Сообщество «Круг чтения» 11:22 15 марта 2019

Русское путешествие Кнута Гамсуна

Сто двадцать лет назад будущий Нобелевский лауреат Кнут Гамсун, получив в 1898 г. стипендию от норвежского писательского союза, осуществляет на эти деньги поездку по России. Результатом ее стала вышедшая несколькими годами позже книга «В сказочной стране». Западные критики называли эту книгу самым субъективным из всех описаний путешествий, которые когда либо выходили в свет. Русские – соревновались в отыскивании в ней наивностей, неточностей и ошибок.

Но…

«Невозможно не заметить, - говорится в одном из предисловий к очередному русскому изданию, - с какой любовью описывает Гамсун увиденное им и услышанное на совершенно непонятном русском языке. В его описаниях нет ни злобы, ни раздражения, зато есть удивительное чувство детской радости от встречи с незнакомой жизнью, с чудом. Он действительно оказывается в сказочной стране, где все по-другому, все иначе, чем дома, - и это увлекает его и развлекает».

Относительно неточностей: их в книге Гамсуна и вправду более чем достаточно. Но они не важны. Более важна прочувствованность жизни, которую он довольно поверхностно наблюдает, и догадки по ее поводу, и даже состояний религиозного порядка, посещающих автора вследствие этих наблюдений.

Помимо прочего, всегда интересно, как наша жизнь выглядит в глазах иноземцев, что думают они у нас, наблюдая за нами. А таких, как Гамсун - интересно втройне.

Гамсун - один из последних, может быть даже – последний убежденный почвенник в западноевропейской литературе – и непримиримый и убежденный противник прогресса. В чем, я думаю, его сознание в особенности близко сознанию тогдашнего русского крестьянина. Сам Гамсун тоже из крестьян, и всю жизнь испытывал тягу к земле. Не удивительно поэтому, что он с удивительной чуткостью уловил то, чем питается и согревается (и греет и питает других) русский мир. Прежде всего конечно – православная вера, внешние приметы которой он с восторгом и не без удивления запечатлевает уже на самых первых страницах, описывающих его пребывание в Петербурга:

«Вечером мы заблаговременно приехали на Николаевский вокзал. Тут я в первый раз увидел зажженную лампаду перед иконой. Когда открывалась дверь в глубине зала, то врывался грохот и пыхтенье локомотива. И среди этого шума перед святой иконой горит неугасимая лампада день и ночь, день и ночь. Эти иконы образуют нечто вроде маленьких алтарей, к ним ведут от пола две ступеньки, и они всегда сияют тихим светом.

И русские крестятся, когда проходят мимо икон. Они крестятся, склоняются и снова крестятся; все это они проделывают очень быстро и торопливо. Я слышал, что русские никогда не отправляются в путешествие, не исполнив этой церемонии. Матери подносят своих детей к иконам, а старые, разукрашенные орденами офицеры снимают фуражки и молятся со множеством поклонов и крестных знамений, прося у Бога счастливого пути».

Здесь можно было бы и закончить цитату, если бы далее не следовала довольно неожиданная заключительная фраза с косвенным противопоставлением тихого и живого русского религиозного чувства механистическому реву Америки. «А там, за дверью, - продолжает Гамсун, - раздается грохот локомотива и громадных колес, - это ревущая Америка». Это отнюдь не единственный момент, где Гамсун дает прорваться наружу своей ненависти и к прогрессу, и к американизму, являющемуся самим его воплощением. Глубину этой ненависти мы можем постичь, ознакомившись с несколько раннее написанной книге «Духовная жизнь в Америке», в особенности прочтя заключительную ее главу – Чёрное небо (фрагмент из нее я приведу в конце статьи), главной мыслью которой является то, что никакой духовной жизни в Америке, несмотря на название, нет, никогда не было в помине, да никогда и не будет. Есть прагматизм, незрелость мыслей и чувств – и непробиваемая глупость. Обо всем этом Гамсун пишет прямо, называя вещи своими именами.

