Дискуссию о том, что страшного сказал Максим Кантор о Крымской весне и её последствиях, оставляю желающим. Уверен, что предмет для дискуссии присутствует. Но если мы будем отождествлять литературу с местами очевидного заражения и осквернения, придётся разговаривать исключительно с соратниками. И то не всегда получится.
Биться надо в словесности! А не звездочки со скобочками для цензоров ставить …
Расскажу, какую пользу можно извлечь из огромного (57 печатных листов!) романа «Сторож брата» - вроде бы художественного текста, который по объему страниц и ужасу происходящего, по рискованному касанию сатаны напоминает мне «Пирамиду» Леонида Леонова.
Однако в леоновском апокалипсисе, помимо гностической катастрофы, есть дивный катарсис – чудо русского языка, покорившего новые вершины уже в советском мире. Язык Кантора ближе к публицистическому и даже социологическому гротеску. Он - дитя пустыни глобализма, как и многие герои «Сторожа брата». Речь Леонова радует полувековым поиском совершенства, сомнениями даже внутри мировоззренческих формул. Стиль Кантора тороплив, потому что надо успеть за ходом новейшей истории, не прогадать с аттестациями, остаться в зоне актуальности и послать ключевые сигналы посвященным. В принципе, Кантору это удаётся.
Персонажей много, протагонист – один: Марк Кириллович Рихтер, профессор средневековой истории. Много чего он бросил: двух жён, двух детей, брата, Россию тоже предал. В свои ещё бодрые шестьдесят осознал масштаб предательства, выехал из Оксфорда в Россию, чтобы всем брошенным отдать долги. Брат (тоже профессор-гуманитарий) Роман Рихтер с не до конца ясными задачами оказался призванным на Донбасс. Следовательно, путь Марка лежит туда, где придется встретить смерть.
При чтении мне казалось, что профессор Рихтер вообще просидел всю жизнь в Москве, не работал в Англии, не погибал на территории СВО, а всё это придумал, чтобы поговорить. «Поговорить» - самое интересное и состоявшееся в «Стороже брата». И вполне! Разве философия истории и духовно-политическая эссеистика не сокровенная суть русской словесности?
Мысли Рихтера по актуальным вопросам предсказуемы: «Есть вещи поважнее, чей Крым. Когда болеет ребенок. Когда умирает отец. Когда расстаешься с женой. А чей Крым сегодня, наплевать. (…) Я вообще не за власть. (…) Любая война быстро становится обыкновенным убийством. (…) Он анализировал феномен войны вместо того, чтобы занять ту или иную сторону». «Сам Марк Рихтер был типичным «маленьким человеком», предателем, бросившим семью и детей ради иллюзорных представлений о долге перед жизнью (то есть совершал как бы «свободный выбор»). (…) Классический межеумок, не нашедший свое место между двух лагерей войны», - можно сказать и так.
Эти цитаты обещают скучного и сразу понятного героя. Я не могу сказать, что он вовсе не случился. Вместе с тем на излёте тридцатилетней жизни на Западе профессор понял кое-что интересное. И это интересное стало страшным, когда наступил 2022 год. Марк Рихтер понял следующее.
Во-первых, западная элита создала такое фарисейство, что даже иерусалимские книжники эпохи Христа представляются менее опасными врагами Творца, чем идеологи либерализма нашего времени. Во-вторых, на пути скоростного движения глобализм встретился с таким кризисом, что для европейца и американца совершенно необходим новый эпос, крестовый поход для продления сроков своего иллюзорного рая. В-третьих, дьяволом назначена Россия, которой предстоит погибнуть в ходе крестового похода демократии против чётко (хотя и комиксно) нарисованного русского тоталитаризма. В-четвертых, Украина стала пространством, где ключевые тезисы западной агрессии должны обрести плоть и кровь, а заодно и боевой отряд для безжалостного жертвоприношения славян. В-пятых, речь идёт не только о смене власти в Москве, но и о любых экспериментах по наказанию российского народа и русской культуры, желательно, до их уничтожения.
Читателям «Завтра» или «Родной Кубани» это давно известно? Да, конечно. Но мы говорим о романе западника, а не патриота, о тексте интеллигента, многие годы живущего в Европе. Все эти пять максим (их в книге больше) о запланированной Русской Смерти и проговариваются, и проживаются в образах многочисленных персонажей, которых в силу отсутствия задач литературоведческой конкретности не буду доставать из романного хора. «Со времен колонизации Африки то была самая большая авантюра Западного мира», - правильно понимает происходящее Марк Рихтер.
