«Пушкинская речь» – одно из главных событий в жизни Достоевского – наглядно показала масштаб личности писателя, его мыслительное, духовное превосходство над всеми «говорящими головами» – участниками событий, в первую очередь – над И.С. Тургеневым. Этим, думаем, должно быть обусловлено особое внимание пишущих о Достоевском и к самой речи, и к идейно-событийному контексту, её обрамляющему. Рассмотрим, как сей жизненно-творческий сюжет биографии писателя представлен в книге Людмилы Сараскиной «Достоевский», выясним, насколько идеи «Пушкинской речи» адекватно оцениваются автором этой работы и мыслителями, чьи имена в данном контексте возникают.
В книге Сараскиной о пушкинских днях и речи Достоевского говорится на восьми страницах, что составляет 1/100 часть увесистого «кирпича» в 825 страниц. Показательно, что увлечению писателя Аполлинарией Сусловой или его игорной страсти уделяется в три раза больше места: так проявляются приоритеты жизнеописателя. По ходу заметим, на фактологически-интерпретационном уровне в названные, оскомину набившие сюжеты ничего нового не вносится.
Главное же – анализ «Пушкинской речи» в книге Сараскиной отсутствует, она представлена всего лишь двумя высказываниями Достоевского. Другие же источники в данном разделе книги цитируются с большей охотой. Вообще неавторская составляющая на этих восьми страницах и в книге в целом значительно превышает авторскую.
Трудно также понять логику использования источников. Почему, например, отрывки из писем Достоевского жене занимают гораздо большее место, чем фрагменты «Пушкинской речи»? В итоге она в богатейшей и разнообразнейшей цитатной гирлянде просто теряется. То есть в таком тексте, где не хватает места для разговора о главном – смыслах «Пушкинской речи», побочные сюжеты кажутся излишними, например живописнейшие и очень известные подробности о яствах в ресторане "Эрмитаж".
Периодически вызывают вопросы или несогласие авторские суждения, оценки, подводки к цитатам. Так, в книге читаем: «Ходили слухи (их, как всегда, переносил Григорович), что "враждебная партия" тоже готовится к бою. Тургенев будто бы пытается устранить "всякий нехороший элемент” и следит, чтобы никакие "дисгармонии а́ lа Катков" не пришли мешать торжеству. И действительно: билет на праздник, уже посланный Каткову, был отозван в самой сухой и грубой форме» [10, с. 745].
Для прояснения ситуации и ещё нескольких вопросов приведём отрывок из письма Тургенева В.П. Гаевскому от 24 апреля 1880 года: «Спичи <…> будут произноситься только теми лицами, имена которых будут находиться в списке, составленном Комитетом, чем устраняется всякий нехороший элемент <…> Мы можем быть уверены, что никакие дисгармонии а́ la Катков не придут мешать нам…» [5, с. 347].
Это письмо не случайно игнорируется Людмилой Сараскиной, Игорем Волгиным (в книге которого "Последний год Достоевского" сюжет о пушкинских торжествах занимает 125 страниц) и всеми в разной степени либерально-ориентированными авторами. Из данного источника видно, какая «партия» писала сценарий пушкинского праздника и чей план по устранению Каткова, озвученный больше чем за месяц до открытия памятника, сработал.
С тех пор мало что изменилось. В последние три десятилетия, как и в год пушкинских торжеств, сценарии любых литературных, культурных праздников, книжных ярмарок и т.п. пишутся либералами от власти и оппозиции, между которыми нет никакой разницы. Они – главные действующие лица и модераторы этих событий, по-тургеневски строго контролирующие их ход. Вот и в 2021-м, объявленном годом Достоевского, vip-участником и книжного салона в Петербурге, и фестиваля «Красная Площадь» в Москве был Дмитрий Быков. В своём бесовском опусе "Двести лет жести" он, наговорив, как всегда, много глупостей, назвал Достоевского «отцом русского фашизма» [1, с. 13]. Омерзительный бред Смердякова нашего времени предсказуемо не заметили и либерал-русофобская общественность, и достоевсковеды. Молчит и Людмила Сараскина, к чьей книге возвращаемся.