Покамест отмечу несколько описаний из «Сказочной страны», где снова и снова сказывается приверженность Гамсуна к почвенным ценностям.

«Далеко кругом простирается широкая равнина. Налево лес, среди деревьев извивается тропинка и исчезает в чаще; по тропинке идет человек. От этой картины пахнуло на меня чем-то родным, я так давно не был на родине, и теперь эта картина вызвала во мне радостное настроение. Тропинка наполовину заросла травой, и человек, который пробирается по ней, тащит на спине мешок. «Куда он идет так рано поутру? – думаю я. – У него, вероятно, какое-нибудь дело по ту сторону леса». Он мелким и ровным шагом пробирается вперед и вскоре исчезает с моих глаз.

Мы снова несемся по открытой равнине, здесь пасется скот. Пастух опирается на свой высокий посох и следит глазами за поездом; на нем бараний тулуп, хотя идет теплый дождь. Это старик, я успеваю посмотреть ему прямо в лицо и махаю ему рукой с площадки вагона, но он не отвечает мне. Как знать, может быть, он так же счастлив, как и мы, ему немного надо, - простая пища, кое-какое платье и одна икона».

Нетрудно заметить не только интерес, но и любовь, поневоле высказывающуюся едва ли не в каждом описании: будь то пейзаж или люди, или их отношения между собой. И еще – простодушное удивление обыкновеннейшим вещам. Удивление, впрочем, неудивительное для европейца, перед тем наслушавшегося сверх всякой меры басней о русских дикарях. Не раз и не два, например, отмечает Гамсун сходство страны, по которой он путешествует, и ее жителей со своей родной страной и своими земляками. Читаем на одной из страниц:

«На одном поле работают кирками и лопатами мужчины и женщины. «Это славяне», - думаю я, и я удивляюсь, что они ведут себя ничуть не иначе, чем германцы. Они одеты так же, как и мы, и они так же прилежны, они провожают поезд своими голубыми глазами и затем снова принимаются за работу. Мы проносимся мимо кирпичного завода, рабочие выкладывают кирпичи на землю для сушки на солнце. Они хлопотливо ходят и работают, и я не вижу ни одного надсмотрщика с кнутом в руках».

Последняя фраза хорошо бы взять на заметку землякам Гамсуна, да и вообще всем европейцам.

Все предыдущие цитаты – из первой главы, описывающей путешествие из Петербурга в Москву, которую он, мало поняв, но зато, ощутив на каком-то внутренним уровне, данном Свыше, именует Святым городом. Пребыванию в ней посвящена вторая глава, начинающаяся так:

«Я побывал в четырех из пяти частей света…мне приходилось ступать на почву всевозможных стран…но чего либо подобного московскому Кремлю я никогда не видал. Я видел прекрасные города, громадное впечатление на меня произвели Прага и Будапешт, но Москва – это нечто сказочное! Кстати, я обратил внимание на то, что русские говорят не Москва, а Масква. Что правильнее – не знаю.

В Москве около четырехсот пятидесяти церквей и часовен, и когда начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на Земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру Второму и, облокотившись о перила, не отрываем взора от картины, которая раскинулась перед нами. Здесь не до разговоров, но глаза наши делаются влажными».

Ощущение сродства с новой средой диктует повествователю поступки, раннее плохо с его стороны представимые – причем в местах довольно неожиданных, например, в одной из харчевен, где он чинно и не без удовольствия расправляется с русским обедом. «Я сижу здесь, - пишет Гамсун, - и чувствую себя как дома, и следовательно в своей тарелке. И вдруг, ни с того ни с сего я встаю, иду к иконе, кланяюсь и крещусь, как это делали другие. Ни слуги ни посетители не обращают ни малейшего внимания на это, и я не чувствую никакой неловкости и возвращаюсь на свое место. Меня всего заполняет чувство радости при мысли о том, что я нахожусь в этой великой стране, о которой я так много читал, и это чувство выражается в какой-то внутренней необузданности, которую я в это мгновение даже не пытаюсь сдерживать».

