Небыль превращается в быль, обрастая колоритными подробностями, сверкая редкими именами смол и должностей Византии, поражая названиями тканей и подробностями жизни, которая восстанавливается Г. Шенгели с кропотливой неспешностью, ладом и размером отправляя к «Сказке о золотой рыбке», отчасти – перекликаясь с нею символиками.
«Повар Басилевса», начинаясь торжественно, и начиняясь плотно невероятной, картинной образностью, завораживает:
Там над синемраморным морем,
Над пунцовой глиною обрывов
Нежно розовеют колоннады
Гермонассы и Фанагории.
А над ними пурпур и пепел,
Изверженье кратеров бесплотных,
Бирюзовые архипелаги
И флотилии галер пламезарных.
И даже православному сердцу
Мечтаются «Острова Блаженных»,—
Грешная языческая прелесть,
Сатанинский соблазн элленов.
Ликуют цветы цветов, предлагая необычайный, чарующий пир прилагательных, языковую, поэтическую игру, творимую совершенно всерьёз.
Жильный ствол власти не имеет материального измерения.
Будучи несомненным в любом социуме, он подразумевает такие извилистые корни причин, что, если попробовать распутать их тугую сеть – последствия могут быть чреваты…
Любой план может элементарно споткнуться о выщербленный камень на дороге.
Любая подробность может поразить в самое сердце душе…
Но речь, космически запущенная Шенгели, варьируется; она упрощается по ходу действа – двойственного: внешнего и мистического – и мальчишество, проступая, представляется столь же обыденным, как во все века:
Ах, ведь повезло же Вардану!
Вместе мы бычков с ним ловили,
Вместе крали (хоть и грех великий!)
Дыни с отцовских огородов.
Вместе и в соборном хоре пели,
Только Бог наделил его горло
Серебром, и медом, и ветром,
Так что и в небе херувимы
Слаще петь аллилуйю не могут.
Страшный и страстный византийский мир!
О, он ветвится тропами тех же соблазнов, что известны нам, известны всем, во все века, но – настолько пропитан религиозностью, причём скорее внешней, нежели внутренней, что невозможно разъять, равно – не представить в нашей современности, как можно настолько связать любое действо с бытием и бытованием церкви.
Тем не менее – так было: Шенгели с кропотливостью дотошного и примерного историка, повествует о своеобразной церковной сумме сумм, всё определяющей:
Острый ум у Августы Пульхерьи;
Ни один ученнеший каноник,
Ни один грамматик или ритор
Переспорить ее не в силах:
Все каноны соборные помнит,
Все апостольские посланья,
Все творения отцов церкви,
Жития всех мучеников преславных…
А страшней всего Августе Пульхерии за церковь: дороже всего оная, будто живёт в ней, словно плавится в метафизическом, сгущающемся до бесконечной обрядности растворе церковности:
А еще боится Августа
За незыблемость православной церкви, —
Хоть и сказано в евангелии Матфея,
Что не одолеть ее вратам ада;
Оттого снуют в ее покоях
Епископы и архимандриты,
Ктиторы и скевофилаки,
И нотарии духовных судилищ.
Сестра Басилевса – поучает она его, мня тупоумным, и острый её, с высверком кинжальным, ум навязывает властителю всё, что пожелает хозяйка… оного.
Она ли?
Или – он её хозяин?
Или – страсть?
Да, да, страсть, столь пугающая Пульхерию, ужалит её шекспировской змеёй, ужалит…почти на смерть: воспылает Августа к Вардану, потребует у брата-царя, формального хозяина Царьграда, свадьбу с ним, тут и юмор засквозит, зазмеится полосами строк:
Поглядел на нее император
И промолвил, как с обрыва прыгнул:
«Да ведь вы, сестрица, усохли;
Не родить вам, думаю, и подсвечник».
Юмор будет мелькать блёстками и дальше, словно оттеняя трагедии, что нагромоздятся одна на другую; при этом просто перечисление должностей империи завораживает сложною ступенчатостью:
Базилевс позвонил в колокольчик
И велел призвать логофета
С хартуллариями и писцами
И комита царских доменов,
И квестора чернильницы царской.
Вошли они по порядку,
Преклонились до земли по уставу,
Отвесили нужные поклоны,
Выслушали волю базилевса
И указ немедля написали.
Тугие гроздья созвучий, соком необычных слов наполненные…
Итак – жильный ствол власти, шекспировские шипы страстей, огнь, бушующий в каждой человеческой капсуле…
…странное ощущение: сейчас вот обратится некто к рыбке, появится она золотая, всё могущая в земных пределах, но ничего – в дальних и высших…
Нет, не появится.
Проявятся убийцы Басилевса, интрига зазвучит тяжёлыми дисками: интрига, закрученная Варданом, внедрившимся на царский престол путём нескольких убийств; Августа Пульхерья, сколь ни умна была, погибнет, страсть её станет корневой причиной; а Вардан, утвердившись Басилевсом, призовёт детского своего дружка из Пантикапеи – того, с кем медовые дыни воровали, а ныне он, повествующий, хозяин харчевни.
А стать ему – главным поваром Басилевса.
Жильный ствол власти содрогнётся: от шевеления малого корешка; сколь бы ни были планы Вардана величественны и помпезны, соблазны глумления и роскоши слишком сильны: назначенный поваром детский дружок, подвергаемый осмеянию, закипает изнутри…
Внешне не проявить.
Но он – проявляет, отравив Басилевса.
Повар, как движущая сила истории: в ней не было такого, но поэзия даёт возможность проиграть различные варианты.
Так кончается космическая поэма Шенгели:
Буду я сидеть на закате
На прекрасной горе Митридата
И глядеть на пролив, на колоннады
Гермонассы и Фанагории.
Будут подходить ко мне люди,
Слушать важные мои рассказы
О твоих величественных планах,
От которых и следа не осталось.
И никто никогда не узнает,
Что из нас, двух друзей давнишних,
Только я был — пускай, недолго —
Настоящим повелителем мира.
Она кончается: развернувшись в бесконечность вечности: поучая и живописуя, свидетельствуя и завораживая, напевами своими представляющая поэтическое колдовство и чудом обещающая низвержение всех тиранов…
