9. «Избранные всех стран, соединяйтесь!»
И ещё об одной крайне важной идее (для понимания не только политической системы, но и самого духа Америки), которую находим у одного из наиболее известных теоретиков теократии в Массачусетсе, Джона Коттона (1584-1652). Коттон развивает мысль Кальвина о видимой и невидимой церкви. «Видимая церковь», согласно Кальвину, есть совокупность всех реформаторских конгрегаций и является образом (в силу того, что настоящих избранных безошибочно выявить невозможно) «невидимой церкви», представляющей собой собор всех истинно «избранных». Опираясь на эту идею, Коттон приходит к концепции «единства видимой и невидимой церкви». Видимая церковь, согласно Коттону (см. проповедь «Ясный путь конгрегационалистской церкви») – это сумма (совокупность) всех пуританских конгрегаций. Это плоть видимой церкви. Существует, однако, и «невидимая» церковь — «подлинное духовное содружество всех истинных верующих вне зависимости от их национальности и вероисповедания». Это, говоря иными словами, еще не узнанные «потерянные колена» еще «неявленных святых». «Невидимая» церковь, согласно Коттону, «недоступна рациональному пониманию, что не только не уменьшает, но, напротив, увеличивает ее силу. Она – единение всех верующих»[1]. Ну, или, если сказать точнее – «единение всех избранных».
Эта идея «единства двух церквей» настолько ясно выражает самые базовые принципы пуританизма, и, в то же время, самый дух американизма (веры в «американскую исключительность»), что, конечно, не могла не оставить самого глубоко следа в американском сознании. После «города на холме», это, возможно, самый важный из оставленных пуританами фундаментальных символов Америки. Так что даже когда пуританскую веру вытеснили в сознании американца идеи деизма и просвещения, а на месте пуританских конгрегаций возникли масонские и прочие элитарные клубы, отлитая «святыми» духовная матрица осталась незыблема: новые структуры просто заполнили собой старые формы.
Неприкосновенной осталась и тройственная структура американского общества (элита – народ – внешние «отверженные») и его двойственная природа. В этом смысле идею «единства видимой и невидимой церкви» можно назвать настоящей духовной основой американизма, или – лучшим выражением американского универсализма, чисто американского «единства всех избранных из всех народов». Единство избранных всех народов (или даже: «избранные всех стран, соединяйтесь!») – именно так звучит мессианская формула американизма, последний дар кальвинистской Доктрины Предопределения Америке.
Конечно, все мы немало бы удивились, заговори сегодня президент США о существовании двух родов людей: одних – изначально отверженных и проклятых Богом, других же – избранных и спасенных. Но еще более странно, что Америка всерьез (пусть и сокровенно, подспудно) продолжает жить и руководствоваться подобным взглядом на вещи.
Кто такие «избранные» в современной Америке? Это те, кто готов порвать со своей страной, народом, корнями, прежней верой, стать всецело американцем и предпринимать (т.е. «делать деньги на ближнем», по завету Бенджамина Франклина).
Но, конечно, и более того. Герман Мелвилл, автор культовой американской книги «Моби Дик» говорил так: «Мы, американцы, – особые, избранные люди, мы – Израиль нашего времени: мы несем ковчег свободы миру… Бог предопределил, а человечество ожидает, что мы свершим нечто, и это великое мы ощущаем в своих душах. Остальные нации должны вскоре оказаться позади нас… Мы достаточно долго скептически относились к себе и сомневались, действительно ли пришел политический мессия. Но он пришёл в нас».
Таково истинное самоощущение среднего американца того «американского мира», который мы знаем. Нетрудно заметить, насколько сильно это самоощущение коррелирует с центральной идеей Лурианской каббалы: идеей народа-мессии. Посредством Доктрины предопределения эта «иудейская косточка» оказалась вложена в самую сердцевину американского проекта.
Американский народ – это класс «приуготовленных к спасению». Принадлежность к нему поднимает счастливца на недосягаемую высоту перед любым внешним (и еще более – перед тёмной массой отрицающих «демократические ценности» отверженных). Но чтобы войти в элиту и стать «истинно святым», надо иметь определенный «ген», определенную цифру счета в банке, карточку определенного клуба, куда вход простому смертному, уличному демократическому плебею, «юзающему» профаническую версию американизма, заказан. В этом смысле (да и в большинстве других) со времен отцов-пилигримов в Америке мало что изменилось.