И это при том, что, как признается далее автор, он не из самых прилежных христиан, и даже едва ли вправе назвать себя верующим. Скорее, добавлю от себя, его мировоззрение можно причислить к пантеистическому (здесь, впрочем, я открываю Америку). Но за счет постоянного соприкосновения с русской жизнью и лицезрения русских ландшафтов, нахождение под русским небом очень скоро дает явные подвижки и в эту сторону, и опять таки – дарит чувство безмятежной радости, какое испытывал он лишь в детстве (этот факт Гамсун особо отмечает в другом месте). Так что, оставаясь наедине со всем этим, он испытывает экстаз едва ли не религиозного свойства. Но прежде, чем привести описание этого экстаза, приведу упомянутый случай из детства, где присутствует сходное состояние:

«Нет ничего, ничего на свете, что походило бы на то чувство, которое охватывает человека, когда он вдали от всего! – думаю я. Я помню это из моего детства, когда я пас скот у себя на родине. В хорошую погоду я лежал на спине в вереске и исписывал указательным пальцем весь небесный свод, и я переживал блаженные дни. Это была дивная жизнь. Никто, не переживший этого в раннем детстве, не может представить себе этого странного и прекрасного чувства…»

Сравним теперь эти детские ощущения норвежского подростка с ощущениями норвежского писателя, полученными на юге России.

«Я сажусь на землю и смотрю вверх, а так как я не принадлежу к числу тех, кто в отличие от многих других еще не разрешил вопроса о Боге, то я отдаюсь на некоторое время мыслям о Боге и Его творении. Я попал в волшебную и таинственную страну, это древнее место изгнаний оказалось самой удивительной страной из всех. Я все больше и больше отдаюсь своему настроению и не думаю больше о сне. Как и все люди, долго обреченные на одиночество, я слишком много разговариваю с самим собою; и тут я съежился и, весь трепеща от охватившего меня блаженного чувства, начал говорить громко. И я растягиваюсь на земле, болтаю ногами, и все мое тело охватывает радостное чувство, потому что все так прекрасно вокруг меня».

Забавно, что вследствие ощущения иррационального родства с русскими, Гамсун с легкостью принимает наши не самые лучшие привычки. Совершенно домашнего свойства умиление вызывает у него, например, одна из двух главных бед русского человека – взятка, вернее – процесс ее передачи. Дело происходит в поезде, взятка дается с целью получения более комфортабельное купе:

«Мы суем в руку кондуктора наши два рубля. Все мы смотрим на него, и он на нас смотрит с благодарностью, и обе стороны совершенно довольны. Конечно, после этого приходиться вступить в маленькую сделку и с другими кондукторами, но их можно уже без всякой церемонии предлагать гораздо более скромную взятку, так, пустяк какого-нибудь в виде дружеского подарка!»

Еще одна небезынтересная подробность в близком роде, на этот раз – не в пользу европейца, что отмечает и Гамсун. Очутившись в провинциальной гостинице Гамсун с женой просят принести горничную воду для умывания. Та долго не может взять в толк, чего им требуется, Гамсун с женой считают ее дурой. Но: «наконец она делает открытие, что речь идет о воде. Тут оказалось, что глупыми-то оказались мы сами. Горничная ставит только босую ногу на педаль в умывальнике, и из крана вылетает струя воды. Так здесь устроены умывальники; в России всегда моются в проточной воде, и это нам следовало бы помнить по Москве. «Ведь вы, иностранцы, моетесь в вашей собственной грязи», - говорят русские». Что, на мой взгляд, в переносном смысле даже более соответствует действительности, нежели в буквальной. Во всяком случае, в настоящее время.

Теперь нужно сказать о том, что более всего восхищает Гамсуна в России и ее обитателях. А восхищает то, что возмутило бы обычного западного путешественника, склонного к привычным для него цивилизационным моделям, в особенности сказавшимся в писаниях небезызвестного маркиза де Кюстина.

