными органами которого являются целые сословия: философы — голова, стражи — сердце, кормители — живот. Итак, государство — единое целое, человек — часть, «винтик механизма», не имеющий отдельного, вне его, смысла.
Лишь в этом смысле (и только в этом) можно говорить о низведении Платоном «общества на уровень муравейника». Но это и понятно. Принцип личности (который ещё только суждено открыть христианскому Откровению) неизвестен античному человечеству. Платон не отрицает личности, он просто ещё не знает её.
Итак, вывод И. Шафаревича о социализме как «проявлении инстинкта смерти на уровне человеческой цивилизации» можно отнести лишь к левому социализму, да и то с большими оговорками. Остановимся на этом чуть подробнее.
3. Два лика Социализма
Каждая ересь несет в себе здравое начало. Иначе, кого бы она могла увлечь? Но ересь потому и ересь, что это здравое начало гиперболизирует и искажает (отсутствие равновесия отличает всякую ересь). То же мы видим и в идее социализма.
В своей основе социализм есть отрицание индивидуализма и смертного разрыва ткани бытия (т.е. как раз-таки отрицание смерти, которую социализм видит в эгоизме индивидуализма). Таково само происхождение слова «социализм», которое изобрел Леру, противопоставив идею здорового общества идее индивидуализма. Итак, стремление к общественному единству — вот что берёт социализм за основу. А его ведущей эмоцией становится скорее тоска по средневековой целостности, которую испытывает человек Нового времени, времени распада. Потому-то первые социалисты так легко находили общий язык с первыми консерваторами, находясь по сути по одну сторону баррикад против революционного прогрессизма.
В своём же утопическом эмпирее Социализм есть вовсе не проявление «инстинкта смерти», а мечта о всеединстве. В котором Социализм и видит преодоление смерти (как, например, в Богостроительстве Луначарского-Горького). Да, гностические начала здесь очевидны. Но ведь и гнозис, при всем своем мироотрицании, вовсе не был стремлением к смерти. Первый христианский гностик совлекался мира и тела не из инстинкта смерти, а желая, сбросив груз материи, вернуться в божественный эмпирей.
Что же касается прогрессистского утопизма, практики и лозунгов социализма, то здесь действительно многое Шафаревичем подмечено верно. Вся эта патетика «масс» и «равенства» в сочетании с гностицизмом (который, родившись вместе с христианством, стал со временем его темной тенью) и давала вместе ту гремучую смесь, о которой можно сказать как об «инстинкте смерти» (отсутствие разности потенциалов = равенство = кладбище).
Но всё это относится почти исключительно к либерализму Локка (человек – чистая доска) и социализму Маркса. Последний же был прямым продолжением революционного бунта, начатого Реформацией против христианских основ жизни. С той же опорой на варварство и лозунги «равенства», которыми ушлые проповедники подбивали крестьян на социальный бунт против церкви и империи: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» — подобная демагогия всегда будет пользоваться спросом. И сегодняшние новые левые, добивающие западную цивилизацию при помощи культуры отмены, ЛГБТ и БЛМ — явление ровно того же порядка.
Но, как и утопизм XVI-XVIII вв. («Утопия» Томаса Мора (1516), «Город Солнца» Кампанеллы (1602), «Закон свободы» Уинстенли (1652), от которых «сплошной поток социалистической литературы» конц. XVII-XVIII вв., провозглашающий основным принципом — общность имуществ», как пишет Шафаревич), всё это не имеет отношения к фантастическому и небывалому «социализму в мировой истории». Зато самое прямое отношение всё это имеет к еврейскому хилиазму, «третьей эпохе духа» Иоахима Флорского, и масонским принципам «свободы, равенства, братства», которые именно тогда начинают свое победное шествие.
То же и советский тоталитаризм. Который можно, наверное, назвать ренессансом Третьей династии Ур, если мы находимся в пространстве книг Пелевина. Но сказать: «Первыми в мире социалистическими государствами были самые первые государства вообще» — как бы немножко слишком. Самые первые государства, как убедительно доказывают раскопки последних десятилетий, возникают из идеи Бога, а их становление напрямую связано с функционалом Храмовых комплексов. Что ведь звучит и гораздо логичней, не правда ли?
В основе же советского тоталитаризма логичней увидеть тоталитарный строй еврейских гетто и церковно-заговорщицких конгрегаций Кальвина, этих «государств в государстве», которые товарищ Ленин (не зря столько лет ошивавшийся в Женеве) взял за основу строительства собственных партийных ячеек.
В завершение коснемся ещё одного важного для нашей темы момента: идеи иерархии.
4. Идея иерархического общества
Современный демократический мир основан на сетевой структуре. Это политическое устройство имеет своим началом разветвлённую сеть революционных ячеек, созданных ещё Кальвином для разрушения традиционного мира. На тех же сетевых принципах была выстроена Америка. При помощи целого ряда революций эта политическая система, названная демократической (конгломерат политических партий, анклавов и всевозможных сект под управлением парламентов), распространилась на весь мир. Она действительно показала свою эффективность. С помощью сетевых структур оказалось чрезвычайно удобно управлять людьми и держать общество под контролем.
Однако, традиционное общество строилось совсем по другому принципу. Это была пирамидальная структура страт, где крестьянство кормило страну, воинство защищало её, а личность короля, как образ отца большого семейства, связывала всё воедино.
Всякое общество, в основе которого лежит идеал истины (как правило, общество религиозное), строится по принципу иерархии. Как иерархична всякая подлинная культура, всякая этическая система. Как иерархичны по своей природе всякая личность, семья, космос.