Как справедливо замечает современный американский историк Т. Бейлин, «Американский вариант мифа о высшей расе сопровождал нас с первых дней основания колонии Массачусетского залива. Убеждение в том, что мы являемся избранным богом народом и обладаем божественным мандатом распространить наши благородные демократические институты по всему остальному погруженному во мрак миру, поощряло нас нести на себе бремя белого человека... Мы, американцы, продолжаем верить, что являемся могущественной нацией не потому прежде всего, что нас наделили чудесными природными ресурсами, а потому, что в наших генах было нечто врожденное, которое дало нам возможность стать великими»[2].
10. Душа американца
В завершение нашего небольшого путешествия в глубины американского духа переведём взгляд от Америки в её историческом целом на того, кто её населяет – сегодняшнего американца в частности. Того, кто и представляет собой результат исторического эксперимента по выведению «нового человека» (или, может быть, точнее сказать: возвращению в дохристианского человека) предпринятый Кальвином и пуританскими святыми.
Сформулируем ещё раз наши главные выводы. Согласно учению Кальвина, всякий человек — ничто. Однако, непостижимым промыслом Бога, на некоторых из людей стоит печать изначальной избранности, а на массах других — печать изначальной отверженности. Последнее невозможно изменить. Как и непостижимый выбор Бога невозможно судить.
При том, кто избран, а кто отвержен — не всегда можно сразу понять. Однако, есть некоторые явные приметы: если ты избран — тебе непременно должен сопутствовать успех.
Понятно, что такая идеология порождает особенный образ психологии жизни, и поведения «нового человека». Все духовные силы этого «нового человека» будут тратится на то, чтобы добиться успеха любой ценой (при этом, внутренняя жизнь стремится к нулю). Кроме того, «новый человек», какие бы адские бездны сомнений и отчаяния ни клубились в его душе, должен играть роль успешного члена общества, и ни в коем случае не подавать виду.
Это и поныне так. Русский, оказавшись в Америке, испытывает шок: «здесь на всех лицах улыбки, с утра до вечера все улыбаются. Даже фотограф отказывается снимать вас, если вы не будете улыбаться. Снять маску и побыть самим собой человек может здесь только дома, и то, если его никто не видит», – типичная реакция русского на знакомство с Америкой.
Это чудовище было выращено и вымуштровано столетием «власти святых». Представьте, что конгрегация пасёт каждый ваш шаг, составляет на вас пухлое досье, так что не только ваша жизнь, но и судьба ваших детей зависят от вашего поведения, и каждый ваш неудачный шаг неизбежно отразится на ваших детях и детях детей. Таким образом, целые поколения оказываются подчинены одному контракту и воспитаны в той же кабале. Общество, в котором не только все обязаны доносить друг на друга, но и сам ты становишься лучшим за собой шпионом, ибо прекрасно знаешь: стоит конгрегации заподозрить тебя в том, что ты «проклят», ты тут же превратишься в изгоя, которого ждёт бойкот, изгнание, и, скорей всего, смерть.
Вот так, в течение XVI-XVII столетий, сперва идеологией кальвинизма, а затем властью пуританских святых был выдрессирован, сотворен американец-янки, как мы его знаем: то есть, существо, которое только и делает что неустанно говорит о «свободе» и «личности», но при этом является самым внутренне несвободным и обезличенным существом на свете.
Столь тоталитарного контроля над личностью мир и правда еще не знал. Точнее, знал лишь в одном исключительном случае, и в подобном же тоталитарном обществе — сообществе иудейского кагала. Только еврей, закабаленный подобным же контрактом с Яхве (и на тех же условиях: «клянемся детьми и детьми детей, что исполним все») и в каждый момент своей жизни схваченный ритуалами 613 предписаний Закона, представлял собой подобное же предельно несвободное и обезличенное существо. Этот тоталитарный дух Израиль транслировал в течение многих и многих веков, пока не нашел тех, кому его передать. Этот дух ветхого Израиля, дух иудейского гетто и стал настоящей колыбелью американизма: из его пеленок гетто вышел американизм.
Таковы самые фундаментальные духовные основания американизма. Если же говорить о его психологии янки, то мы уже указывали на душевный идеал пуританина — его совершенную бесчувственность (или, можно сказать и так: обязательный контроль над своими чувствами).