На страницах, посвящённых «Пушкинской речи», большое внимание уделяется её восприятию современниками – слушателями и читателями. В который раз (сотый или тысячный?), вслед за Достоевским, рассказывается история стариков (враждовавших двадцать лет и помирившихся под воздействием речи писателя), говорится о реакции Тургенева… Продуктивнее было бы рассмотреть основные идеи речи в разных идейно-временных контекстах.
Людмила Сараскина как человек умный, конечно, это понимает, но воспроизводит мировоззренческий контекст предельно узко, однобоко, делая упор на реакции «своих»: преимущественно Константина Леонтьева и Владимира Соловьёва. Для Достоевского, однако, человечески, идейно, духовно, творчески Леонтьев никогда не был своим. В его статье "О всемирной любви" бездоказательно, предельно предвзято, а местами просто примитивно критикуются «Пушкинская речь», мировоззрение и произведения Достоевского. Своё отношение к данной работе, очень популярной в последние десятилетия у авторов разных направлений, мы выразили давно в статье «К вопросу о непонимании (Константин Леонтьев – Фёдор Достоевский)» [8].
Всё, что сообщает Людмила Сараскина о Владимире Соловьёве, –идеологически обусловленный краткий пересказ и точечное цитирование книги А.Ф. Лосева "Владимир Соловьёв и его время". Сараскина сознательно игнорирует факты, источники, разрушающие устоявшиеся либерально-интеллигентские стереотипы восприятия Владимира Соловьёва, этого Ульянова-Ленина от религии и философии. Источники, не прошедшие цензуру автора "Достоевского", дают дополнительное представление о Л. Сараскиной, Вл. Соловьеве и той духовно-мыслительной традиции, которую они каждый по-своему представляют.
Итак, в книге Лосева утверждается, что «в 1882–1883 годах у Вл. Соловьёва произошёл крайний перелом в пользу римского католичества» [7, с. 411]. Говоря о последствиях данного события, Лосев, на наш взгляд, транслирует и бесспорные, и уязвимые мысли. Начнём с первых.
Основная продуктивная идея философа, выраженная современным языком, такая: уже во второй (1882) и в третьей (1883) речах о Достоевском Соловьёв ведёт гибридную войну с писателем. В одних случаях он приватизирует часть мировоззрения Достоевского, приписывая ему свои взгляды, как, например, во второй статье, где, напустив словесно-либерального тумана, Соловьёв говорит о примирении Востока и Запада через «союз вечной истины Божьей и свободы человеческой» [7, с. 413]. В других случаях, когда речь идёт особенно о национальных и религиозных вопросах, философ полемизирует с Достоевским.
Собственно, эта полемика и взгляды Соловьёва в целом не получают адекватной, православно-русской оценки Алексея Лосева. В редких случаях он сухо констатирует очевидное: в третьей речи Соловьёв «начинает восхвалять Рим в полном противоречии со взглядами Достоевского» [7, с. 411]. Но чаще всего Лосев солидарен с Соловьёвым. Например, его «перелом в пользу римского католичества» оценивается Алексеем Фёдоровичем как положительное явление: «тем самым наметился отход от национализма (?! – Ю.П.) и изолированного православия (?! – Ю.П.) Достоевского» [10, с. 411]. А цитата из Соловьёва (созвучная бездоказательно ярлычным высказываниям ненавистников Достоевского разных эпох): «он (Достоевский. – Ю.П.) же при всякой конкретной постановке национального вопроса становится выразителем элементарного шовинизма» – сопровождается более чем странным комментарием Лосева: «Таким образом, отношение Соловьёва к Достоевскому по национальным вопросам претерпело существенную эволюцию. Его никак нельзя характеризовать однозначно» [7, с. 413].
Алексей Лосев, а вслед за ним Людмила Сараскина и многие другие авторы, уходят от очевидных, неизбежных оценок Владимира Соловьёва как экумениста, русскоязычного мыслителя, не понявшего мировоззрение и творчество Ф.М. Достоевского и всю отечественную классику. И в такой позиции Л. Сараскиной нет ничего неожиданного. В трактовке же иных событий автор "Достоевского" не перестаёт удивлять.
Говоря о восприятии «Пушкинской речи» «своими», Сараскина зачем-то делает ударение на бранных выражениях Константина Леонтьева, адресованных Владимиру Соловьёву. Однако они, впервые опубликованные в 1915 году, не могут подтверждать авторскую версию: «после Достоевского русские полемисты, занятые поиском русской идеи, в ещё большей степени, чем при Достоевском, забудут о чувстве элементарной вежливости» [10, с. 756].