Слова, выводящие Россию из-под обвинения в человекоубийстве, ставящие диагноз её врагам, рождаются и в самом Марке, и вертятся вокруг него: «Прогрессивное человечество болело давно, диагноз прост: ожирение. Западный мир обжирался столь упорно, что не только диабет и ожирение сердца, но все связанные с перееданием недуги усилились в его рыхлом теле. Все видели, что туша Запада двигается с трудом, с одышкой, уже близка к апоплексическому удару, но считали, что как-то оно переможется…». «В двадцать первом веке вера в «демократию» достигла накала средневековой веры в Бога и заменила религию. (…) Само обсуждение веры в Демократию приравняли к ереси», - вот она, метафизика идущей против нас Европы!
Кантор – друг социологической системности. Ему не составляет труда представить трагифарс демократической истории в основных этапах. На первом много оптимизма и рациональных утопий: убираем автократию с помощью демагогии и политических партий! На втором – отождествленный с ожирением расцвет: контракты, декларации, развлечения, туризм, нравственный анабиоз и власть банков. На третьем этапе всё это «прекрасное» должно завершиться итоговой санацией мира: народ (уже почивший в «демократии») переводится в цифровой символ, специально назначаются страны для кровавых перформансов (было время Ирака, сейчас России с Украиной) для полного уничтожения «тирании и варварства» и всякой иной, не глобалистской воли.
Ещё одна задача, с которой Кантор справился, - воссоздание в лицах и особенно в словах сознания предателей, отнюдь не западного происхождения: «Основной принцип российского либерализма в том, что проявляется либерализм как стадное чувство, а не индивидуальный выбор: личной свободы и благосостояния все хотят с единодушием, как пристало разве что большевистской партийной ячейке. (…) Крупнейшим социальным достижением нового российского общества стало единение оппозиционной интеллигенции и олигархии. Общим врагом у толстых людей был покойный Сталин… (...) Поражения в войне и полного уничтожения России желали абсолютно все уехавшие из России миллиардеры и миллионеры; к этой же мысли склонялись благородные интеллектуалы, привлеченные миллиардерами в фонды и на конференции, обсуждающие неизбежную гибель варваров».
Всё это против «либерального героического эпоса», который с 2022 года объявлен главным проектом фаустовской цивилизации. Всё это – почти Александр Проханов. А что же в романе иначе? Иначе главное – утверждаемая текстом религия, дидактическое послание «Сторожа брата».
Здесь не обойтись без Беатриче. Данте, поэтический архитектор католической картины мира, и раньше был значим для Кантора (вспоминаю роман 2013 года «Красный свет»). Он остаётся управляющей фигурой и теперь. Автор «Божественной Комедии» переживает в «Стороже брата» нечто странное и противоречивое, что я назвал бы драмой архетипа. Ведь Кантор берёт позднего отца западной цивилизации, чтобы сделать трудный шаг: перетащить духовную инициативу из Европы в Россию, объявить глобального Алигьери врагом современного глобализма.
Действие возможное, ведь христианину Данте пошлый левиафан с идеологией Евросоюза вряд ли показался бы симпатичным. Однако всё дело в Беатриче. В «Божественной комедии» она – не только богословие, любовь, благая империя или порядок. Она – движение, действие, поругание ничтожных, постоянное строительство лестницы, по которой поэту, да и всякой праведной душе суждено подниматься над грешным и суетным, уменьшать значение земной горизонтали ради усиления небесной вертикали. Мощная прагматика, связанная со спасением Данте-героя в «Комедии», воссоздаётся на платформе красоты и жертвенности. Искушение признать Христа маленьким, внутренним, противоисторическим героем уничтожается самим замыслом поэмы: война и мир, государство и Церковь обретают высшую форму единения; Беатриче – одно из имен этой гармонии.
Но при чём здесь Марк Рихтер? Профессор в разные годы бросил двух жен: кроткую бездетную Елизавету и Марию, родившую двух сыновей. Эти женщины и есть оппозиция войне, какой бы священной она ни казалась. Они – романная Беатриче, призванная увести дантоподобного Марка от иллюзорного рая идей и концепций к правде очага, покаяния, тишины и неучастия в движении к соборной победе или поражению.
Елизавета – незаметное русское юродство, способное любовно принять цыганское дитя. Марии уделено в романе более значимое место. Костлявая, молчаливая, никак не воплощенная в эросе, Мария напоминает не католическую Деву или византийскую Богородицу, а античную статую с татарскими глазами.
В её мертвенности («Людей я люблю меньше, чем плюшевых игрушек») – каменная верность очагу, создание родины для своих детей: не страны или веры, а бесспорной совместности, родовой крепости («Моя родина там, где мои дети»), о стены которой должны разбиться волны от восхождений средневековой Беатриче. Ибо душа «Комедии» держит райскую лестницу, и лишь по ней можно покинуть неизбежно корыстный быт ради бессмертия.