Бог пуританина — ветхозаветный б-г ярости и гнева. И самому пуританину из всех человеческих чувств позволена в сущности только лишь ненависть.
Пуританин прежде всего должен ненавидеть, конечно, свой грех; затем — самого себя, ибо всякий человек – отвратительное, мерзкое ничто перед Богом, и что еще хуже – может оказаться отверженным. Ту же предельную подозрительность пуританин должен питать также и к своим родным и друзьям (которые также могут оказаться отверженными), и, наконец, к самим отверженным.
Мы уже упоминали классический пример такой неизбывного подозрительного бесчувствия – знаменитое письмо герцогини Ренаты д'Эсте к Кальвину, в котором та в исповедальном эмоциональном порыве спешит признаться, что возненавидела бы отца или мужа, если бы удостоверилась в том, что они отвержены.
Общество, воспитанное пуританизмом и сегодня сохраняет все его своеобразные черты. В игре «божественных эгоизмов», которую мы рассмотрели в этой работе (и прошлой, посвященной кальвинизму в целом), не трудно узнать многие социальные реалии современного американизма.
С одной стороны, предельный индивидуализм, эгоизм, зацикленность на себе, но и – совершенное отсутствие личности, которая подменена фасадом секты, фирмы, университета, круга – того самого «значка на лацкане пиджака», по которому тебя определяют и о тебе судят. Твои мнения, суждения, чувства, ценности, цели – это мнения суждения, чувства, ценности, цели того круга, той секты, которой ты принадлежишь (и это тоже очень еврейская черта, выдающая духовные основания американизма: личность еврея также точно растворена в единстве кагала).
И, конечно, снова, и снова – необходимость скрывать себя за маской респектабельности и постоянно доказывать свою природу и право «избранного».
Понятно, что могло ждать подобное общество, стоило лишь связывающему его духовному напряжению ослабнуть: на такой почве неизбежно должны были пышно расцвести самые причудливые цветы лицемерия всевозможных видов и оттенков. Это именно и произошло с американскими пуританами, лишь только идею Бога стала настойчиво вытеснять в них идея денег.
Книгой, зафиксировавшей в истории сей важнейший духовный переворот, стали знаменитые «Наставления молодому торговцу» Бена Франклина. По стилю это чистейшая пуританская проповедь (подражание «Наставлениям в христианской вере» Кальвина), только вместо идеи Бога здесь везде фигурирует идея Денег.
В конце XIX века Кнут Гамсун, проживший некоторое время в США, так фиксировал итоги превращения мессии-пуританина в мессию-торговца в замечательном эссе «Духовная жизнь Америки»:
«У республики явилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или, точнее, аристократия состояния, накопленного капитала. Потому что при малейшем, отложенном про чёрный день капитальчике янки чувствует себя в той же степени аристократом, как самый гордый дворянин у нас дома чувствует себя высокородным. Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает "истинным" могуществом средневековья, не имея каких-либо его благородных качеств; она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же, как он не воображает себе, – как бы ни была ему знакома власть денег у нас дома, – до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там».
Подобные же убийственные наблюдения делает Пушкин, хотя и не бывавший в Америке, но прекрасно знакомый с «духом демократии и равенства»:
«С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой…» («Джон Теннер»).
Таков типичный средний американец, с рождения до смерти вынужден играть бесконечные роли в бесконечных спектаклях «социальных игр» и носить, словно солдат униформу, всевозможные маски. Американские супергерои – эти своеобразные потомки «избранных святых», американские улыбки и американские телешоу, сама поразительная американская душевная нищета (глубина личности среднего американца, не превышающая глубины его личного бассейна) — всё это берёт начало в пуританской мистике и являет естественные черты распада пуританского общества.
11. Жизнь без «тайны жизни»
Наши рассуждения о корнях американизма уместно завершить проницательными наблюдениями прот. Александра Шмемана, которые замечательно подытожат наш рассказ:
«Вторник, 3 февраля 1976. Провел вчера около шести часов на [аэродромах] La Guardia и Kennedy в тщетной попытке улететь в Колорадо, куда я должен был ехать на три дня. Из-за погоды (чудовищная гололедица) так и не удалось…
За эти часы делал наблюдения над американской толпой и все не могу их в самом себе "сформулировать". Пожалуй, главное впечатление – или ощущение? – это чего-то "безличного". Конечно, толпа, "средний человек" всегда и всюду безличны, но в Европе за каждым человеком чувствуется "тайна", она как бы просвечивает в выражении его лица, в походке, во всем.