Идея Сараскиной: Достоевский как своеобразный рубеж между невежливостью разной концентрации – вызывает сомнения. В статьях и письмах литераторы стали бранно выражаться задолго до смерти Фёдора Михайловича. Да и сам он любил смачным словом припечатать недостойного человека, вредное явление. По мнению писателя, резко негативные и эмоционально заряженные суждения – средство в борьбе с либеральным злом. Вот какой совет даёт он «мягкому» Н. Страхову в письме от 24 марта (5 апреля) 1870 года: «Для них (западников всех мастей. – Ю.П.) надо писать с плетью в руках. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее (выделено Достоевским. – Ю.П.) нападали – было б лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети» [4, с. 113].
Многочисленные высказывания Достоевского «с плетью в руках», свидетельствующие об однозначно негативном отношении писателя к либералам разных поколений и имеющие прямое отношение к «Пушкинской речи», в книге Сараскиной отсутствуют. Приведём высказывания Достоевского только о Тургеневе и Белинском. На полемике с последним построена почти вся «Пушкинская речь».
«Смрадная букашка Белинский <…> именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принёс ей сознательно столько вреда…» [4, с. 208]; «Нет, он (Белинский. – Ю.П.) никогда не задумывался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость» [4, с. 215]; «если б Белинский, Грановский и вся эта шушера...» [4, с. 215]; «современный дешёвый либерализм, к которому так многие прибегают из выгоды (начиная с свиньи Тургенева и кончая вором Пальмом)» [4, с. 315].
Разговор о природе рождения подобных высказываний позволяет увидеть фундаментальную несовместимость Достоевского с западниками и является ответом тем, кто в резких оценках писателя видел и видит проявление человеконенавистничества и т.п. Легко установить закономерность, что «с плетью в руках» Достоевский говорит в тех случаях, когда чувствует себя «слишком оскорблённым» отношением западников к России, Богу, русскому народу, человеку. Неоднократные подтверждения тому мы находим в «Дневнике писателя» и в письмах Достоевского.
В декабре 1870 года отвечая либеральному "Голосу" А. Краевского, где сообщалось, что в Крымскую войну «успехи оружия союзников и поражения наши» вызывали радость, Достоевский вспоминает свою прямо противоположную реакцию на эти события: «Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда ещё в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и – хоть и оставался ещё тогда всё ещё с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповеданного г<…>ками вроде букашки навозной Белинского и проч.» [4, с. 145].
Русское чувство или то, что С. Есенин называл «чувством Родины», – одно из главных отличий Достоевского от либералов разных поколений, лишённых этого чувства. Один из самых глубоких и пространных монологов Фёдора Михайловича на интересующую нас тему – его письмо к Аполлону Майкову от 16 (28) августа 1867 года. В нём есть два ключевых сюжета, заслуживающих внимания.
Достоевский рассказывает близкому другу о своей беседе с молодым прогрессистом-западником, постоянно живущим в Германии. Его жена и дети онемечились, а сам он бывает в России три недели в году, чтобы получить доход (очень современная история, не правда ли?). Разговор этого человека с писателем процитируем полностью, ибо он более чем убедительно показывает, что между либералами и Достоевским (как и всеми духовно русскими людьми) – непреодолимая пропасть, они представители двух разных народов, мировоззрение и система ценностей которых за истекшие 154 года сущностно не изменились.
Итак, на вопрос Фёдора Михайловича: для чего его собеседник «экспатриировался», последовал ответ:
«Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.
– Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?
– Как же, разумеется.
– Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин – англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.
– Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские, и всякий будет походить на всех. Не Каткова же слушать!
– А вы не любите Каткова?
– Он подлец.
– Почему?
– Потому что поляков не любит.
– А читаете вы его журнал?
– Нет, никогда не читаю» [3, с. 206–207].
