В журнале "Афиша" мне на глаза попалось интервью с Эриком Булатовым. Это довольно известный художник, лет тридцать назад уехавший в Париж. Его стиль основан на обращении к плакатности, в основном советской, и противопоставлению её реалистичным пейзажам и бытовым сюжетам. Я пробежал глазами текст интервью и задумался.
Случилось так, что буквально за несколько дней до этого я оказался в мастерской другого художника — Геннадия Ефимочкина. Булатов и Ефимочкин — дети одного времени, им уже за восемьдесят. С Геннадием мы беседовали очень долго, разговор шёл о его жизни и воспоминаниях, о творчестве. Мастерской ему служит переделанная под эти цели однокомнатная квартира. За окном темнело, пока Ефимочкин спокойно анализировал события, составившие его биографию. Он работает в реалистическом ключе, поэтому многие моменты прошлого запечатлены в акварелях, в набросках, в картинах. Эти работы несут свидетельства о том времени, о котором Лимонов писал: "у нас была великая эпоха".
Не стоит думать, что жизненный путь Ефимочкина был лёгок и прост, во время войны в раннем возрасте он попал в Германию, где провёл два года, там будущий художник увидел ужасы войны, находясь на противоположной стороне фронта. После окончания Второй Мировой немыслимыми путями, разбитыми трактами и выжженными селениями, по буреломам и буеракам он умудрился вернуться на родину. Потом ему пришлось несколько месяцев провести в лагере и только после этого Ефимочкин смог продолжить учёбу. Позже он окончил то же учебное заведение, что и Эрик Булатов — художественный институт имени Сурикова.
Жизнь художника тех времён была отлажена так: в тёплое время года тебя посылали в командировки, кисть должна была исследовать самые дальние уголки страны, случались поездки на Братскую ГЭС, на Сахалин, в Мурманск, в Архангельск. А уже в сентябре, как рассказывал Ефимочкин, он ехал в Крым и там отдыхал душой, неспешно и расслабленно доступным ему художественным языком обрабатывая окружавшую его идиллическую реальность бархатного сезона.
Об опыте своего личного общения с собственными работами тех лет Ефимочкин говорил: "когда я смотрю на свою самую плохую почеркушку, во мне вдруг резко начинает играть жизнь, вспоминаются сотни деталей и ощущений". На сегодняшний день Ефимочкин достаточно успешен, в среде художников он пользуется уважением.
И сразу же я возвращаюсь к статье в "Афише" и к Булатову. Ровесник Ефимочкина, сейчас большую часть времени он живёт в Париже. О чём он говорит со страниц журнала? В целом статья пропитана ненавистью к советскому периоду. Это странно и противоречиво, ведь по сути дела сам Булатов — продукт того времени, других-то эпох по-настоящему ему понять не дано. Когда интервьюер спросил его о России, тот ответил, что ничего о стране в целом и не знает, так как всё время проживал в Москве, никуда не ездил. Вот что значит психология книжника, который запутывается в тексте, в буквах, блуждает и погружается в придуманную кем-то жизнь. Дальше в интервью шли уже ставшие почти привычными пассажи о том, что в Париже все улыбаются, а Москве люди мрачные, угрюмые и злые. В основном Булатов при этом говорит о периоде девяностых годов.
Такого рода публикации, как в "Афише" всегда сопровождается иллюстрациями. Мне подсознательно хотелось видеть Булатова в новом качестве, ведь он уже столько лет болтается между Москвой и Парижем. Во Франции — мастерская, галереи. Булатов брюзжит по поводу своих коллег художников, которые приехали в Париж раньше него и не понимают его, не признают. Что ж, им приходилось вгрызаться в странную и непознанную "новую землю", тогда как Булатов прибыл в Европу, когда этот процесс приобрёл массовый характер. Кстати, в конечном итоге, все его работы как были, так и остаются о России.
Геннадий Ефимочкин сейчас занят переосмыслением своего прошлого, он не ушёл в концептуальность, реализм — его стезя. Художник продолжает работу над циклом картин о Марьиной Роще. Все полотна — истории из его памяти. А прошлое у Ефимочкина и Булатова по сути общее. Ведь Булатов уехал из России в уже достаточно преклонном возрасте, ему было около пятидесяти лет. То есть рассказ о мрачности советского периода — это исповедь о том, что вся прошедшая сознательная жизнь также была ужасной?
В искусстве не существует великого наблюдателя, который мог бы всех рассудить и сказать, что это — замечательно, а это — плохо. Поэтому мы должны опираться на свои собственные вертикали ценности, вырабатываемые годами.