Последнее время стоит умереть кому-то из деятелей советской культуры, как его уже пытаются изобразить либо патриотом- державником (сразу вспоминается Степан Трофимович Верховенский с его "О, как они все любили Россию!"), либо коварным космополитом-вредителем, типичным героем фельетона "Человек с двойным дном".
Глеб Анатольевич Скороходов не был (и не мог быть в силу превосходства) ни тем, ни другим. Внутренний, скрытый от глаз обывателя мир советской эстрады он знал не понаслышке, о качестве западного шоу-бизнеса мог рассуждать как без излишней ксенофобии, так и без восторженного фанатизма.
Как и полагается человеку, который знает много, он был демократичен и дипломатичен. Он умел заинтересовать, а не обескуражить начинающего профана. Интонация его голоса, внушительная фигура излучали не снобизм всезнайки, а, скорее, природную, барственную снисходительность: "Ну что, господа (пардон, товарищи!), вы хотите знать? Рассказать вам про Фрэнка Синатру — расскажу, про Петра Лещенко — пожалуйста. И про Цару Леандер. А вам, мадам, про кого — про АББУ или про Пугачеву? Про Пугачеву? Пожалуйста — десять часов подряд".
В его лекциях не было ни капли плебейского агитпропа, но не было в них и зауми. Он напоминал ветерана контрразведки из британских триллеров старого образца или Владимира Басова в картине "Щит и Меч", который появляется ниоткуда, и объясняет, что было, что есть и что будет — авторитетно, но не очень весело, потому что "умножающий познания…" и т.д.
Денди старого типа становятся частью прошлого, истинную ценность которого установят не сегодня и не завтра. Бывшие читатели и слушатели по возрасту опережают кумиров своей юности, которым доверяли и завидовали: люди лично знакомы с артистами зарубежной эстрады! знают весь бомонд! Скороходов говорил… Леонид Переверзев писал… вел концерт Фейертаг… ставил по радио Виктор Татарский…
Скороходов и Переверзев (автор уникального не только на то время — 1968 год — эссе "Битлз — лицо и сущность поп-музыки") были советским ответом легиону блистательных критиков на Западе, таких, как Уиллис Коновер, Алберт Голдман или Нат Хентофф.
Если Переверзев воплощал экзистенциальный Гринвич-Вилидж джазменов и битников (с заездом в грядущий "нью эйдж"), то Скороходов был, скорее, джентльменом консервативного Бродвея. Причём, его Бродвей — это довоенный Great White Way, где в исполнении белых профессионалов звучат мелодии Гершвина и Берлина, не исковерканные джазовой импровизацией, в том виде, в каком их застали люди старорежимные, "из недорезанных".
Оба были полностью свободны от претенциозности и зазнайства. Тот же Переверзев мог в двух словах откомментировать что Майлса Дэвиса, что Bony M, не мудрствуя лукаво. Поскольку "тайное нельзя сообщать всем людям, ибо, когда оно открывается, то кажется им нелепым".
А назначенцы помоложе и поневежественней — не в счет. Их сочинениями про "длинношерстные" группы зачитывались по слогам непросыхающие допризывники. Некоторые зачитываются до сих пор. Среди догматиков тоже есть "пассеисты".
Пассеизм Скороходова, а дисциплинированный ум с хорошей памятью — это пассеист во всеоружии, особенно заметен в книге "Разговоры с Раневской", которая увидела свет после отмены цензуры. Казалось бы, у автора полностью развязаны руки (точней, язык), но он в лучших традициях советского инакомыслия подает пикантные анекдоты и суждения, не перекармливая читателя, явно полагаясь на самостоятельность воображения последнего.
В дневниковых записях закулисного инсайдера уместился весь психоделический калейдоскоп советской жизни. Книга, будучи посвящена одной большой актрисе, рассказывает о живом прошлом не меньше, чем проза Трифонова, Горенштейна или Гроссмана. Мы называем именно эти имена потому, что автора все же никак нельзя причислить к почвенническому лагерю. Но он, опять же, предельно дипломатичен, несмотря на подчас скабрезные хохмы и брань в адрес Сталина.
Глеб Скороходов занимал в иерархии агитпропа уникальный жреческий пост медиума-посредника — между Западом и (обреченным) Востоком, между Рейхом и Сталинской Державой, между НЭПом и "оттепелью", между прошлым и настоящим, которое "настойчиво и нежно" мало-помалу смыкается с прошлым.
Последний раз я видел и слышал Глеба Анатольевича достаточно давно — в середине 90-х. Он представлял голодным, пожилым людям комедию булганинских лет "Штепсель женит Тарапуньку". Говорил сочно, но деликатно, без демагогии, не заигрывая с явно консервативной аудиторией. Был похож на Бунина 30-х годов.
Он не вербовал, не охмурял и не агитировал, не сулил футболку с автографом и бесплатный CD, не разыгрывал призы-пустышки. Он — рекомендовал и подсказывал. На протяжении, заметим, полувека.
Когда-то, в эпоху книжного дефицита мне по блату раздобыли на недельку биографию Лавкрафта, которую написал американский фантаст Спрэг де Камп. Я тут же с жадностью начал делать выписки, в том числе и про привычку HPL смотреть исторические фильмы, выявляя допущенные декораторами ошибки и анахронизмы. Как будто он – Говард Филипс Лавкрафт, внук видного масона, жил во времена, показанные на экране. А черт его знает!? Быть может, так оно и было – «тайное нельзя сообщать всем людям». Это понимали еще в пятнадцатом веке.
Когда-то современников было полно, и каждый из них по-своему напоминал выходца из какой-нибудь отдаленной эпохи. Теперь их можно сосчитать по пальцам, и все они по образу мысли и по облику – типичные представители XXI века.
Работал когда-то на радио «Свобода» эмигрант Владимир Дукельский. По голосу было слышно «сразу барина видать».
Владимир Дукельский, он же – Vernon Duke, автор бессмертных композиций «Апрель в Париже», и «Осень в Нью-Йорке», где по старому Бродвею, гуляет, раскланиваясь с героями своих откровений долговязый призрак Глеба Анатольевича.
