Не сдайся, Россия!

Владимир ВИННИКОВ.

Сергей Юрьевич, устоявшееся было мнение о том, что русская поэзия в настоящее время исчерпала себя, не востребована российским обществом, что вся русская литература, да и русский язык в целом нигде никому не нужны и не будут нужны, сейчас опровергается самой жизнью. Оказалось, всё не так, а наш язык, наша литература, наша поэзия для очень многих были, образно говоря, костью в горле, а тот комплекс информационно-финансовых мер, который с конца 1980-х годов предпринимался для подавления и выхолащивания русского Слова, не дал нужных коллективному Западу по срокам и по объёмам результатов. Поэтому в данном направлении были предприняты уже военно-политические меры не только на Украине, но и во всём «альянсе демократий». Да и внутри России «пятая» и «шестая» колонны не снижают своей активности. Но ответом на это, похоже, стало возрождение нашего государственного языка на всех уровнях. Огромную роль здесь сыграли и «русская весна» 2014 года, и восьмилетняя эпопея защиты Донбасса, и особенно — специальная военная операция по демилитаризации и денацификации Украины.

Из русского камня, который наши враги всеми силами пытались и пытаются разбить, расколоть, вновь ударил живоносный источник русского Слова. Оказалось, что творческие силы нашего языка, нашего народа ничуть не исчерпаны, при этом они по-прежнему не замыкаются на себе, открыты для всего человечества, для всех мировых культур. В этом тройном сплетении поэзии, творчества и «всечеловечности», конечно, особое значение приобретает опыт тех подвижников русской культуры, которые все эти годы хранили её ценности, укрепляли и развивали её традиции. К числу таких подвижников, несомненно, относится и ваш отец, известный поэт и переводчик Юрий Михайлович Ключников, демонстрирующий удивительную творческую активность и долголетие.

Сергей КЛЮЧНИКОВ.

Да, недавно Юрий Михайлович отметил 80 лет своего служения русской литературе, потому что первое стихотворение было сочинено им в 12 лет, в 1942 году. Во время войны он был эвакуирован вместе с родителями из Харькова в шахтёрский город Ленинск–Кузнецкий Кемеровской области и начал там посещать литературный кружок, который вёл известный писатель из Ленинграда Фёдор Олесов (Смирнов), о романах которого одобрительно отзывался сам Горький. Олесов предсказал отцу большое будущее, и можно считать, что во многих смыслах это предсказание сбылось. Закончив школу, отец поступил на филологический факультет Томского университета, где и познакомился с моей мамой, тогда студенткой исторического факультета того же университета. После получения диплома работал корреспондентом в Ленинск-Кузнецке, потом по «хрущёвскому призыву» родители поехали «на село», где отец был учителем, директором школы. В 1960 году переехал в Новосибирск, работал завучем, корреспондентом на радио. В 1964 году по направлению Новосибирского обкома КПСС — тогда «местам» предоставили такое право, раньше это было прерогативой ЦК — поступил в Высшую партийную школу, на отделение печати, радио и телевидения, и четыре года учился в Москве, окунулся в гущу столичных событий, коротко общался с Твардовским, а однажды имел своё «предчувствие космоса» — лично видел Гагарина. По многу часов сидел в спецхране Ленинки, изучая мировую философию и литературу. Освоил французский и английский языки, несколько месяцев поработал с французами по линии «Интуриста», причём западные люди вызвали у него — как позже у всех нас, идеализировавших Запад, — разочарование своей приземлённостью и меркантильностью. Получил предложение остаться в аспирантуре ВПШ, но проявил независимый характер, поспорил с завкафедрой, отстаивая тезис о том, что церковная литература и православие в целом были положительным фактором для культуры Древней Руси. Это не понравилось начальству. В 1966 году вернулся в Новосибирск, работал главным редактором областного радио, затем главредом Западно-Сибирской студии кинохроники, был редактором издательства «Наука» Сибирского отделения АН СССР.