Заметим, что и сегодняшнее «демократическое общество» Запада, внешне антииерархичное, имеет скрытую (впрочем, не слишком глубоко) иерархическую природу. Хотя все естественные иерархии (культуры, духовности, традиции) при демократии предельно размыты, одну-единственную иерархию демократия всё же легитимирует. Это – иерархия денег, финансовой аристократии. Современным либеральным обществом управляет сословие денежной аристократии («брахманы»), которой удобно оставаться в тени, разыгрывая перед толпой демократического плебса («вайши») ярмарочную буффонаду выборов. Держать толпу в повиновении помогают обслуживающие систему интеллектуалы, управленцы, наконец, силовые структуры («кшатрии»). Иными словами, современное демократическое общество — это не столько антииерархичное общество, сколько общество противоестественной иерархии.
Похожую сословную (классовую) природу имел и СССР. Высшим сословием (гегемоном) советского общества официально был признан пролетариат, фактически же оно управлялось классом партийной номенклатуры. Следующим в иерархии располагался привилегированный класс «лучших людей», в который входили учёные, писатели, легендарные генералы, герои труда и т.д. Это были вполне сложившиеся сословия. Причём к середине 1930-х годов класс «лучших людей» был уже вполне обуржуазившимся: имел прислугу, прекрасное снабжение и т.д. Наконец, внизу иерархической лестницы располагался простой народ — рабочие и крестьяне; замыкала пирамиду каста «неприкасаемых» — «зека».
Однако ж, в СССР работала система социальных лифтов: вчерашний крестьянин мог, выучившись, стать учёным и генералом. Советские «кшатрии» воспитывались в идее служения (хорошо или плохо — другой вопрос). И, вообще строй СССР отчасти напоминал систему Платона, а ещё более — систему Византии (внимательное изучение которой вновь начинается в 1930-е годы).
Ту же кастовую, но доведённую до абсурда природу (гремучую смесь советско-либеральных каст) имеет и сегодняшняя РФ. Нынешняя государственная элита, состоящая из инородцев-новиопов, уродливых выкидышей советской системы, влачит духовно жалкое, внутренне расколотое существование. С одной стороны, безуспешно пытаясь встроится в мир капиталистической иерархии (который ее отторгает), а с другой — вынужденно подчиняясь эгрегору традиционного Русского государства, который переварил большевиков, и, несомненно, переварит и их, новиопов.
Итак, все разговоры об «антииерархическом государстве» или «нейтральном обществе» есть чистой воды демагогия. Традиционная кастовая система (брахманы — кшатрии — вайши) оставалась неизменной на протяжении всей истории человечества, остаётся (пусть и в предельно искаженном, перевёрнутом с ног на голову виде) такой и сегодня.
Что в принципе не должно нас смущать. При всём противоестественном безумии современных «каст», сама идея общественных иерархий естественна и нормальна. Равенства в природе не существует. Именно разность потенциалов (то есть неравенство) создаёт ток жизни. Когда же все потенциалы равны, жизнь умирает. Вернуться к нормальному положению вещей можно, только восстановив нормальную общественную иерархию, приведя её в соответствие с духовной иерархией ценностей.
Весь возможный прогресс в этом смысле совершил уже Платон, в «Государстве» которого традиционные касты обретают полную проницаемость, а всё общество обращается в систему социальных лифтов, призванных воспитать элиту и создать идеального человека.
Государство Платона — это мост от земли на небо, лестница бесконечного восхождения. Государством Платона управляют действительно лучшие из лучших — мудрецы-философы (брахманы). Его элитарное сословие «стражей» (кшатрии) лишено всех преимуществ и привилегий, которые может дать статус элиты: не только собственности, но даже нормальной семьи и права неприкосновенности жилища. Все удовольствия стражей чисто духовны. Это спартанские солдаты духа, питающиеся высшими проявлениями дружбы и любви. В то же время низшие сословия («кормильцы» — вайши) сохраняют весь привычный уклад жизни, удобства и удовольствия, которые приносят им семья, родовые связи и частная собственность. При этом социальные лифты прорезают все сословия сверху донизу. А все бытие государства направлено на выход души за земные пределы и просветление духа.
Конечно, в государстве Платона есть много черт, для нас неприемлемых (например, обобществление детей и т.д.) Но нужно понимать, что эти меры обусловлены предельно высокой целью. Государство Платона нацелено не на спокойную жизнь в этом мире, но на выход за его пределы: к идеальному человеку.
Открыв идею Личности, христианская мысль избавила утопическую систему Платона от всех её чрезмерностей и добавила к ней последние недостающие звенья. Социально-политическая мысль Византии была напитана платонизмом, а её общественный идеал имел немало социалистических черт. Примером же средневекового уклада (повторяющего в целом уклад платоновского государства) может служить быт большого средневекового монастыря.
На этом пока и остановимся. При желании, разговор о «социализме как явлении мировой истории» можно продолжать. Можно порассуждать о «Платоновском», «Византийском», «Орденском», прочих версиях традиционного консервативного социализма (или социального консерватизма): от «монархии» Данте Алигьери до госсоциализма Бисмарка, прусского социализма Шпенглера, социализма-церкви Достоевского, «охранного социализма» К. Леонтьева (и даже социализма-религии Луначарского). Можно поговорить о современных социалистических движениях Арабского, Латиноамериканского, и, в целом, Азиатского мира. Реалиях, которые в основе своей и представляют тот «многополярный мир» и то «антиколониальное движение», на которые уповает сегодня наша власть.
А можно расценить эту работу и как приглашение к дискуссии. В конце концов, обнаружение Третьего пути, способного уберечь нас от обрушения с обрыва, который нащупывал своими трудами Игорь Шафаревич, сегодня может оказаться единственной и последней возможностью избежать всеобщей катастрофы.
На фото: Фрески из гробницы верхнеегипетского номарха Джехутихотепа II ((конец XX — 1-я половина XIX вв. до н. э.)