Не уверен, что Кюстина Гамсун читал, но сходным с кюстиновскими штампам о диких ужасах России он посвящает немало пародийных страниц (не забывая при этом и об обратных штампах, касающихся характера европейца, которые он тоже пародирует), хотя бы как вот как эта:

«На станции появляется жандармский офицер. Он осматривает нас и как-то таинственно переговаривается с хозяином. При офицере два солдата, к которым он время от времени обращается с каким-нибудь словом.

Меня снова охватывает тревога и отбивает у меня всякую охоту и к цыпленку, и к еде, и ко всему вообще: само собой разумеется, что эти жандармы выехали навстречу мне по распоряжению полицейского чиновника, чтобы арестовать меня здесь. Как непростительно глупо и самоуверенно было с моей стороны не войти вчера в сделку с этим ужасным человеком! Теперь уже поздно. Вообще следует всегда так или иначе ладить с опасными личностями, задабривать их и ни в чем не противоречить им.

Кто знает, быть может, мне теперь придется закончить мои дни в русской тюрьме, может быть, меня скованным отвезут в Петербург и заживо похоронят в Петропавловской крепости. Я продолблю каменный стол моим худым локтем, опираясь на него, положив голову на руку и погрузившись в глубокие мысли; я испишу стены моей ужасной камеры изречениями, которые впоследствии будут исследованы и изданы отдельной книгой. Я буду вознагражден за все мои страдания после смерти; но какая мне польза от этого теперь? Никогда я не мечтал о чести распространится по всем городам Норвегии в виде бронзовых статуй, напротив, каждый раз, когда я думал об этих статуях и о том, что они появятся только после моей смерти, у меня являлось сильное желание получить их стоимость теперь же – подавайте наличными! И вот судьба моя должна решиться здесь. А что будет с моими наличными исследованиями для географического общества? Их уничтожат, их сожжет палач у меня же на глазах на вымощенном камнем дворе крепости. А солдаты будут стоять вокруг меня со штыками, и после того, как прочтут приговор, я взойду на костер и буду до последнего издыхания говорить: «А земля все-таки круглая!». Вдруг перед крепостными воротами появится герольд, который будет трубить и махать платком, он прискачет на коне и закричит: «Помилование, именем императора!». И я помилован, мне заменяют смертную казнь пожизненным заключением. Но тут я буду молить о казни, я буду стоять среди пламени с самой горделивой осанкой и буду молить о смерти вместо жизни. Однако, несмотря на мой протест, бесчеловечные палачи берут меня силой из пламени и снова тащат к каменному столу, который я источил своими думами».

Прошу прощения за пространность цитаты, но слишком уж она примечательна. Чем, в самом деле, не сюжет для эпически-клюквенной фильмы западного производства на тему похождений иноземца в России - такой, каковой она представляется там.

И наконец – зорко подмеченная черта русского человека, которую Кюстин назвал бы раболепием (а может быть так и назвал – я не помню), но которой Гамсун предает едва ли не главенствующее значение, - черта, очень ему понравившаяся и, помимо всего, дающая понятие о его мировоззренческих взглядах, противоречащих общепринятым европейским. Тем самым взглядам, которые привели его впоследствии к полному расхождению с последними и даже довели его до тюремной камеры. Дело касается послушания русского народа вышестоящим чинам и сословиям – а именно такую сцену Гамсун наблюдает во время одной из стоянок, где офицер разговаривает с крестьянами (хоть и строго, но очень уважительно, кстати) и она подвигает его к следующим размышлениям: «Когда однажды грозная толпа преследовала на улицах Николая Первого, то он только обернулся, вытянул руку и крикнул своим громовым голосом: «На колени!». И толпа опустилась на колени».

Воздержусь от комментариев, тем более что они прилагаются далее со стороны Гамсуна. «Когда человек умеет приказывать, его слушаются, -заключает он свои размышления. - Слушаться – это наслаждение. И русский народ способен на это. С такими людьми можно пойти далеко. Но если дело идет о том, чтобы преодолеть их врожденные инстинкты, их понятия и их предрассудки, то едва ли можно добиться многого кротостью. Тогда чудесное действие оказывает приказание, царское слово, кнут. «Стоять!» - сказал офицер, и мужики остановились».