В конце 60-х—начале 70-х годов увлёкся, с одной стороны, философией Востока, а с другой продолжил изучение западной философии идеализма. И в 1978 году сформулировал это так: «Марксизм пора одухотворить!», предложив совместно с группой своих товарищей-единомышленников соответствующий проект партийным властям. Возникло партийное дело, дошло до ЦК, за 3 года отец прошёл семь десятков партсобраний и когда, после долгого разбирательства, в 1982 году отказался «каяться», был снят со всех своих должностей и шесть лет проработал грузчиком на хлебозаводе. Он и сейчас называет этот период самым счастливым в своей жизни. В экстремальных ситуациях там недостатка не было. Однажды, когда вся бригада напилась, ему пришлось в одиночку за ночную смену загрузить 40 тонн… Помог опыт молитвы, духовных практик… Другой пример — укус энцефалитого клеща. Температура за 40°, всё как положено при этом заболевании — сутки пришлось бороться, непрерывно повторять Иисусову молитву, потом ещё неделю, находясь в ослабленном состоянии, он одновременно специальными упражнениями разрабатывал поражённую руку. В результате — никаких нарушений интеллектуальных способностей, физического здоровья. Перенесенные испытания очень закалили отца, открыли в нём резервные возможности психики, которые хорошо бы изучать современной науке. Почти два десятка лет находится в запредельном, на мой взгляд, творческом, но субъективно радостном напряжении. Сейчас им написано примерно 2000 собственных и переведено 2300 стихотворений с 30 языков мира. Критик Валентин Курбатов писал: «Опять в смятении остановился: как можно было сделать так много? И в таком щедром разнообразии жанров, языков, культур?.. И в каком возрасте Ключников всё это сделал — 90 лет и продолжает работать! В России всем, дожившим до этих лет с пером в руках, нужно по ордену давать, а здесь такое чудо, отмена старости, бессмертие, красота вечная!.. Как не восхититься такой последовательной и долгой любовью к русскому и мировому слову?»

Владимир ВИННИКОВ.

Конечно, здесь количество не может быть главным критерием. Пушкин написал чуть меньше 800 стихотворений, Лермонтов — около 400, как и Тютчев, но в данном случае, на мой взгляд, количество сочетается с качеством, тем более — когда речь идёт о переводах…

Сергей КЛЮЧНИКОВ.

Согласен, количество не критерий, но качество стихов и переводов у моего отца была высоким, что подтверждают десятки рецензий и мнений, данных лучшими литераторами страны. Но интересно другое. Можно сказать, на отца снизошёл какой-то «луч Свыше». Лично я по-другому не могу объяснить появления такого количества сделанных им за эти годы переводов. Он всё-таки английским и особенно французским языками достаточно хорошо владеет. Начал переводить сначала французов, затем суфийских поэтов, потом китайских, индийских, наконец, Шекспира и Джона Донна. В случае с поэзией Востока это даже не перевод в точном смысле слова, а переложение, пересказ по-русски, но очень близко к смыслу, с введением этих текстов в русскую метрику. Так, кстати, переводили поэзию Востока наши классики, не знавшие языков. Сейчас школа русского перевода в нашей стране сильно деградировала по причине коммерциализации и отсутствия единой государственной политики в этой сфере. В советское-то время мощнейшие литературные памятники, (помните такую серию), которые казалось бы, должны подвергаться цензуре, переводились массово, и реальное знакомство читателей с высшими творческими достижениями Запада и Востока было существенно выше, чем сейчас.

Так понимая свою миссию и будучи страстно увлечён ею, мой отец работал над стихами и переводами по 14-16 часов каждый день. Определённый круг контактов с экспертами, переводчиками и учёными был, но, поскольку это всё-таки разные литературы и культуры, приходилось всякий раз общаться с разными людьми, и гораздо бóльшую роль в целом играло всё-таки его личное творческое вдохновение, тот самый «луч Свыше», о котором я уже говорил. Причём в отборе культур и поэтов была своя логика и мотивация. Французские поэты — в каком-то смысле всё-таки наши поэтические учителя, у них учился сам Пушкин, то есть отчасти это тоже исток русской литературы. Суфии — одно из высших проявлений исламской культуры, на каких бы языках они ни писали: арабском, персидском, тюркских, кавказских и так далее, а ислам сейчас — восходящая религия и цивилизация. Китай — тоже восходящая цивилизация, сохранившая свои тысячелетние традиции, в том числе и поэтические, там чиновники до сих пор сдают экзамен на знание китайской классической поэзии. Индийцы — наши братья по духу, по языковой близости, по менталитету и религиозной глубине.

Владимир ВИННИКОВ.