Духовными отцами подобных, по выражению Достоевского, «либералишек и прогрессистов» были Иван Тургенев, Александр Герцен, Николай Утин, Николай Чернышевский. Фамилия Утина в этом ряду кому-то покажется случайной, инородной, большинству же читателей она не говорит ни о чём. В советском 30-томном собрании сочинений Достоевского комментаторами данного письма сообщается следующая «содержательная» информация о Н.И. Утине: «В 1863 г., будучи предупреждён о предстоящем аресте (какая очередная современная история. – Ю.П.), он эмигрировал за границу и жил сначала в Лондоне, затем в Женеве» [3, с. 450]. Сараскина приводит вышецитируемые строки из письма Достоевского Майкову в другом контексте, а фигура Н. Утина не привлекает её внимания. Думается, об Утине стоит сказать хотя бы кратко, ибо его биография позволяет приблизиться к пониманию (отличному от преобладающего либерального) не только 1860–1880-х годов, но и всего постсоветского времени.
В годы эмиграции Николай Утин, сын богатейшего финансиста Исаака Утина (спонсировавшего через свою дочь Любовь, жену Михаила Стасюлевича, либеральные "Вестник Европы", "Порядок"), был сподвижником Михаила Бакунина и Карла Маркса, основал «русскую секцию I Интернационала». Однако такая деятельность не помешала Утину в 1870–1880-е годы сделать состояние в России, так как его покровителями были всемогущие Самуил Поляков (финансировавший либеральные "Голос" Андрея Краевского и "Московский телеграф" Игнатия Родзевича) и Гораций Гинцбург. Последнего, «главу еврейской партии» (В. Мещерский) в России, связывали дружеские и деловые отношения с В. Соловьёвым, В. Спасовичем, А. Пыпиным, М. Салтыковым-Щедриным, И. Тургеневым. Очевидные параллели с современностью проведите сами.
Нам же, подводя итог этому важнейшему микросюжету, остаётся согласиться с Иваном Дроновым: «Так, в причудливой судьбе Николая Исааковича Утина и его родственников наглядно отразилось столь характерное для пореформенной России сплетение в один змеиный клубок революционных организаций, и еврейского капитала, и либеральных средств массовой информации» [6, с. 314].
Закономерно, что в письме к Ап. Майкову Достоевский характеризует тип либеральных отцов-идеологов на примере И.С. Тургенева. Символично, что именно с ним, лидером партии западников, у Фёдора Михайловича состоится словесное сражение через 13 лет во время пушкинских торжеств.
Черты «русских иностранцев», отмеченные Достоевским у Алеко и Онегина, нашли более многогранное и концентрированное выражение в личности Тургенева. Его «аристократически-фарисейский», «генеральский», социальный эгоцентризм не приемлем для Фёдора Михайловича. Ещё больше его «раздражает» тургеневское отношение к русскому народу, России, Богу, достигшие в повести "Дым" логического предела, точки кипения. Главная мысль этого произведения-уродца в изложении Фёдора Михайловича выглядит так: «Если б провалилась Россия, то не было бы ни убытка, ни волнения в человечестве» [3, с. 210]. По версии Достоевского, Тургенев объяснил ему, что «это его основное убеждение о России» [3, с. 210].
Л. Сараскина, как и многие другие, считает, что «описывая эту встречу в письме Майкову, Достоевский сильно сгустил краски» [10, с. 479]. Однако аргументы, подтверждающие сказанное, не приводятся. Ожидаем и другой довод в защиту Тургенева: нельзя отождествлять слова героя с позицией автора. Да, конечно, нельзя, когда между ними существует зазор, но в данном случае ситуация иная. Правота Достоевского подтверждается, в частности, письмами Тургенева Герцену от 5 (17) мая, 10 (22) мая, 23 мая (4 июня) 1867 года. Более того, Иван Сергеевич, называющий себя пятилетием раньше «европеусом» [13, с. 73], в год встречи с Достоевским своего Потугина именует «ограниченным западником» [13, с. 260] и жалеет о том, что «он ещё не довольно говорит» [14, с. 252]. То есть позиция самого писателя в некоторых вопросах была более западнически-радикальная, чем у Потугина. Но об этих взглядах Тургенева речь пойдёт в статье о книге И. Волгина "Последний год Достоевского".
Сейчас же приведём одно высказывание Ивана Сергеевича о России, которое даже Потугин себе не позволяет, а у духовно-русских писателей оно в принципе невозможно: «Россия – не Венера Милосская в чёрном теле и в узах; это – такая же девица, как и старшие её сестры – только что вот задница у ней пошире – и она уже <…> (зря издатели Тургенева убрали это слово, хотя и без него национальное вырожденчество писателя очевидно. – Ю.П.) – и так же будет таскаться, как и те. Ну – рылом-то (?! – Ю.П.) она в них не вышла, говоря языком Островского» [13, с. 65].