Еще раз отдадим должное норвежскому писателю, который сумел прочувствовать в русском народе то редчайшее качестве, которое несколько позже его на том же интуитивном уровне прочувствовал самый гениальный из советских вождей, никогда не чуждавшийся опыта русских императоров и активно использовавший его в самых различных областях, в том числе – и в отмеченной Гамсуном.

Кстати, я забыл сказать, что действие книги происходит не только и не столько в Европейской, срединной части России, но, как можно узнать из подзаголовка, и на этнической родине Сталина. Но даже там внимание автора привлекают детали не столько кавказского быта, еще более экзотического, чем русский, сколько все того же полюбившегося русского. Впрочем, и переплетение одного с другим – тоже. Вот еще одна прочувственная, не лишенная парадокса, догадка Гамсуна на тему «Националисты всех стран соединяйтесь под главенством русских»:

«Перед одним из навесов сидит человек и тренькает на балалайке, которая издает простые, неопределенные звуки – это музыка доисторических времен. Что за странный народ живет в этой необыкновенной стране! Он находит время играть, и у этих людей есть способность держать язык за зубами. Да благословит Бог такие страны, раз они существуют еще на свете! У такого народа не может быть лучшего соседа, нежели славянин, ибо и у самого славянина в груди звучат струны…Время от времени мы встречаемся с русскими офицерами-христианами, состоящими в здешнем гарнизоне. Офицеру приходиться проходить мимо всех этих проявлений магометанства, но он не выражает никакого недружелюбия, потому что он славянин».

И, наконец – фрагмент, который предоставит нам повод обратиться к еще одной, уже упоминаемой книге Гамсуна – «Духовная жизнь в современной Америке». Фрагмент этот, если быть точным, касается народонаселения Кавказа, в том числе и северного, в русской его части, но он мог бы с таким же успехом послужить характеристике населения равнинной России.

Читаем:

«…если бы здесь жить, то можно было бы каждый день бить себя в грудь от восторга. Народ здесь выдержал борьбу, которая грозила ему полным уничтожением, но он перенес все, он здоровый и сильный, он процветает и теперь в общей сложности составляет народонаселение в десять миллионов (было ли бы так без протектората России?). Конечно, кавказцы не знают повышения и падения курса на нью-йоркской бирже, их жизнь не представляет собой безумной скачки, они имеют время жить. Но разве европейцы и янки выше их, как люди? Бог знает. Этот вопрос такой сомнительный, что только Бог мог бы ответить на него. Величие создается благодаря тому, что вокруг него все мелко, что век, несмотря ни на что, ничтожен».

Вот теперь самое время возвратиться к фразе, вскользь мелькнувшей в начале книги, где Гамсун описывает проникновение американского в русскую жизнь. Читателю, хотя бы в общих чертах знающему биографию Гамсуна, это не станет неожиданностью: ведь за несколько лет до посещения России писателю довольно долгое время пришлось жить в Соединенных Штатах, нравы которых, в отличие от нашей страны, вызвали у него не интерес, тем более – не симпатию, но резкое отторжение. Свои впечатления о том, что можно было бы назвать духовной жизнью этой страны, но, ввиду отсутствия таковой, вряд ли можно назвать, он по возвращению в Европу изложил в своей книге. Я бы хотел, чтобы мы вместе ознакомились с несколькими положениями этой книги – собственно, всего лишь с двумя.

В книге о России, как я уже не раз говорил, в голове повествователя то и дело всплывает: совсем как у нас, на родине. В Америке же эта мысль у него ни разу не возникнет. И не только потому, что почвеннику Гамсуну чужд американский патриотизм, отожествляемый с прогрессом, а также американское понимание свободы, по поводу которой он говорит много и подробно. Приведу лишь одно место из его размышлений на эту тему: «американская свобода отнюдь не всегда – свобода добровольная, а сплошь и рядом – свобода вынужденная, навязанная законом. Конгресс заседает и раз за разом издает законы о том, в какой мере каждый должен быть свободным».