То есть поэтические переводы Юрия Ключникова — одно из проявлений, реализаций той русской всечеловечности, о которой говорил Достоевский и которая со времен Пушкина и даже более ранних, с «Повести временных лет» и «Слова о полку Игореве», была одной из доминант нашей русской цивилизации?

Сергей КЛЮЧНИКОВ.

На мой взгляд, то, что сделано Юрием Ключниковым, — готовый национальный проект продолжительностью, как уже отмечено выше, в восемь деятков лет, опровергающий любые западные и местные либеральные обвинения в том, что Россия, мол, отвергает общечеловеческие ценности, несёт угрозу всему миру. Творчество моего отца — ещё одно бесспорное доказательство того, что русские как раз «всемирно отзывчивы», открыты всему миру и хотят открыть для себя лучшие мировые достижения, которые вот-вот могут оказаться безвозвратно утраченными благодаря «невидимой руке рынка», создавшей «культуру отмены».

Сегодня не хватает понимания, что поэзия, особенно в таких штучных фундаментальных достижениях, для нашей национальной культуры значит гораздо больше, чем какое-то раскрученное литературное мероприятие с лайками и отчётностью.

Кстати, интересны выводы, к которым отец пришёл в ходе своей работы — а ему приходилось по каждому направлению знакомиться не менее чем с сотней книг, статей и аудиофайлов — чтобы уловить ритмы иноязычных стихотворений, это необходимо. Один из таких выводов заключается в том, что у поэзии всех народов есть общий исток «свыше» и множество потоков, которые впадают в единый океан мировой культуры. И там, где государство находится на подъёме, — оно всегда поддерживает поэзию. Например, в елизаветинской Англии был огромный интерес к поэзии, и даже приказчик, пишущий хорошие стихи, мог рассчитывать на признание в самых высоких кругах государства и общества. Про советский опыт поддержки поэзии я не говорю — Пушкин был превращён «в наше всё» только благодаря советской культурной политике.

Владимир ВИННИКОВ.

На эту связь состояния поэзии и народа, поэзии и общества, поэзии и государства указывал и Лев Гумилёв, рассматривая феномен этнической пассионарности. Поэтический «взрыв» зачастую предшествовал героическому — так было у китайцев периода Сражающихся царств, у арабов накануне их завоеваний, у скандинавских народов перед началом эпохи викингов...

Сергей КЛЮЧНИКОВ.

Стоит подчеркнуть, что в своём творчестве мой отец пытается раскрыть светоносную, гармоническую сторону русской культуры, показать, что классическая поэзия с культурой рифмы неисчерпаема. А то, что вне рифмы — русский верлибр, например, — от многих возможностей нашего языка, на мой взгляд, фундаментальных, отказывается, не использует и теряет их. Русское начало — очень стихийно, и в поэзии тоже, поэтому если не будет каких-то организующих факторов: силлабо-тоники, рифмы в том числе, — всё расползётся. У тех же французов поэзия очень многое потеряла, когда после Второй мировой войны ушла в верлибр.

Работая над переводами, отец параллельно делает своего рода микрооткрытия — например, о том, что французский сонет коррелирует с персидской поэзией: у такого жанра, как газели, довольно часты 14-строчные варианты, и уже многие исследователи обратили на эту тему внимание. Последнее, что им сделано, — это переводы суфийской поэзии. Возможно, весь сборник, который сейчас готовится к изданию, будет носить подзаголовок «13 веков поэзии исламского мистицизма», поскольку далеко не все переведенные поэты-мистики мусульманского мира — суфии. В частности, аятолла Хомейни, хотя писал в духе суфийской поэзии, сам суфием не был. То же самое касается и стихов Назыма Хикмета. Впервые были сделаны переводы поэтов-суфиев из шести регионов России: Башкортостан, Дагестан, Карачаево, Крым, Татарстан, Чечня... В связи с работой над суфийской поэзией отец вообще предположил, что поэзия и поэты составляют особый тарикат (суфийский духовный орден), члены которого — не от мира сего. Сами поэты хорошо чувствовали такую общность (вспомним строки Есенина: «Поэт поэту есть кунак» или Хлебникова, который считал себя «дервишем»). Кстати, когда я в 2016 году ездил в Иран на международную книжную ярмарку, эта идея поэтического тариката всем очень понравилась. Суфизм — это движение в сторону мировой культуры, мощная система воспитания совершенного человека, переводящая энергию мусульман из протестных форм в созидательное русло.

