1
Густая поэтическая родословная мёдом и млеком питала поэзию Г. Шенгели; и, скажем в стихотворение «Державин» тускло мерцающее «хладно» перекликалось с заявленной темой, подчёркивая даль величия медногласого классика:
Он очень стар. У впалого виска
Так хладно седина белеет,
И дряхлая усталая рука
Пером усталым не владеет.
Воспоминания... Но каждый час
Жизнь мечется, и шум тревожит.
Все говорят, что старый огнь погас,
Что век Екатерины прожит.
Каждый век будет прожит, хотя многие прикидываются последним, смущая людей; каждый век принесёт свои песни, и Шенгели, кажется, владело желание суммировать всё, созданное ими: не только в мире слов, но и в архитектуре, культуре жизни, сфере научной мысли…
Византия расцветала в поэме «Повар Басилевса»: перекипая драгоценными огнями каменьев, возвращая колорит, царствовавший некогда, в современность, с которою связывали зыбкие и прочнее не придумаешь мостки поэтики.
Пряные строфы нужно пробовать на вкус, как диковинные яства.
Греческий Крым, и сама Греция мрамором блистали на солнце духа.
…а потом – просто жизнь: с возрастными контрастами, и слишком различным опытом, чтобы прошёл он мимо стихов:
Мне шесть, а ей под шестьдесят. В наколке;
Седые букли; душные духи;
Отлив лампад на шоколадном шёлке
И в памяти далёкие грехи.
Она Золя читала и Ренана,
Она видала всякую любовь,
Она Париж вдыхала неустанно
И в Монте-Карло горячила кровь.
Великолепна тесная расстановка слов в стихах Шенгели: ни зазора, никакой пустоты: единая, монолитная текстовая плоть.
И богатая фактура: назвать все предметы мира! Обозначить их!..
Свод поэзии Г. Шенгели: своеобразная поэтическая сумма сумм: великолепная симфония звуков, блистание смыслов…
Богатейшее чтение, которое, кажется, никогда не исчерпает себя.
2
Иной раз глобальность гуманитарной эрудиции мешает писать, иной – становится своеобразной альфой поэта.
Казалось, Шенгели жил во все эпохи, и все они отворяли ему свои врата.
Босфор и микрокосм, шутка и повар басилевса, авиационное небо и пенная роскошь строки, старинная тростниковая дудочка и луга философии – столько видевший и знавший поэт, свёл автоэпитафию к искромётности:
На этой могильной стеле,
Прохожий добрый, прочти:
Здесь лег на покой Шенгели,
Исходивший свои пути.
Исчез в благодатной Лете
Тревожный маленький смерч.
А что он любил на свете?
Нинку, стихи и Керчь.
Может быть, Лета и была бы благодатной для усталого сердца поэта, но для свитка его стихов она оказалась не реальной: даже в эпоху полного отсутствия интереса к стихам труды Шенгели чтут любители и знатоки.
Ибо невозможно пройти мимо мастерства, воплощённого на грани совершенства: как бы остра ни была оная грань:
Обволокла медовая смола
Жука металло-голубое тело,
И капелька округло отвердела,
И надолго под хвоей залегла.
Волна над новым дном поголубела,
На отмелях прозрачна и светла,
И тенью мимолетного крыла
Легко мутнели в ней чешуйки мела.
Твёрдость округлых слов переливается янтарно, и медовые оттенки звучат нежно, как детство.
Медового света много в стихах Шенгели – как необходим мёд, дабы не разгневался император Византии, чей повар попадёт в пристальный окуляр поэта.
Причудливо соединяются каналы мировой истории, и результат, предлагаемый Шенгели, всегда ярок, как костёр, полыхающий в ночи.
В определённом смысле каждое стихотворение и должно быть костром, чей рыжий огнь не затмит пресловутая темнота.
Ибо темноты в стихах Шенгели нет – но только световое наполнение, радость радуги, жизнь, продолжающаяся в вечность…
3
Византия – полыхающая суммами невиданных красок, поднимавшаяся великолепием лестниц к звёздным пределам, выгоравшая в церковных диспутах, где речи были запутаны, как дебри, сиявшая древними свитками – влечёт, как немыслимый орнамент истории, усложнявшийся веками…
Возникает колонна поэмы Г. Шенгели: переливающаяся красками: как переливалась ими древняя, ветхая, как Завет, мощная…
Уже начало текста отдаёт пряною густотой изысканного кушанья:
Под вечер хорошо у Босфора,
Хорошо у Золотого Рога:
Море, как расплавленный яхонт,
Небо, как якинф раскаленный,
Паруса у лодок пламенеют,
Уключины у весел сверкают,
И кефаль в мотне волокуши
Трепетным плещет перламутром.
Звук необычен: он наливается сиянием перламутра, и розовато отсвечивает нутром раковины, хранящей тайну глубины: в данном случае истории…
Раковины истории труднее собрать, чем самые глубоководные, а впрочем: пусть будут фантастическими: ведь не помешало оное качество Босху творить такую невероятную запредельность (к примеру).
Раковина Византии подразумевает аскезу:
Вечно зябнет Августа Пульхерья,
Хоть любовью к Богу пламенеет;
Оттого у нее в покоях
Днем и ночью рдеют жаровни
С благородным индийским санталом…
Клавиши языка перебирают драгоценные слова: благовония, камни, мерцание древних икон: всё пойдёт в дело, всё возникнет, чтобы мерцать таинственно.
Августа Пульхерия, боящаяся более искушений плоти козней сатанинских, прелестей диаволовых, млеет от пения появившегося Вардана: сладкого, как восточные изыски…
Механизмы интриги заработают: в мечтах епископа натравить аваров на болгар, наименованных свирепыми; замелькают кадастры и цензы, появятся требники и чётки: контур высокой византийской жизни проступит, и наполнится предметами…
Изысканные курятся благовония; плетётся сюжет.
…но дело не в нём: дело в интонациях империи, проникающих в русский беспрецедентный стих: кто ещё писал о Византии?
Кто ещё восстанавливал жизнь её детально, не скупясь на подробности?
Г. Шенгели мастер формы – и поэт с богатой родословной: кого только в ней нету!
Но «Повар Василевса» - точно глобальная концентрация его поэтических сил: и цветёт райский сад невиданной поэмы, и поют церковно её части, и звучат просторечиво другие, и возникает роскошный поэтический свод, от которого не оторвёшься.