И вот именно этой тайны не чувствуется в американце. Мне кажется, что он ее панически боится, не хочет ее, убивает в себе. И что вся американская цивилизация направлена на то, чтобы помочь человеку в этом. Она вся построена и действует так, чтобы человек никогда, по возможности, с этой тайной не встретился лицом к лицу.
Это совсем не значит, что американец "стаден". Напротив, та же цивилизация построена на индивидуализме. Она как бы обращена к каждому, но каждому она говорит: смотри, как тебе хорошо и удобно, как все сделано для тебя. И каждый ее принимает индивидуально, для себя, хотя принимает совершенно то же самое, что предлагается любому другому "каждому".
Это цивилизация a l'echelle humaine только l'humain – то тут "асептическое". И вот, ведомо или неведомо для себя, каждый репрессирует в себе тайну, и от этой репрессии – американский невроз. Успех психологии, психоанализа в Америке – от страстного желания "тайну" свести к закону природы, к таблице умножения, классифицировать и тем самым "разрядить" ее. Он, американец, ее "научно выбалтывает". Науке он благодарен, прежде всего, за то, что она дает ему готовое объяснение, освобождение от искания (которое и есть в человеке выражение его соотношения с заключенной, живущей в нем "тайной»)»…
Здесь Шмеман непосредственно, не прибегая к феноменологическому анализу, но при этом совершенно точно фиксирует всё то «типично американское», о котором говорили и мы, и приходя к тем же выводам. Далее же так же непосредственно и точно он подмечает страсть американца к «ритуализации жизни» (в точности как у иудея, боящегося выйти за предписания Закона):
«Именно "обрядность" американской жизни я почувствовал с особой силой, приехав из Европы. Во всем, решительно во всем американец хочет reassurance обряда: в еде, в том, что он ест и как он ест, в том, как он одевается, ходит, смеется, чистит зубы. Иначе – все страшно. Между собою и "тайной" жизни, то есть единственным и неповторимым, он полагает обряд…
Всё это совсем не противоречит тому, что обычно воспринимается как квинтэссенция американизма: культ новизны, перемены, рекламы, целиком построенной на принципе "it's different…", культ, казалось бы, открытости, эксперимента и т.д. Не противоречит потому, что сам этот культ является частью обряда, может быть, даже его питательной силой. Ибо в том как раз и функция этой почти френетической "новизны", постоянного обновления, что оно защищает человека от встречи с тайной жизни, с самим собой, с сущностью. Эта встреча возможна только при остановке жизни, при освобождении внутреннего внимания, освобождении его от внешнего, что и возможно в традиционных цивилизациях, выросших как бы вокруг "тайны»…
И ещё более точен вывод: «Странно, но так: американская цивилизация, американская жизнь насквозь религиозны, но только это совсем не post-Christian world, как они любят говорить, а в очень глубоком смысле pre-Christian world, то есть мир, не освобожденный от природной "сакральности" (противоположной христианскому "сакраментализму"). Ибо сакральность – это совсем не ощущение божественности мира, а наоборот – его демоничности, не радости, а страха, не приятия, а бегства. Это система "табу", при помощи которой человек полагает между собой и жизнью (и это значит – между собой и своей "тайной") некую непроницаемую преграду, фильтр, фильтрующий жизнь и не допускающий "тайну". И в этом смысле – пуританское прошлое Америки и ее антипуританское настоящее на глубине – явления того же порядка. Отвержение, снятие одного "табу" есть всего лишь замена его другим табу».
Шмеман лишь не договаривает последнее, что стоит за всеми этими сакральными табу американизма – иудейская верность Закону и юридическому Договору, которые и составляют сущность американизма как неоиудаизма постхристианской цивилизации. И также точно как «Вечный жид», американец должен толкать «время вперёд», бесконечно вращая его колесо, как прикованный к мельнице раб, как того требует Яхве – бесконечного сотрясая всё, сколько-нибудь укоренившееся, на чем мог бы вырасти хоть какой-то цветок в этой пустыне жизни. И так же как древний еврей американец бредёт и бредёт по своим барханам, гонимый в свое потерявшее всякий смысл и очертания «светлое завтра».
