Я помню времена, когда ещё не делали упаковку с защитой от неумелого обращения и от детей. То было до мультикультурализма и политики идентичности, когда мы все ещё могли доверять друг другу и родители брали на себя ответственность за своих детей, не перекладывая её на компании путем предъявления исков.
Я помню также времена, когда на уровне штатов не было налогов с дохода и продаж. Штаты были способны выполнять свои обязательства без них.
Почтовая марка стоила 1 цент. Дом для среднего класса стоил $11,000, для верхушки среднего класса – $20,000. Миллион долларов был огромным состоянием. Миллиардеров не существовало.
В музее авиации на военно-морской базе в городе Пенсакола, штат Флорида, есть реконструкция улицы 1940-х. Здесь меню ресторана предлагает полный ужин за 69 центов.
Я думал об этом, просматривая недавний чек из супермаркета: буханка хлеба за $3.89, дюжина органических яиц за $4.95, упаковка из 6 сосисок за $5.49, 8 небольших помидоров за $5.19, пакет молодого шпината за $4.19, 2 литра молока за $4.59, два рулона бумажных салфеток за $5.99. Когда мне было 5 или 6 лет, мать посылала меня в булочную за буханкой хлеба с 10 центами или на рынок за квартой молока с 11 центами. Субботний двойной дневной сеанс в кинотеатре стоил 10 центов. Ящик кока-колы (24 бутылки) стоил 1 доллар. За 10 центов можно было купить пепси-колу и шоколадное печенье – обед строителей. Дети собирали на стройке пустые бутылки от пепси-колы. Тогда за бутылки от безалкогольных напитков давали 2 цента. Сдав одну бутылку, можно было купить 4 жвачки, а сдав пять – билет на субботний двойной сеанс.
Монеты в 10, 25 и 50 центов были серебряными, и точно так же были серебряные доллары. Пятицентовые монеты были никелевыми, а центовые – медными. Франклин Рузвельт (Franklin Delano Roosevelt) упразднил золото в 1933 г. Серебряные монеты исчезли в 1965 г. Последние американские товарные деньги – медные центы – отменили в 1983 г. Теперь говорят о том, чтобы вообще избавиться от центовых монет.
Многие из нас в детстве зарабатывали, разнося газеты. Если не считать этого, я устроился на свою первую работу на летних каникулах в старших классах, когда пошел на хлопкопрядильную фабрику за $1 в час. И то была настоящая работа. После вычета налога за 40-часовую неделю я получал $33.
Когда мне было пять лет, я мог спокойно пройти милю пешком до школы и обратно, и моих родителей не арестовывали органы опеки за то, что они оставили ребенка без присмотра и в опасности.
В школе мы могли рисовать истребители, военные корабли и оружие, и в нас никто не видел угрозу для одноклассников и не отправлял на психиатрическое обследование. Драки были обычной частью взросления. Никто не вызывал полицию, и на нас не надевали наручники и не отвозили в тюрьму. Сегодня детей, играющих в копов и грабителей или ковбоев и индейцев и стреляющих друг в друга из пальцев, задерживает полиция. Драка означает обвинение в насилии и возможную судимость.
Такая свобода, какая была у меня в детстве, теперь есть разве что в самых отдаленных деревнях. Когда я думаю об этом, я задаюсь вопросом, замечают ли вообще это современные дети. Они живут в виртуальном мире видеоэкранов и ничего не знают о реальном мире. Ловить раков в реке, остерегаясь змей, играть в «захвати флаг» в открытом поле, избегая ядовитого плюща, организовать футбольный матч во дворе, запрудить ручей, обустроив место для купания – сегодня всё это неведомые удовольствия.
Когда шел дождь, мы читали книги. Я помню, как в 12 лет прочитал «Кукловодов» Роберта Хайнлайна. Читают ли нынешние 12-летние книги? Может ли научная фантастика конкурировать с видеоиграми?
Я помню времена, когда для заключения сделки достаточно было рукопожатия. Сегодня юристы говорят мне, что даже договоры не имеют силы.
Нас учили вести себя подобающе, чтобы можно было смотреть на себя в зеркало. Сегодня нельзя посмотреть на себя в зеркало, если ты никого не переиграл или не надул. Приличия остались в прошлом, как и привычки, считающиеся сегодня неподобающими. Когда старший пытался что-то объяснить младшему, он клал руку тому на плечо или колено, чтобы обратить внимание. Сделайте это сегодня – и вас обвинят в сексуальном домогательстве. Обеих моих бабушек, наверное, посадили бы за сексуальные преступления.