Достоевский же, о подобных мерозопакостных выпадах Тургенева не подозревавший, в изложении взглядов героя повести и её автора не «сгустил краски», а наоборот «разбавил». Он, точно передав основную мысль одного из центральных монологов Потугина, по понятным причинам обрезал многочисленные, не менее ядовитые, бредовые боковые побеги его.
Есть смысл процитировать большую часть «шедевра» Потугина-Тургенева и потому, что это – зерно, из которого выросли многочисленные «открытия» русофобов XX–XXI веков: «…если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца всё то, что тот народ выдумал, – наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: всё бы преспокойно осталось на своём месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут – эти наши знаменитые продукты – не нами выдуманы. Подобного опыта даже с Сандвичевскими островами произвести невозможно; тамошние жители какие-то лодки да копья изобрели: посетители заметили бы их отсутствие. <…> Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые мы с грехом пополам с Запада перетащили, а мы всё продолжаем толковать о русском самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли: у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее» [12, с. 232–233].
Первопричина такого отношения к России Тургенева и всех западников – их атеизм или неправославность как частный случай. Достоевский же, как известно, именно через православность человека определял его русскость. И признание Тургенева о своём «окончательном атеизме» [3, с. 210], сделанное в разговоре с Фёдором Михайловичем в 1867 году, хотя и было констатацией давнего и очевидного факта, не могло не вызвать соответствующей реакции Достоевского. В письме к Аполлону Майкову он очень точно характеризует мировоззренческую и ценностную сущность любого атеистического переворота.
На место Христа – высочайшего, недостижимого, вечно прекрасного идеала человека – ставится эгоцентрический индивид со всеми своими тварными грехами, возводимыми в норму. Некоторые черты, присущие Тургеневу и всем «русским иностранцам», Достоевский называет: «бесстыдная раздражительность», «легкомысленная гордость», «пакостное самолюбие», ненависть к самобытной России и преклонение перед цивилизацией Запада [3, с. 210–211].
Подчеркнём: в этих и других оценках Достоевский, вопреки распространённому мнению, предельно точен и объективен. Более того, через тип «русского иностранца» он диагностирует болезнь, прогрессирующую гигантскими темпами в XX–XXI веках. Религиозная «перекодировка» обязательно сопровождается изменением национальной идентичности человека. Так, и Тургенев в разговоре с Достоевским, обиженный критическими отзывами его о немцах, заявил: «…я сам считаю себя за немца, а не за русского и горжусь этим!» [3, с. 211]. На эту наиважнейшую причинно-следственную взаимосвязь веры и духовно-национального самоопределения человека не обращают внимание Людмила Сараскина и многие другие авторы, анализирующие данный источник.
Вслед за Достоевским мы не можем не сказать об универсальном «рецепте» исцеления России, предлагаемом западниками всех времён. Тургенев, по версии Фёдора Михайловича, сказал ему: «…есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость» [3, с. 211]. (Через 100 лет глава КГБ СССР Юрий Андропов скажет, что главными врагами системы являются именно русисты – русские патриоты…). Вновь не возникает сомнений в том, что Достоевский не исказил слова Тургенева. Аналогичные мысли Ивана Сергеевича встречаются в десятках писем разных лет. Ограничимся одним характерным высказыванием писателя: «…изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный, неминуемо вырастает в старообрядца – вот куда его гнёт – его прёт – а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темень, и тирания. <…> Что же делать? Я отвечаю, <…> возьмите науку, цивилизацию – и лечите этой гомеопатией мало-помалу» [15, с. 14].
Достоевский, с едкой ироний предлагавший Тургеневу выписать из Парижа телескоп, чтобы лучше видеть Россию, думаем, прекрасно понимал: Ивану Сергеевичу уже ничего не поможет. Ибо он, как верно заметил тот же Достоевский, «потерял всякое чутьё России» [3, с. 211]. Самым наглядным подтверждением тому стал "Дым" – своеобразный творческий стриптиз, который доставил удовольствие, видимо, одному Тургеневу. В длинных и очень длинных монологах Потугина, рупора авторских идей, проявилось типичное, западническое сочетание очевидной фантазийности мировидения с не менее очевидным невежеством и убожеством суждений о России.