Есть и другие причины. Достаточно сказать, что одна из глав книги озаглавлена: «Враждебность американцев ко всему чужеродному». Заметим: не неприязнь – это было бы еще куда ни шло: враждебность. Что заодно подразумевает и агрессивность, а то и саму агрессию. «Я мог бы назвать и час, - пишет Гамсун, - и место в прериях Дакоты, где с меня грозили снять скальп за то, что я готов был оправдать (не обличить, заметьте – только оправдать!) недостаточно высокий уровень духовности в Америке». Естественно, такой подход не может не вызывать ответные сходные чувства.

Еще одно определение то и дело попадается на страницах книги о России, вернее будет сказать – Российской империи: великие русские – и совершенно отсутствует в книге об Америке. Что не удивительно – великих людей, по Гамсуну, там просто-напросто нет. Можно сказать, правда, что Гамсун таковых не замечает. Из тех, кого принято называть деятелями культуры, он выделяет лишь двоих, Уитмена и Эмерсона, да и то его довольно пространные характеристики, данные им, полны насмешки и сарказма.

Зато он не скупиться на комплименты русским писателям, которых, как и народ, он именует великими.

Между прочим, путешествуя по России, Гамсун русский язык так и не выучил. Но это не помешало ему постичь русских так, как не постиг их, наверно, ни один из иностранцев, пишущих до него и после него (за исключением, быть может, Райнера Марии Рильке, некоторое время прожившего бок о бок с крестьянами в русской деревне и даже бывшего недалеко от того, чтобы принять православие).

«О Боже, как бы я хотел знать этот язык, - пишет Гамсун одной из корреспонденток во время работы над книгой. - Я был в Петербурге и Москве, проехал по России и Кавказу, - лучшую и более красивую сказку я никогда не увижу…»

Это восхищение постоянно присутствует и в тексте его русской книги, где состояние жителей страны, по которой он путешествует, Гамсун постоянно связывает не только с собой, но и с состоянием наблюдаемых пейзажей, с высоким небом, со всем необъятным и непостижимым миром, дающими ощущение безграничной свободы.

Не то в книге американской, цитатой из которой я закончу свои заметки.

«Жизненная цель всякого американца состоит, прежде всего, в том, чтобы быть истинным гражданином, патриотом великих прерий, а отнюдь не в том, чтобы стать развитой личностью и принадлежать всему человечеству. (О том, какой уничижительный смысл несет у Гамсуна словосочетание американский патриот – разговор особый). Это мироощущение пронизывает и определяет все представления американцев, начиная с колыбели: только американец и есть настоящий человек. Вот почему во всей огромной стране не нашлось ни единого сомневающегося, ни единого искателя духовного света, ни единой бунтарской литературы, способной отклониться от общей колеи, выбиться из общего ряда, намеренно сделать первый шаг в сторону от колонны, марширующий под унылые звуки шутовских медных труб. Все единым строем устремляются вперед, под громкие крики ура, ни разу не оглянувшись вокруг…

Это мир шума и пара, мир огромных грохочущих машин, мир, воплощенный в империи с населением, собранным со всех сторон света – от севера, с его белыми обитателями, до тропиков, с их обезьянами и духовными мулатами; это страна с мягкой, щедрой, плодоносной землей, с покоренными первозданными прериями.

И с черным небом».

Я недаром закончил заметки о русской книге Гамсуна его рассуждениями из книги об Америке. На исходе второго тысячелетия, ровно через сто лет после путешествия Гамсуна по России, двое его земляков-норвежцев, исследователей его творчества, решили повторить его путь, следуя по тому же маршруту, что и первопроходец. Нужно ли говорить, что России, описанной им, они не увидели и не ощутили. Увидели ухудшенную копию Америки, что их знаменитому земляку и в страшном сне не могло присниться. Зато этот сон до сих пор дамокловым мечем висит над нами и грозит стать явью. Не дай Бог нам такой яви теперь, когда мы начали, наконец, воспринимать ее, как гибельный мираж.

Cообщество
«Круг чтения»
Cообщество
«Круг чтения»
1.0x