Несмотря на свой возраст, отец продолжает активно работать. У него есть почти готовый сборник «Наставления царю» — что поэты разных времён и народов советовали своим правителям, в чём их укоряли, к чему призывали. Откуда-то бралась та сила, которая позволяла поэтам говорить правителям, как Диоген Синопский Александру Македонскому: «Не закрывай мне солнце!». Иногда правители сами писали стихи, и очень неплохо: Сталин, Мао Цзэдун, Хомейни, Караджич. Идёт работа и над сборником американской поэзии — как выразился отец, для понимания культурного кода англосаксов: что позволяет им уже несколько столетий управлять миром. Все эти его работы могут служить основой и составной частью, например, для такого проекта: и в интернете, и на телевидении, — который можно назвать «Шедевры мировой поэзии»: сто или, может быть, двести небольших, на минуту-две, видео, в каждом из которых будут звучать шедевры мировой поэзии, и каждое из которых можно будет использовать в качестве заставок в промежутках между передачами и вместо рекламы. Я надеюсь, что его пример, и его работа заставят государство обратить внимание на огромные созидательные возможности, заключающиеся в высокой классической поэзии, русской и мировой. Пока литература числится властью по цифровому ведомству, где менталитет ориентирован на число, а не на Слово, а потому никто не будет рвать жилы ради поэзии. Уверен: если обеспечить государственную поддержку изданиям классики, перевести великих поэтов мира в формат видеопоэзии, запустить по всем медиаканалам их шедевры — психосфера общества оздоровится, настроение нации станет стабильнее, спокойнее, чище, уменьшится агрессивный фон и суета, станет тише телевизионный крик, повысится пресловутый индекс счастья. Если такую работу вести системно, если высокая поэзия станет эмоциональным фоном нации, то, думаю, и «цветные революции» нашим противникам будет гораздо труднее устраивать. Ведь поэзия — это созвучный нашей быстрой эпохе короткий жанр прямого действия, управляющий настроением людей. И для власти это будет намного дешевле, чем прямая пропаганда, от которой устают.

Если такой проект состоится, думаю, это будет реализацией мысли Достоевского о том, что красота — в данном случае красота стихов — спасёт мир.

Владимир ВИННИКОВ.

Будем надеяться, что это пророчество Фёдора Михайловича сбудется. Спасибо вам за беседу!

На фото: поэт и переводчик Юрий Михайлович Ключников

Юрий КЛЮЧНИКОВ

AЗ ЕСМЬ!

Когда облечься письменною плотью

Пришёл душе славянской звёздный час,

Ту плоть Кирилл и брат его Мефодий

Определили первой буквой —

Аз.

«Аз есмь!» — мой предок тонкой вывел кистью

Слова Творца, те самые, что Он

Вписал нам в сердце, как венец всех истин,

Как главный над законами Закон.

Летели годы, дни, Россия крепла

На радость Богу — сатане на страх,

То поднимаясь Фениксом из пепла,

То падая опять почти во прах.

Когда же чужеземная зараза

Вползла незримо в русские сердца,

Мы отделили наше «я» от Аза

И первым поместили от конца.

Сегодня мир охвачен общим тленьем.

Но мы всему, что утеряло честь,

С российским нескончаемым терпеньем

Ответствуем уверенно:

— Аз есмь!

Жива души уступчивая сила,

Жива в душе торжественная песнь,

Жива земля, пока жива Россия.

Аз есмь!

* * *

Всё просим у тебя,

Нам вечно мало

Твоих даров: и сладких, и лихих.

Врагам ты позвоночники ломала,

Но и сынов не бережёшь своих.

В твоих очах, загадочных и ясных,

Бездонная, как небо, синева.

В степях твоих, ленивых и опасных,

Нас вечно караулит трын-трава.

Промчится коник юный и горячий,

И гасит пуля огонёк свечи.

И втоптан воск, и сотня дальше скачет…

Куда? Бог весть.

Ведь главное — скачи!

Скачи вперёд до гробовой истомы,

За нею новый бой и шенкеля[1].

Полынные российские просторы,

Безжалостная, нежная земля.

* * *

В памяти застрял светло и немо

Ласковый осколок тишины —

Синее саратовское небо

Самых первых месяцев войны.

Есть ещё там зарева полночные,

Огненные прочерки наверх

И барак соседский развороченный,

Точно в клочья порванный конверт.

