Бычков Андрей. Голая медь : рассказы. — СПб. : Яромир Хладик Пресс, 2025. — 184 с.
Модернизм — как корень квадратный из реализма. Реализм — как корневая основа, дающая варианты бытования модернизма. Соприкасаясь с феноменом прозы Андрея Бычкова, поражаешься именно сочетанию — своеобразной сумме сумм — модернистских приёмов и реалистичности письма, сплетению языковых и смысловых возможностей, игре человеческих данных, но производимой совершенно всерьёз. Как жизнь — всегда всерьёз.
Поэтичность названия сборника рассказов "Голая медь" рождает широкий спектр ассоциаций: тут и вечность, символизируемая медью, и эпитет "голая", словно глагольно свидетельствующий об обнажённости сердца, воспринимающего реальность.
Сохраняя реалистичное изящество письма, Бычков сразу же демонстрирует "своебычность" стилистики: вводит читателя в мир не то снов с оттенками кошмаров, не то сдвинутой на волос реальности, где всякое может случиться. "Четыре профессора выстрелили из четырёх пистолетов четырьмя пулями. Одна из них попала мне в голову, и я побежал. Я бежал через лес, через реку (через реку я бежал как водомерка, едва касаясь ногами воды). Чтобы спастись, я мог бы стать облаком, но не захотел".
Мир смерти раскрывается специфическим цветком: жажда избавиться от неё томит, но возможность трансформы в "облако" завораживает невозможностью осуществления оного. В метафизике Бычкова часто сквозит это — возможность невозможного…
Цветовая составляющая прозы весьма интересна: "Пуля попала глубоко и расцвела в глубине моей головы, подобно золотому цветку". Словно вспышки сюрреалистической живописи: варианты картин Магритта распускаются русским словесным витьём.
Рассказ "Досточтимый директор" написан от первого лица, накатами фраз; и ложь, одолевающая героя, как болезнь, предстаёт действующим персонажем вывернутой, сюрреалистической нашей яви. Герой, раненый до безумия, начав лгать, сам становится ложью, превращается в неё — ледяную и так сильно владеющую бедным человеческим "я".
И вдруг всё, как в волшебном фильме, преображается: и пуля не пуля, и цветок не… Профессора дают раненому диплом, он расписывается за его получение, и дохлая заря, распростёртая на улице, встречает его.
Сюжет будет ветвиться интересно: он, слегка соприкасаясь с реальностью (её не опровергнуть), пройдёт тонкими ходами ассоциаций и аллюзий. Герой, рассчитывающий на преподавание, будет встречаться и с директорами, поранившими его, и с собственным бредом, розоватое облако которого, принимая в себя, превращает действительность в увлекательную игру. Собирая образы мира так, как делает это Бычков, читатель будет вынужден пересмотреть своё отношение к яви… Есть ли она то, что есть? Не изображение ли она на покрове, сдёрнув который, можно обнаружить нечто, способное в корне изменить отношение к себе?
Рассказы Бычкова имеют своеобразный терапевтический эффект переосмысления, психологической чистки. Предложенный мир не слишком соответствует картинкам, ретранслируемым в мозг. Всё основное надо вскрывать длительными усилиями чтения… Но читается книга легко, хотя и подразумевает интеллектуальное напряжение.
Финальный рассказ "Голая медь", давший имя сборнику, раскрывает взаимоотношения двух братьев. И стилистический цветок, врываясь лепестками смысла в читательское сознание, подразумевает необычность философии: "Я заставлял его есть снег, и он плакал, это доставляло ему удовольствие. Я заставлял его на морозе лизать железо перед тем, как отрубить ему голову".
Карманная жестокость сюрреалистического кинематографа? Порой кажется, что писатель снимает абзацами-кадрами светящиеся короткометражки.
Но дальше следует мистическое определение мировосприятия, которое, вальсируя с обыденностью, вдруг да поможет преодолеть её, косную: "Это всё были фикции, и я уже тогда догадывался, что я сам состою из каких-то фикций и что мне почему-то не так интересен окружающий мир".
В рассказе "Голая медь" играется партия вечного, ветхого Гамлета: бледно-лилейная Офелия возникает дымчатым призраком, тема Полония мелькает, и вот интересная данность… Сознание человека — понятие, сложно определимое, в физиологии нет чёткой, единой дефиниции. Сознание, как своеобразная словомешалка, запущенная на большой скорости, и Бычков, эстетизируя и анализируя работу оного, описывает сознание так: "С собой у меня была длинная отравленная шпага, как у Полония или не как у Полония, я не помню, не знаю, я ничего не хочу знать, когда мне про всё про это повторяют, когда мне лезут в уши какие-то настойчивые голоса, целый хор настойчивых голосов, мучительно раздутые морды, выпученные зенки, вывороченные, как у повешенных, языки, и все они меня в чём-то хотят обвинить, и во главе этого хора мой отец и моя мать…"
Босхиана вращается… Волшебная, цветовая, русская босхиана, завораживающая — вне сюжета, хотя он всегда интересно играет у писателя: пунктирами, взрывами, фрагментами, как ни странно, не теряя целостности, но главное — не в сюжете. Ведь какой-нибудь… всегда нарисует жизнь, а дело писателя — художественно анализировать, и, конструируя свою реальность, давать художественные формулы объяснений жизни.
Офелия возникнет, конечно: если декларирована гамлетовская символика… Она возникнет: бродяжка или нет, она просияет образной игрой с массою колоритных деталей, их низовой окрас часто связан с тем, что писатель, ощущая как сейсмограф бытия пульсации жизни, ведает, сколько в ней низового, косного, страшного… и высокого. Высокое и низкое соотносятся у Бычкова своедумно: соприкасаясь, — это даёт эффект большего объёма восприятия…
Писатель своеродно использует поток сознания, апробированный многими сочинителями, но у Бычкова — свой ранжир, свой напор, и фразы: почти поэтические строчки бьют туго в бубен воспринимающего сознания. "Вперёд, назад, до невозможности, до одурения, до кружения головы, что всё кружилось, как белая равнина в радужных до помрачения кругах, что бежит в узком-узком колесе белая хищная ласка и что сил у неё ещё много и много, и что замучает она ось, до изнеможения, как кору зимнюю обдерёт она ось, что не мог он, не мог, и продолжал, и продолжал из последних птенцов в духе…".
И рассказ "Назад, в андеграунд!" даёт культурологическую картину, пересечённую красками реальности, исполненную Бычковым в ярких мазках…
Повторимся, поэзия прозы Андрея Бычкова очень живописна: иногда, погружаясь в миры писателя, ощущаешь, как рассказы пишутся… ранами мазков Ван Гога, предполагающими боль, но… исследующими её парадоксально — радостью.
Интересно пролетит "Всадник без головы", закрутятся ассоциации: оттенки личности поиграют на арфе ощущений.
Или — органе? Чувств много. Они заполняют пространство прозы Бычкова метами надежд и розами разочарований, сюрреалистической болью — и конкретикой оной пенятся игры сюжетов, искры эмоций срываются с проводов сути суммами брызг.
Таким образом, чтение сборника рассказов Андрея Бычкова — как путешествие в неожиданную страну, где всё необычно, где и реальность сама зажигается так сложно и ярко, что стоит пересмотреть своё отношение к ней привычной.
