Неприкаянные рожи

«Предпочитаю быть лучшим в изображении уродства, а не вторым в изображении красоты». Диего Веласкес

Человечеству неинтересна «золотая середина» — это скучно и буднично. Поражает или красота, что по мнению Оскара Уайльда «выше гения, ибо не требует понимания», или беспрецедентное уродство. Виктор Гюго сделал Квазимодо равным Эсмеральде – она воплощала гармонию, он – дисгармонию, будучи при этом столь безобразным, что вызывал неподдельный восторг.

Я неслучайно привела цитату Диего Веласкеса, не боявшегося писать карликов и людей с печатью вырождения, хотя, самая его популярная вещь – "Менины", где очаровательная принцесса отражена крупным планом, а придворная карлица служит фоном, не затмевая изысканных фрейлин. Короли старой Европы охотно содержали карликов – те питались лучше иных грандов, а наша императрица Анна Иоанновна и дня не могла прожить без своих шутов, имевших разнообразные ущербы внешности.

Ещё одна вещь Виктора Гюго – "Человек, который смеётся" посвящена целой индустрии, что из обычных детей стряпала пугающих или смешных монстров, а ушлая "Мать уродов" Ги де Мопассана из года в год рожала чудовищ для бродячих цирков. Страсть к отвратительному породила направление horror-movie, где смакуется нечто отталкивающее.

Впрочем, и античные греки, эти фанатичные адепты гармонии, вовсе не противопоставляли нимф и сатиров. Единственный случай в истории, когда неприглядное открыто изгонялось – это советский период. Транслировался телесный и духовный идеал; девушки с вёслами напоминали нимф, а всё козлоногое, как те сатиры, должно было остаться в древности. Социалистический реализм не допускал «рожи» в искусстве. Человек – звучит гордо, поэтому его следовало писать с величайшей осторожностью.

Личины Олега Целкова я впервые увидела в годы Перестройки и, если мне не изменяет память, в журнале "Огонёк". Сказать, что они меня сконфузили – ничего не сказать. Это была квинтэссенция ночного кошмара, откуда нет спасения. Хотелось проснуться, но «бруталы» никуда не исчезали – их крохотные вежды на могучих физиономиях пялились из глубин ада. В конце 1980-х стали открывать все запретные дверцы, а «рожи» Целкова отражали эпоху гораздо лучше, чем сладкие песенки "Ласковых маев" и вопли о развенчании Сталина.

Первое, что приходило в голову – чисто мамлеевское описание: «Это был грузный мужчина около сорока лет, со странным, уходящим внутрь, тупо-сосредоточенным лицом. Выражение этого огромного лица было зверско-отчужденное, погруженное в себя, и тоже направленное на мир. Но направленное только в том смысле, что мира для обладателя этого лица словно не существовало». Почему никто не догадался сделать Олега Целкова иллюстратором Юрия Мамлеева?

Целков – нетривиален. Он создал узнаваемый почерк и, подобно тому, как мы узнаём рафаэлевых мадонн и врубелевских демонов, мы сходу запоминаем «грузчиков из преисподней», которых из года в год выписывал Олег Целков. Сейчас у нас есть возможность погрузиться в его миры, посетив Московский музей современного искусства, зачем-то носящий аббревиатуру ММоМА – от английского Moscow Museum of Modern Art. Экспозиция проходит под характерной вывеской "Чужой", что может быть трактовано по-разному. Олег Целков – эмигрант и по большей части – парижанин. Однако его персонажи могли бы поспорить с инопланетной пакостью из одноимённого блокбастера – ‘Alien’ Ридли Скотта. Чужой, рисовавший чужих. Точнее, самого себя, но вывернутого и выпотрошенного. Свой страх. Свои непроработанные обиды или тайные желания. А потом это вошло в коммерчески-проторенную колею – там, в Париже. Красивенько-то всяк школяр умеет.

Итак, Целков родился в 1934 году, в подмосковном (на тот момент) районе Тушино. Семья – полуинтеллигентная, как называл это Михаил Зощенко. Родители – экономисты на авиационном заводе. Отец - русский, мать - еврейка. Мальчик рано проявил тягу к рисованию, пытался выучиться, но был неуживчив – сменил ряд училищ и городов. Раннее творчество напоминает Роберта Фалька – ему тогда подражала вся «оттепельная» молодёжь, а ещё Целков увлекался Малевичем и супрематистами, фовизмом, Фернаном Леже. Парень быстро заделался агрессивным нонконформистом. Его тогдашний формат – квартирные междусобойчики, где посмотреть на «запрещёнку» слеталась богемная интеллигенция. При всей своей ненависти к официозу, Целков умудрялся находить покровителей. В их числе – мэтр соцреализма Борис Иогансон и ленинградский режиссёр Николай Акимов, творец неподражаемого питерского стиля. Его другом был и поэт Евгений Евтушенко, постоянно лавировавший между кумачовой трибуной и диссидентской кухонькой. «У художника Целкова / жизнь по-своему толкова», - изощрялся Евтушенко.