Подтвердим сказанное кульминацией повести – напутствием Потугина, данного во время прощания с Литвиновым: «Всякий раз, когда вам придётся приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации – в точном и строгом смысле слова, – проводите ли одну из её идей, имеет ли ваш труд тот педагогический, европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так – идите смело вперёд: вы на хорошем пути, и дело ваше – благое! Слава богу! Вы не одни теперь. Вы не будете "сеятелем пустынным": завелись уже и у нас труженики... пионеры...» [12, с. 313].
Не будем перечислять «благие дела» – преступления XX–XXI веков, совершённые европейскими цивилизаторами в России и с Россией. Обратим внимание на другое: их идейными предшественниками были западники XIX века, Тургенев в частности. Он в письме Александру Герцену от 27 октября (8 ноября) 1862 года, подобно Потугину, наставляет своего корреспондента: «…мы, русские, принадлежим и по языку и по породе к европейской семье <…>, и, следовательно, по самым неизменным законам ф и з и о л о г и и (разрядка наша. – Ю.П.) должны идти по той же дороге» [13, с. 67].
Комментарий этого потрясающего своей примитивностью подхода Герцен заканчивает так: «Общее происхождение нисколько не обусловливает одинаковость биографии» [9, с. 236]. Такую простую истину не могут и не хотят понять западники разных эпох, загоняя Россию в европейский дом. Цена же вопроса, о которой они любят рассуждать, в данном случае их не интересует в принципе. Зато данный вопрос неоднократно возникает у Достоевского, в «Объяснительном слове…» к «Пушкинской речи» в частности: «Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм? А ещё толкуют о естественных науках! "Этого народ не позволит", – сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. "Так уничтожить народ!" – ответил западник спокойно и величаво» [2, с. 132–133]. Собственно, этим – уничтожением народа – успешно занимаются современные реформаторы России 30 лет…
Палаческая, по своей сути, непреклонность западников по отношению к народу и России не знает сомнения, жалости. Вот и интеллигентный Тургенев в письме Герцену предлагает признать свою виновность перед «лицом всего европейского человечества» тем, кто не хочет «служить революции, европейским идеалам», тем, у кого, по словам писателя, в голове «ещё не перебродила социально-славянофильская брага» [13, с. 68]. Единомышленники Тургенева в XX–XXI веках в борьбе с наследниками славянофилов или «русской партии», по определению Достоевского, пошли дальше Ивана Сергеевича…
О расстрелянных якобы русских фашистах, убитых при разных обстоятельствах писателях от Сергея Есенина до Василия Шукшина, о ВСХСОНовцах, о многом и многих других нами говорилось неоднократно. Напомним лишь один сюжет, связанный с Достоевским, который почти точно рифмуется с приведённым высказыванием Тургенева.
Ещё в 1980 году Юрий Селезнёв в книге "В мире Достоевского" привёл слова Виктора Шкловского, сказанные им на Первом съезде писателей СССР в 1934 году: «…если бы сюда пришёл Фёдор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира» [11, с. 248]. Людмила Сараскина в предисловии к своей книге "Достоевский" уже на восьмой странице цитирует это высказывание кумира либеральной интеллигенции XX–XXI веков, о чём она, естественно, не сообщает. Думаем, не случайно Сараскина «погружает» слова Шкловского только в ленинско-горьковский, пролетарско-советский контекст, тем самым дезориентируя читателя в понимании истоков ненавистнического отношения к Достоевскому и русской классике вообще, сбросить которую с «парохода современности» либералы последовательно пытаются всё постсоветское время.
Скажем, на наш взгляд, об очевидном, о чём не говорится в книге Сараскиной. Западнически-либеральная традиция восприятия Бога, России, самодержавия, русского народа, Достоевского в частности (о чём сознательно много говорилось в нашей статье), ничем, по сути, не отличается от западнически-советской традиции. Как тут не вспомнить гениальную, универсальную формулу Игоря Шафаревича «Две дороги к одному обрыву».
В то же время есть смысл уточнить: либеральная традиция ненавистнического отношения к Достоевскому более давняя и, как показали последние десятилетия, более живучая, чем советская. Чаще всего авторы 1920–1930-х годов вещали о Достоевском в унисон с западниками XIX века, и, наоборот, современные либералы повторяют вслед за марксистско-ленинскими ортодоксами.
