Стихи чилийского поэта и дипломата Пабло Неруды, лауреата Нобелевской премии по литературе 1971 года и, по утверждению Габриэля Гарсиа Маркеса, "самого читаемого на всех языках" поэта ХХ века, с трудом поддаются русскому переводу, поскольку в них чаще всего отсутствуют "корсет стихотворного размера и бубенцы рифм" (Илья Эренбург), то есть они существуют вне и помимо устоявшейся в русском каноне ещё с пушкинских времён силлабо-тоники, в них "рифмуются", определяя художественную цельность образной системы, не столько внешние, звучащие формы слов, сколько их внутренние, значащие, смысловые формы, — это принципиально иная, непривычная и в целом не свойственная отечественной культурной традиции поэтика, а потому тяжело декодируемая в её рамках. Много- и разнообразие "нерудовских верлибров", как отмечают исследователи его творчества, насчитывающего более чем три тысячи произведений, собственно, и ставит перед переводчиками на любой другой язык более чем сложную, фактически невыполнимую задачу максимально полной трансляции тех смыслов, которые изначально были воплощены автором на языке оригинала, — смыслов, не только названных поэтом впрямую, но и тех, что подразумевались им "по умолчанию". И никакого "якоря", при помощи которого можно как-то "зацепиться" за тексты Неруды, при жизни стяжавшего прозвище "разрушителя форм", здесь попросту нет.
Переводы Дмитрия Канаева, кандидата философских наук (тема диссертации: "Русское старообрядчество: Социально-философский анализ"), часть из которых мы предлагаем здесь вниманию наших читателей, ценны признанием этой фундаментальной особенности творчества великого чилийского поэта и попыткой её воспроизвести на русском языке. Попыткой тем более важной и актуальной, что сейчас, на излёте первой четверти XXI века, поэзия Пабло Неруды, с её выраженным антиколониальным, антиимпериалистическим, антикапиталистическим и антиамериканским содержанием, можно сказать, переживает второе рождение после "акме" всемирного признания 1950—1970-х годов, что является ещё одним признаком настоящей, вечно живой и вечно обновляющейся классики.
Слово
Я хочу скомкать, смять это слово,
я хочу изломать его и вывернуть,
ведь иначе оно так и останется
невнятным и обтекаемым,
как если бы река или собака
слишком долго его гладили,
своей водой или языком.
Я хочу, чтобы в слове отразилась
вся его жёсткость и твёрдость,
его солёный вкус металла,
мягкая, безоружная
сила земли
и кровь
тех, кто говорил "только всё, или ничего".
Я хочу, чтобы внутри каждого слога
присутствовала неутолимая жажда:
я хочу ощущать от звука
его огненное прикосновение,
я хочу в нём слышать
черноту ночного крика.
Я хочу именно таких слов, твёрдых и острых,
как девственные скалы.
Слишком много имён
Понедельник срастается со вторником,
неделя — с годом:
и ты не в силах разрезать время на части
своими усталыми ножницами,
а все имена, что были днём,
стирают ночные воды.
Никто не способен называться Педро,
никого не зовут Розой или Марией,
мы все прах или песок,
мы все дождь внутри дождя.
Мне говорили о каких-то Венесуэлах,
о Парагваях и о Чили,
я не знаю, о чём шла речь:
мне ведома лишь земная кожа,
и я знаю, что у неё нет имени.
Живя среди корней,
я любил их больше, чем цветы,
а когда я заговаривал с камнем,
он звучал, подобно колоколу.
Весна столь продолжительна,
что длится чуть ли не всю зиму:
время потеряло свои сандалии.
Год тянется четыреста лет.
Всякую ночь, когда я сплю,
как меня можно называть и как нельзя?
И, когда я пробуждаюсь, кем я становлюсь,
если во сне я не был собой?
Выходит, можно сказать,
что мы едва присутствуем в жизни,
что мы всегда в ней новорождённые,
а потому нам не следует наполнять свой рот
таким количеством неясных имён,
таким количеством нелепых названий,
таким множеством пафосных букв,
относящихся то к тебе, то ко мне,
со всеми их подписями на бумагах.
Я хочу спутать все вещи,
объединить их, сделать новорождёнными,
а затем перемешивать и срывать с них одежды
до тех пор, пока свет этой вселенной
не обретёт единство океана,
ароматно звучащую
щедрую целостность.
Компания "Юнайтед фрут"
Когда зазвучала труба,
на земле было всё готово,
чтобы Иегова перепоручил вселенную
компаниям "Кока-кола", "Анаконда",
предприятию Форда и другим корпорациям.
Тогда компания "Юнайтед Фрут"
закрепила за собой
самое сочное и лакомое —
центральное побережье моей земли,
тонкую и прекрасную талию Америки.
Она вновь окрестила эти земли,
назвав их "банановыми республиками",
и на земле предков, спящих в могилах,
неуёмных героев,
завоевавших её величие,
её свободу, её знамёна,
она учредила постановку
своего комического представления:
она отменила свободу воли и выбора,
она вознесла и утвердила зависть,
начав раздавать имперские короны
и установив диктаторство мух.
Таких мух, как Трухильо, Тачос,
Кариас и Мартинес,
мухи Убико, липких мух
с покорной кровью-мармеладом,
пьяных мух, жужжащих
над могилами нашего народа,
мух-лицедеев, мух,
поднаторевших в тирании.
Вместе с этими кровожадными насекомыми
компания "Юнайтед Фрут"
высадилась на наших землях,
вытягивая из них кофе и фрукты,
выгружая их на свои суда,
словно поддоны с сокровищами
наших угнетённых земель.
Тем временем, в засахаренные бездны
портов, в дымке утреннего тумана,
то и дело вываливаются
останки мёртвых индейцев:
и каждое безымянное тело
неприметно катится, списанное со счётов,
будто бесполезная гроздь испорченного фрукта,
брошенная на гниение.
Зачем же так, сэр?
В первые годы этого века
Соединённые Штаты звучали
подобно серебряной шарманке,
исполненной шёпота и звуков
благополучных, тучных амбаров,
там были руки Линкольна,
там была безграничность Уитмена,
напевы негритянских лодочников
слышались вдоль всей Миссисипи,
а Нью-Йорк представлялся
невероятным котлом с гигантской капустой.
Куда делись все эти люди?
Что сделалось с этой нацией?
Что случилось с Уитменом и Линкольном?
И где прежняя чистота снега?
Теперь, когда столько звёзд
блестит на её жилете,
когда в ней построено
столько башен из золота,
теперь, когда у неё в кулаке
столько бомб и взрывчатки,
а после стольких рек пролитой крови
её не любит никто в целом свете,
теперь это не Соединённые Штаты Америки,
теперь это беспардонные Штаты Америки.
Без всякого повода и основания
вы опозорились во Вьетнаме.
Зачем было убивать невинных
далёкой страны,
когда у себя под боком,
в карманах чикагских банкиров,
дерзко взращивалось беззаконие?
Зачем так далеко путешествовать ради убийства?
Зачем так далеко уезжать ради собственной смерти?
Вы были лучшими на этой земле,
на всём пространстве её лугов и пастбищ,
зачем же самым лучшим вставать
под знамёна убийства,
зачем под покровом тихой ночи
нападать на чужие дома,
разбивая вдребезги окна,
истребляя напалмом детей,
а затем так бесславно и бесстыдно
уходить, поджав свой хвост
в перчатках, залитых кровью?