Зловещие маски появились не сразу – это уже итог умственных исканий. Поначалу то был вызов и насмешка над «суровым стилем» 1950-1960-х годов. Рожи и рыла множились год от года – в 1977 году Целкову пришлось покинуть неприятное для него местопребывание и отчалить на Запад. Правда, и там он счёл вселенную ужасной, продолжая выдавать страшилищ – с их глазами-щёлочками и габаритами кадавра из "Понедельника…". Таких, как Целков, даже Champs-Élysées не исправят. На выставке "Чужой" мы видим его работы французского периода – начиная с 1979 года. "Двулицые" и "Трёхлицые" — это образы власти. Не советской, и не французской. Власти, как таковой. Целков ненавидел обитателей «высоких кабинетов» - режим, строй не важны. Он их боялся – «товарищи начальники» в шляпах – вездесущи и многолики. Сбежав от одних, он тут же натолкнулся на их французских собратьев. Одна из картин имеет чёткий подзаголовок "Сила".

При всём имидже эдакого юродивого и «не от мира сего», Целков был весьма расчётлив и обладал заоблачной самооценкой. Сергей Довлатов, этот бытописатель советского андеграунда, вспоминал: «Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал: - Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену. Целков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду: - Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин». В результате Целков составил себе прейскурант, озвученный всё тем же Довлатовым: «Доллар за квадратный сантиметр!»

Глядя на "Растущую голову" и вытекающие мозги, рождается вопрос: «А не был ли Целков сумасшедшим?» Ответ: не был. Он нормален в медицинском смысле – его фантазмы не есть маразмы. Это – продуманный эпатаж, а не конвульсии больного разума. Я видела рисунки, сделанные в психбольницах – там противоположная энергетика. Расщепление, дробление, скорбь, тенета. А здесь – ухарство и цельность. Целков – целен. Говорящая фамилия. Да, мол, являю ваше коллективное мурло, дорогое человечество. Но вам же нравится, да?!

Следуя курсу на монетизацию каждого квадратного сантиметра, Целков писал масштабно. Его картины и в огромных залах смотрятся, как динозавры в клетушках – по одной работе на стену! Мастер не щадит никого и ничего – там есть и «любовная лирика», то есть изображения его супруги – точно с таким же дивным личиком. Три глаза – остальное чресла оттенка фуксии. Устроители экспозиции выдали что-то насчёт «неприкрытого либидо» в его живописных лав-стори. Я ничего не понимаю в сексе – наверное, он таков и есть! Но главная страсть Олега Целкова – это ножи и другие колюще-режущие предметы. Он кромсает героев и рубит их пополам. Топоры и вилки – в помощь. Даже лопата выглядит зловещей. Эволюция затверженного стиля – налицо. Первые «морды» ещё напоминали хомо-сапиенса, последние - уже тотально aliens.

Вместе с тем, следует отметить, что Целков – это ошеломляющий мастер цвета. Его анилиново-шикарная колористика – предмет особого разговора. Можно не вглядываться в инфернальные глазницы, а скользить по поверхностям, исследуя краску. Он добивался маслом и кистью таких созвучий, что доступны лишь компьютерному фотошопу. Интенсивный фиолетовый соседствует с ультрамарином, а изумительная оранжевость – с ярым бордо. Мазки – плавны, переходы – обворожительны. Обворожительность рож.

Умер Олег Николаевич Целков в почтенном возрасте, до конца дней будучи верным избранной теме – общепланетарному цирку уродов. Я видела его фото середины 2010-х годов – крепкий старец деловито малюет что-то сиренево-жёлтенькое, жуткое. Похоронен в дивно-благоуханной Франции, на родине изящества и «рафине». Если же быть откровенными, его страшилы – несчастны. Кто они и откуда? Они и сами не знают. Возникающие из пустоты, они размахивают вилами даи вилками, орут беззвучно, страдают бессмысленно. Они – чужие. Неприкаянные. Жалко их. Шатуны по галактике.