Паровозный дым густой и чёрный,

Долгий путь,

Налёты,

Крики,

Рвы.

А за Волгой вылетают пчёлы

Не из туч,

Из листьев, из травы.

Тихие цветочные пожары,

Жаркой дымкой сломанная даль…

Ничего прекраснее, пожалуй,

Никогда на свете не видал.

Что ещё?

Покос июньский помню,

Дальних молний частые броски.

Почтальон привозит прямо в поле

Призывные серые листки.

Медленно уходят полудети

В полутьму

С медовой полосы.

Тишина.

Над нами солнце светит,

А над ними сполохи грозы.

Небом этим, степью,

Удивленьем,

Красотой,

Упавшей в сердце мне,

Я обязан маленькой деревне,

А выходит —

И большой войне.

С ними в грудь мою вошла Россия

Бабушкиной сказкой наяву

И косой тяжёлой,

Что косила

Только что подросшую траву.

* * *

Потом была Сибирь

И угольный посёлок,

Где в памяти застрял иной осколок,

Нас в госпиталь приводит офицер,

Мы, пионеры, там даём концерт.

Я прочитал стихи,

Как в поле умер

Под трели соловья боец-герой.

И вынырнул в аплодисментном шуме

Горячий шёпот,

С дымом, с камфарой:

— Толк из тебя, быть может, мальчик, будет,

Когда оставишь выдумки свои:

На тех полях, где умирают люди,

Им не поют с берёзок соловьи.

Я глянул вверх —

У косяка висело

Подобье зыбки вязаной,

А в нём

Завернутый в халат обрубок тела,

Прихваченный, чтоб не упал,

Ремнём.

Обрубок этот походил на краба

С одной клешнёй,

И той как из огня.

Алел в ней уголёк цигарки слабо,

А два других, казалось,

Жгли меня.

Глаза…

Но их описывать тому бы,

Кто сам в беде солдатской изнемог.

Я лишь запомнил шепчущие губы:

— Не нужно так выдумывать, сынок.

РЫНОЧНАЯ ЭКОНОМИКА ВОЙНЫ

Базар был вроде лампы Аладдина:

Потрёшься о клубок людской плечом —

И пара полусношенных ботинок

Вдруг обернется тёплым калачом.

Здесь всё, от паспортов до одежонки

Солдатской,

И любые ордена

Сбывала дезертирам по дешёвке

Бесстрашная базарная шпана.

Я помню те военные обиды

И скорые расчёты на Руси…

Как несколько угрюмых инвалидов

Подростка бьют, простёртого в грязи.

Милиция скучает у дежурки.

Зеваки гасят жёлтые окурки.

Трофейный голубой аккордеон

Наигрывает вальс «Осенний сон».

CТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Дорогие выцветшие лица…

Грудь вперёд, чтоб орденам блестеть.

Падают берёзовые листья,

Им весною снова шелестеть.

Ну а нам, пока мы не берёзы

И недвижно в глину не вросли,

Через перестроечные грозы

Пронести бы сказки о Руси.

Как водили деды эскадроны

В бой за жизнь, а значит, чтобы нас

На Руси не заменили джоны

С прорезью для денег вместо глаз.

Чтоб и мы вручили нашим внукам

Эстафету правды и любви,

На любых ухабах и излуках

Помогли остаться им людьми.

Старым пеплом раны не запудрить,

Гвоздь навеки в память не забить.

Наши сказки тоже позабудут,

Нам бы про Россию не забыть.

Дух исканий не сменить на брашно,

Не продать кому-то нашу степь!

За такое умереть не страшно,

Чтоб весною вновь зашелестеть.

ГЕОРГИЙ ПОБЕДОНОСЕЦ

Когда Россия изнывает в муках,

Свой лик земной являет людям Он

Под маршалом последним «маршал Жуков»,

Как молния, прорезал небосклон.

И снова дух, он дышит ныне в каждом,

Кто не торгует честью и страной,

Чьё сердце высоту духовной жажды

Не растворяет в низости земной.

Ах, Родина! Среди бесовских оргий

Так много чистых, но поникших душ!

Напомни им о мужестве, Георгий,

Прибавь им сил и веры, светлый муж.

Сегодня враг укрылся в сердце нашем,

Его ввергая в смуту и печаль,

Яви душе, яви, Великий Маршал,

Своей непобедимости печать.