«Я всегда себя спрашивал, – продолжает Шмеман, – почему всякая американская фирма должна не только все время изменять свою продукцию, но и видоизменять саму себя – перестановкой мебели, изменением внешнего вида своих контор, формы своих служащих и т.д. А теперь мне ясно, что эта "изменяемость" и есть основной обряд, суть которого всегда в повторяемости неповторяемого. Изменение, новизна страшны, пока они "тайна" и сущность тайны ("что день грядущий мне готовит?"). Поэтому единственный способ сделать их "не страшными" – это ввести их в обряд, сделать их "повторяемостью": все все время "ново" и все – то же самое, ибо на то же самое направленное: на пользу, на приятность и удобство и т.д.
Француз постепенно, медленно открыл, что сыр, запиваемый красным вином, – вкусно. И, открыв, ест сыр, запивая вином, и наслаждается. Тут – никакого обряда, а сама "правда жизни". Американец едет во Францию, "узнает", что французы едят сыр с красным вином, и по возвращении в Америку устанавливает новый обряд: "wine and cheese party". И в этом вся – огромная! – разница. Но француз, которому – вкусно, делает это совершенно так же, как делал это его предок при Людовиках, ибо тогда было вкусно и теперь – вкусно. А американец, потому что ищет он не вкуса, а исполняет обряд, обязательно введет в этот обряд какую-нибудь новизну: положит на сыр кусок груши или изюм или еще что-нибудь. Почему? Потому что обряд требует постоянного обновления, потому что и сыр с вином он привез в Америку как свидетельство о том, что все все время в жизни улучшается. “То же самое", предлагаемое всегда как "новое" и "улучшенное", удовлетворяет его потребности не встретиться с самой тайной жизни».[3]
Всё это совершенно справедливо, как справедливо и то, что «полые люди» (люди без внутренности и тайны жизни), порожденные американизмом, ныне заполонили весь мир.
В заключение, однако, мы должны сделать важное дополнение, без которой нарисованная картина американизма будет неполной. Надо иметь в виду, что пуританизм отцов-пилигримов — хоть и важнейший, но далеко не единственный полюс Америки. Как и сами отцы-пилигримы были не единственными и не первыми англосаксонскими переселенцами на континент. До них была колония Вирджиния, вполне лояльная королевской власти, англиканская и аристократичная: та иная американская идентичность, с которой начал формироваться консервативный й Юг. Позднее южане, романтизируя свои корни, стали считать себя (отчасти под влиянием романов Вальтера Скотта) наследниками кавалеров — белой гвардии короля Карла Стюарта. Если учесть, что янки-северяне несли в себе яркую идентичность кромвелистов, война Севера и Юга приобретает мифологическо-символические черты продолжения битвы кавалеров с круглоголовыми: Белой Гвардии Карла с Красной армией Кромвеля. Так это в сущности и было. После войны янки захватили страну в финансовой, индустриальной, политической сфере, контролируя сознание американского народа через газеты, культуру, идеологию итд. Тем не менее, идентичность Юга оставалась жива. Кроме того, добрую половину граждан Штатов составляли некогда переселенцы из лютеранско-католической Германии, вовсе не зараженные пуританизмом.
В начале ХХ века консервативному движению Юга (второй Ку-клукс-клан) удалось справиться с засильем левых и остановить назревающую революцию в стране. Это было очень серьёзной победой правой Америки. Правда, скоро и сам Ку-клукс-клан был разбит. Последней же большой манифестацией Правой Америки стало изоляционистское движение «Америка Фест» в период перед началом и в начале Второй мировой войны.
Именно лозунги этого старого американского изоляционизма оживил Трамп и именно на них откликнулась Америка, которая за него проголосовала.
Америка не мегаполисов, где царит дух янки, но Америка малоэтажная, тоже, конечно, сильно иллюминированной им, но в степени гораздо меньшей и гораздо менее ядовитой. Особенно это касается традиционно консервативного Юга. Это та Америка, с которой нормальный русский человек вполне может иметь дело. Хотя всего выше сказанного это конечно не отменяет.
Примечания:
[1] См. Н.Е. Покровский, «Ранняя американская философия», М. 1989
[2] Гаджиев К.С. США эволюция буржуазного сознания. М., 1981., С. 56
[3] А. Шмеман, Дневники, С. 242—244