А Беатриче «Сторожа брата» - Мария ли она, или Мария с Елизаветой – должна убрать лестницу, чтобы вывести заблудших с полей безбожной, всегда демонической истории. И тут уместнее вспоминать Алексея Варламова, Евгения Водолазкина и Павла Басинского, чем автора «Божественной комедии».
Следовательно, в первом движении быстро оформляется сюжет о западном плане нашего уничтожения, а в движении втором воплощается мысль совсем иная – о необходимости выйти из боя, словно и не было многостраничных доказательств чудовищной агрессии британцев вместе со столь же безобразными партнёрами.
Так что же делать: воевать ради спасения страны или возделывать исключительно свой сад, уверовав в необходимость замены Беатриче на Джемму Донати? Мне кажется, именно эта замена Благодатной на жену Данте и мать его детей проводится Кантором как важнейший поворот от всемирной истории, от имперских тягот к «милой Флоренции». Но Флоренция – в огне, одной ей не выжить.
Чем ближе Донбасс, куда добирается Рихтер с немецким анархистом-энтузиастом и украинской проституткой-мстительницей, тем выше градус искусственности и серьёзнее нехорошая восковая бледность, пугающая даже в явлении Марии Рихтер. Она подменилаа Беатриче, прикрыла тяжёлой дверью красоту, высоту и Бога.
Да, ради материнской обороны («Свобода» матери заключается в том, чтобы её сын жил»). Но в символическом пространстве романа как раз здесь должен стать понятным дьявол номер два. Если первым стал Запад, то вторым всё наше российское – фарисейское, коррумпированное, ответственное за войну с Украиной. И вот уже речь о «братской резне, чудовищной по своей бессмысленности и неотвратимости, такой же тупой и дикой, как резня в Руанде».
Все фигуры, причастные к спецоперации, - Варфоломеев, Оврагов, Паша Пешков – не совсем люди; скорее, они нелюди, вместе с безликими штурмовиками, отпущенными из тюрем для убийства бывших братьев. И дело даже не в их нравственном состоянии, а в самой поэтике образов. Читавшие военную прозу Дмитрия Филиппова, Анны Долгаревой или Дмитрия Артиса могут поинтересоваться, зачем Кантор превращает воинов в зомби, затягивая их в кокон бесчеловечности.
Что поделаешь, таков здесь русский Одиссей – ещё один влиятельный в мире Кантора архетип. Едва вернувшись на Итаку, перебил женихов, тут же устал от родной Пенелопы и снова отправился по эпической дороге. Как у Данте, в песне XXVI «Ада». Так, да не так! В «Божественной комедии» Одиссей тоже под покровом Беатриче, поэтому и в аду сохраняет величие бесстрашного движения. В «Стороже брата» Мария-Джемма (не Беатриче!) властвует так основательно, что «приземлиться» придется всем.
Прежде всего, Марку Рихтеру. «Война воспроизводит сама себя» - «Во время войны я понял, что люблю всех людей»: взаимодействие этих нравственных тезисов обеспечивает движение к финалу. Каковы итоги?
Война сама себе хозяйка. Война управляет человеком. Война своей адской природой отменяет высоту любых идей. Война хочет остаться единственным субъектом и суммой жестоких правил. Война даёт новые силы номенклатуре и фарисеям. Война создает иллюзию необходимости вооружённого сверхчеловека.
Но не должно быть никакого сверхчеловека. Только Христос наш единственный сверхчеловек. А вот христианская цивилизация приняла все искушения сатаны. Из христианской истории ушёл Христос, и на первый план вышли нации и соответствующие проблемы национальной гордыни. Если кратко, войну создали абстрактным искусством и устранением христианской доктрины.
Марк и Роман Рихтеры вяло, но всё-таки примиряются друг с другом. Они пытаются объяснить солдатам, что война – это плохо, что надо перестать воевать. Они хотят умереть за других. Но приходится просто погибнуть; можно сказать, что смерть застает их на пути от вражды к воссоединению. Смерть братьев, как и гибель всех участников, похожа на поглощение. К финалу поглощены практически все.
Это понятно. Это логично и гуманно: братство и тихая повседневность – плюс, милитаризм – минус. А непонятно лишь одно. Если нам нужно уйти с войны и как-то обняться, кто остановит Запад? Ведь то, что цель Запада – уничтожение России, Максим Кантор доказал: талантливо, многостранично, бесповоротно.
Братья Рихтеры могут умереть или снова уехать. Но победить – не их предназначение.