* * *

В бессердечной нынешней пустыне,

В адском обжигающем огне

Дружно воспротивимся унынью —

Самому большому сатане.

Вспомним, как когда-то, в сорок первом,

В армии, охваченной тоской,

Жуков врачевал солдатам нервы

Грозными боями под Москвой.

БАЛЛАДА О ДИРЕКТОРЕ ЗАВОДА

Сибирский город, а какой — неважно,

Важнее то, что в нём варили сталь,

Идущую на танковые башни

Для Т-34. И представь

Не то, что эта сталь огнём хлестала

Чужих солдат и берегла своих,

А то, что этой стали было мало

И что однажды телефон звонит.

— Алло, директор?

— Да.

— Товарищ Сталин

вас вызывает.

— Сталин? Я всегда…

И голос глуховатый в трубке:

— Стали…

Даёте мало. Слышите?

— Да, да!

Я слышу, мы, конечно, примем меры, —

Директор зачастил, —

Но горняки…

Не сразу вник он, от волненья серый,

Что слушает короткие гудки.

Но справился с волненьем, вызвал замов,

Потребовал повысить домен мощь.

А через месяц срочной телеграммой

Был вызван в Кремль.

…Москва. Глухая ночь.

Дубовый тамбур. Молотов, Устинов,

Калинин и другие. Холод стен.

И сквозь усы знакомые, густые

Негромкие слова:

— Товарищ Эн

Был нами извещён, что сталь сегодня

Решает всё. И плохо понял нас.

Он выпуск лишь на семь процентов поднял.

По существу, не выполнил приказ.

Страна в крови. Такой работы линия

Преступна. Предлагаю расстрелять.

Кто «за»? Что, у товарища Калинина

Есть возраженье?

— Трудно поправлять, —

Калинин встал, — подобную работу.

Но, может быть, последний срок дадим?

…Вошёл директор в Спасские ворота

Черноволосым,

А ушёл седым.

Он дома, возвратившись из столицы,

Собрал актив на несколько минут:

— Мы будем спать, обедать и трудиться

В цехах завода. Всё. Нас домны ждут.

Металл пошёл, пошёл он вдвое, втрое…

Ну, а потом Ташинская была,

Огонь и гром Морозовского боя

И Прохоровки дымные дела.

ВЕЛИКОЕ ЧИСЛО

Москва, Москва, не торопись прощаться

С отвергнутыми числами войны.

Ты вспомни, как шагали по брусчатке

Седьмого ноября твои сыны.

В те месяцы разгромной нашей смуты,

В те дни почти безвыходной тоски,

Воистину в те страшные минуты

Мир, как дитя, припал к ногам Москвы.

О, как дышал над нивами, над рощами,

Над самым нашим ухом жаркий ад!

А ты, Москва, вела по Красной площади

Парадным строем молодых солдат.

Они надежду нам несли на лицах,

Печать ухода к ангелам в очах…

Не забывай, российская столица,

Свой самый грозный,

Самый звёздный час.

Когда сегодня маленькие черти,

Как тина, вяжут властное весло,

Не дай, Москва, в угоду буйной черни

Топтать твоё Великое Число.

Все остальные числа не пороча,

Держись за это, мужеством горя.

Мы дьяволу сломали позвоночник

Уже тогда, Седьмого ноября.

ГОДОВЩИНА ВТОРОЙ МИРОВОЙ

Какие политесы и почёт —

Нам, русским, предъявляет Запад счёт

За то, что поголовно не легли,

Когда его от Гитлера спасли.

Вольготно бы по сказочным просторам

Гулялось европейским мародёрам.

Не вышло. Нам иную клеят страсть:

Должны мы в покаянии упасть

Перед Европой, нрав улучшить грубый

И даровыми сделать наши трубы.

О Запад, многоликий унтер-дух,

Двух русских не хватило оплеух?!

Упрямо нарываешься на третью,

Чтобы без труб уйти под землю нефтью.

ПЕСНИ ВОЙНЫ

* * *

Звенит печаль легко и строго,

И мужество звенит окрест.

Мне вспоминается дорога,

Военной музыки оркестр,

Коляски детские и танки,

Солдат и беженцев река,

И марш «Прощание славянки»,

И облака, и облака…

Струила музыка щемяще

Сквозь первых дней военных ад

Какой-то мудрый, настоящий,

Утерянный сегодня лад.