Тот же Юрий Селезнёв вспоминает критика А. Лежнёва, который в 1934 году «установил ответственность Достоевского за то, что происходило в Германии, следующим образом: "Достоевский – славянофил, его друг идейный союзник – Аполлон Григорьев – тоже славянофил" <…>, а "фашизм – предел, куда вросло бы славянофильство, если б оно сохранилось до наших дней"» [11, с. 248]. Возвращаясь к упоминаемому опусу 2021 года либерального кумира, мы можем сказать: А. Лежнёв и Д. Быков – близнецы-братья.
Без этих, в принципе, азов русского мировидения, о которых также говорилось в нашей статье, ибо они отсутствуют в книге Сараскиной, думаем, полноценное восприятие отечественной литературы невозможно. Видимо, прежде всего поэтому несомненная эрудиция автора, использованный богатейший источниковедческий материал не получили адекватного аналитического, литературоведческого воплощения в книге. Например, нам непонятно, как разговор о «Пушкинской речи» можно заканчивать утверждением: «Русская идея, заключённая (кто её, бедную, заключил? – Ю.П.) в Пушкинской речи Достоевского, была идеей всепримирения» [10, с. 751].
Несмотря на то что Достоевский неоднократно говорил о своём желании примирить западников и славянофилов и свою «Пушкинскую речь» воспринимал как шаг в этом направлении, основная идея его выступления другая. «Стать настоящим русским» – «стать братом всех людей» [2, с. 147] можно только по «Христову евангелиевскому закону» [2, с. 148], на что делает ударение писатель. А это, как следует из сказанного нами, невозможно из-за такого отношения западников к Богу, России, русскому народу.
Будем ждать отклики Людмилы Сараскиной на достоевско-ненавистнические либеральные тексты, которые уже появились и, наверняка, ещё появятся.
Использованные источники:
1. Быков, Д. Двести лет жести / Д. Быков // Собеседник. – № 6. – 2021. – С. 11–14.
2. Достоевский, Ф.М. Дневник писателя за 1877 сентябрь – декабрь, 1880 август / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 26. – Л. : Наука, 1984. – 520 с.
3. Достоевский, Ф.М. Письма 1860–1868 / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 28, кн. 2. – Л. : Наука, 1985. – 616 с.
4. Достоевский, Ф.М. Письма 1869–1874 / Ф.М. Достоевский // Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 29, кн. 1. – Л. : Наука, 1986. – 576 с.
5. Достоевский, Ф.М. Письма 1878–1881 / Ф.М. Достоевский // Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 30, кн. 1. – Л. : Наука, 1988. – 456 с.
6. Дронов, И.Е. Император Александр III и его эпоха / И.Е. Дронов. – М. : Академический проспект, 2017. – 654 с.
7. Лосев, А.Ф. Владимир Соловьёв и его время / А.Ф. Лосев. – М. : Молодая гвардия, 2000. – 613 с.
8. Павлов, Ю.М. К вопросу о непонимании (Константин Леонтьев – Фёдор Достоевский) / Ю.М. Павлов // ВикиЧтение. – 2006. – URL: https://pub.wikireading.ru/176875 (дата обращения: 14.10.2021).
9. Переписка И.С. Тургенева : в 2 т. Т. 1 / сост. В.Н. Баскакова и др. – М. : Худ. литература, 1986. – 676 с.
10. Сараскина, Л.И. Достоевский / Л.И. Сараскина. – М. : Молодая гвардия, 2011. – 825 с.
11. Селезнёв, Ю.И. В мире Достоевского / Ю.И. Селезнев. – М. : Современник, 1980. – 376 с.
12. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Сочинения в 15 томах. Т. 9. Повести и рассказы 1860–1867 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1965. – 560 с.
13. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Письма в 13 томах. Т. 5. Письма 1862–1865 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1963. – 776 с.
14. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Письма в 13 томах. Т. 6. Письма 1865–1867 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1963. – 640 с.
15. Тургенев, И.С. Полное собрание сочинений и писем в 28 томах. Письма в 13 томах. Т. 7. Письма 1867–1869 / И.С. Тургенев. – М.-Л. : Наука, 1964. – 620 с.