Ябедничество не поощрялось и считалось нежелательной чертой. Сегодня же нас побуждают становиться стукачами. Подстрекательство к доносам можно услышать десяток раз, пока ждешь объявления своего рейса в аэропорту. Соседи в тихих глухих переулках звонят в органы опеки, чтобы донести о чужих детях, играющих без присмотра.
Я помню времена, когда афроамериканцы говорили, что хотят, чтобы к ним относились, как ко всем остальным. То было до государственных тендеров, участие в которых зарезервировано только за фирмами с темнокожими собственниками. Когда у тебя есть особые привилегии, ты не хочешь быть таким, как другие. Темнокожие говорят, что быть белым – привилегия. Если это так, то этой привилегии было недостаточно для фирмы Ultima Селесты Беннетт. Её белая и гендерная привилегии уступили перед привилегией темнокожих.
Если бы мои родители и дедушки с бабушками воскресли, им понадобилось бы год учиться, чтобы их случайно не арестовали. Им пришлось бы отучиться от своего привычного поведения и выучить слова и фразы, которые сегодня неприемлемы. Им было бы сложно понять, что в некоторые городские кварталы нельзя ходить. Читая в непревзойденной книге Дианы Джонстон «Тёмный круг», как она в 1940-х, когда ей было 12 лет, могла одна гулять по верфям юго-восточной части Вашингтона, округ Колумбия, не опасаясь приставаний, я вспомнил безопасность собственной юности.
Вчера я получил новую инструкцию для домовладельца. Она включает 89 страниц предупреждений, определений и разъяснений обязательств. При этом невозможно понять, застрахован я или нет.
Мне принадлежит 54-летний «ягуар», который у меня уже 47 лет. В руководстве пользователя объясняется, как водить и ремонтировать машину. Друг показал мне пользовательское руководство своего 21-летнего Porsche. В нем больше страниц с предупреждениями, защищающими производителя от претензий, чем в руководстве «ягуара» страниц с инструкциями. Сегодня какой инструмент или какую электронику ни купи – везде больше страниц с предупреждениями, чем с инструкциями.
В приложении к моему медицинскому страховому полису объясняется, какие дешёвые и дорогие услуги покрываются. В примечании говорится, что владельцам полиса доступна языковая поддержка на испанском, вьетнамском, тагальском, русском, арабском, гаитянском креольском, французском, польском, португальском, итальянском, немецком, японском, илоканском, сомалийском, греческом и языках хмонг и гуджарати и что они не дискриминируют по признаку пола, возраста, расы, цвета кожи, инвалидности или национального происхождения. Сообщается, что можно обратиться к координатору по гражданским правам, если я почувствую, что меня дискриминируют. Есть даже номер телефона, позволяющий получить помощь с подачей жалобы на дискриминацию.
Я действительно чувствую, что меня дискриминируют. Но эту дискриминацию мне никто не компенсирует. Я чувствую, что у меня украли мою страну или что меня похитили и увезли в какое-то чужое место, в котором я не узнаю свой дом.
Я чувствую то же самое, когда получаю просьбы о пожертвованиях от Технологического института Джорджии и Оксфордского университета. В Технологическом институте Джорджии когда-то учились только парни, в основном из штата Джорджия. Оксфордские колледжи были разделены по половому признаку, и подавляющее большинство учащихся были британцами. Сегодня же все колледжи, кроме женских, смешанные. На фотографиях в материалах о сборе средств от Технологического института Джорджии и Оксфордского университета редко встречаются белые мужчины. Я вижу много женщин и расового разнообразия и удивляюсь, что это за университеты. Не знаю, улучшение это или нет, но это не те учебные заведения, какие запечатлены в моих воспоминаниях. Тех учебных заведений, какие я знал, больше нет. Теперь вместо них что-то другое.
Возможно, так было всегда, но сегодня, если живешь слишком долго, то переживешь свой мир. Когда твои друзья умирают, никто, кроме тебя, не помнит, как всё было, и ты наблюдаешь, как твой мир исчезает в искажениях, служащих современному строю.