Летела праведно и строго

В неумирающий зенит.

Куда теперь зовёт дорога?

О чём старинный марш звенит?

КОМАРОВКА

В ночь на Покров, в тридцатом, с парохода

Они сошли у этих берегов

В густой кедрач —

Шестьсот врагов народа,

Сынов и внуков классовых врагов.

Жестокую страна явила милость:

Живи, коль помереть ты не готов.

И сотней труб к весне тайга дымилась,

И рядом встало столько же крестов.

Сменили пятистенники землянки,

И становилось всё, как у людей:

И общий клин, и личные делянки,

И на сто верст тайгою володей.

И радио, и флаг над сельсоветом,

И патефон, и Библия в пыли,

И даже в новых горницах портреты

Того, кто ими правил издали

Бестрепетной тяжелою рукою.

…К Покрову в сорок первом аккурат

Бессонная пехота под Москвою

Из Комаровки приняла солдат.

Никто из них под танками не дрогнул,

В плену не оказался ни один…

И вот теперь не стали в Комаровку

Обские теплоходы заходить?

Ах, Комаровка! Или это снится?

В твоих дворах — крапива да пырей,

Да ночи беспросветные в глазницах,

В пустых глазницах окон и дверей.

Уж не узнать, кто вязь карнизов ладил

И бросил всё, уехал в города,

И где теперь сердца Серёжи с Надей,

Пронзённые стрелой на воротах.

Ах, Комаровка,

Неулыба сроду!

Стоишь, пока тайгой не заросла,

Как памятник эпохе и народу,

Не помнящему той эпохе зла.

МИСТЕРИЯ ИСТОРИИ

Закончатся расцветы и напасти,

Настанет на земле великий мир,

И станут мифы о советской власти

Читать и перечитывать до дыр.

Захочется учёным вникнуть в суть её,

В её победы и в распятья час

И почему богиня правосудия

Так долго на весах держала нас?

И как могло случиться, что мы сами,

Когда подгрызли эту власть кроты,

Не разорвали связи с Небесами,

Евангельские сберегли мечты?

Да, часто падали и вечно поднимались,

Не ладили ни с Богом, ни с собой.

Но деньги, что сегодня " юбер аллес",

Не завладели нашей головой.

К тельцу мы не припали золотому,

Иная нас манила высота —

Душа брела в потёмках, но ладони

Держали знамя красное Христа.

ТИСКИ

Они лежат в моём сарае,

В глубокой ржавчине лежат

Воспоминанием о рае,

Каким нам снится прошлый ад.

И сохраняют те же качества:

Нелёгкий вес, крутой размер,

Клеймо с гербом, где чётко значится,

Что сделаны в СССР.

В те годы лень и жадность выдавил

Из наших душ их грубый жим.

Никто в ту пору не завидовал

В стране родной тискам чужим.

Лишь вездесущая «элита»

Растила в сердце тайный план.

И Божья кончилась молитва,

И их отправили в чулан.

Возможно, глядя на погоду,

Их вновь поставим на верстак,

Махнув рукой на лень, на моду…

Уже не раз случалось так.

Не потому, что всё сильнее

На сердце приступы тоски,

А потому, что мы свинеем,

Когда отсутствуют тиски.

ОНИ И МЫ

Нам их пиджак и неуклюж, и тесен,

Их раздражает наш простор и вес…

Они не понимают наших песен,

А мы — их либеральный политес.

Нам скучен гвалт о пользе инвестиций,

Жар биржи не живёт у нас в крови.

Душа жива погоней за жар-птицей,

Тоской по правде, братству и любви.

Мы греемся в аду мечтой о рае.

И это тоже непонятно им,

Как Русь до сей поры не умирает,

Как мы её безжалостно храним.

Мы будем жить, доколе в русском поле

Родная песня излучает грусть

И русская учительница в школе

Нам Пушкина читает наизусть.

МОЛОДЫМ

Поучать не хочу,

Жизнь сама вас научит:

Обломает рога,

Шоры с глаз уберёт.

Есть у каждой эпохи и солнце, и тучи,

Есть у каждой души свой крутой поворот —

Или вверх, или вниз,

Остальное — детали…

Вон Георгий опять поднимает копье.

Мы Россию в боях никому не отдали,

Вы на ваших торгах не продайте её.

* * *

Пора закончить долгий спор с Европой,

Дуэль рассудка — с высотой души.

Нам главное — родного неба шёпот

И сказок наших старых миражи.

Мечта сильнее истины гниенья,

В ней проступают знаки новых вех.

Нас окружили крысы и гиены.

Ну что ж, посмотрим, кто одержит верх.

СТЕРЖЕНЬ

Пока в апреле лёд ломают реки

И к веткам возвращается листва,

Свидетельствую: в двадцать первом веке

Русь возродится с чистого листа.

Пока из губ не раздаются стоны

И Обь впадает в Обскую губу,

Свидетельствую: никакие джоны

Не оседлают русскую судьбу.

На том стоим, на том Россию держим,

Не нравится — ищи другую мать.

Но из души священный русский стержень

Не вынуть, не купить, не поломать.

РУССКИЕ ИДУТ

Глаза закрою — вижу, как Луганска

Горят глаза, как не сгибается Донецк…

Ну сколько можно Родине пугаться,

Что скажет ей Европа наконец!

Мы — русские, а русские не делят

Ни прав, ни выгод, ни чужой земли.

Не переводят кровные потери

Ни в доллары, ни в евро, ни в рубли.

Нам всё равно, широкий или узкий

Глаз у кого-то,

Был бы непохож

На прорезь для монеты.

Слово «русский»

Для нас — не плоть, тем более — не нож.

Не ново слышать: русский украинец,

Но в Судный час и неба, и полей

Есть русский немец, чех, француз, кубинец,

Есть русский африканец и еврей.

Идут на счёт последние недели

Для тех, кто поклоняется тельцу.

Как нас Отец между собой не делит,

Так мы верны Небесному Отцу.

Приходит время жертвенной России,

Включил свои часы Последний Суд.

Бог пребывает в правде, а не в силе.

Смотри и слушай —

Русские идут!

* * *

Не спит который год Донбасс.

Снаряды падают как гири —

И в небе тает в ранний час

Ребёнок, мама или Гиви.

«Отмщенье — Мне, и Аз воздам

За правду и за “незалежность”».

Кого отметит Божья нежность —

Рассудит Бог, а не Адам.

А нам стоять, где высота,

Где родились, где пасть придётся.

Стоять за правду и за солнце

И знать: душа твоя чиста.

В ней нерушима эта вера —

Ты славянин, а не Бандера.

БЕЛУХА

Когда расстанусь с плотной оболочкой,

Когда в бесплотный устремлюсь полёт

В бездонно-фиолетовый, полночный,

Луной посеребрённый небосвод,

Налюбовавшись звёздными мирами,

Я возвращусь однажды на заре,

Как блудный сын в новозаветной драме,

К тебе, всё утоляющей горе.

Берели Белой светлая излука,

Кок-коля Малого немолчный звон и зов.

Белуха, несравненная Белуха,

Ты для меня — как первая любовь.

В душе моей впечатаны навеки

Снегов твоих целительный простор,

Лазурные улыбки аквилегий,

Зеленый мрамор кедров и озёр.

Я знаю, что и ты, как я, не вечна,

Когда-нибудь твои растают льды,

От всех твоих нарядов подвенечных

Останутся лишь светлые мечты.

Но никакой зигзаг судьбы случайный

Не разлучит нас с очагом Отца.

Живёт в нас ослепительная тайна,

Которой нет и не было конца.

СФИНКС

Солнце в Гизе закатное шает[2],

Тишина опускается вниз.

Две фигуры судьбу вопрошают:

Русский путник

И каменный сфинкс.

Путник где-то услышал случайно,

Что как только загадочный зверь

Рухнет наземь, откроется тайна —

Обнажится заветная дверь.

Под пластами гранита и глины

Уведёт она в залы дворца,

Где хранится папирус старинный,

А в папирусе — планы Творца.

Сверху сумрак прохладный сочится,

Снизу тянется тень пирамид.

— Что со мною в грядущем случится? —

Русский путник Творцу говорит.

— Человек, ты подобие сфинкса, —

Тишина отвечает ему. —

Ты с обличием собственным свыкся

И боишься его.

Почему?

Я не знаю, что будет с тобою

И со Мной, потому что люблю

Тайну жизни, и с общей судьбою

Я, конечно, свою разделю.

Я всего лишь твой временный зодчий,

Охраняю тебя до Суда.

Ты меняешь мои оболочки,

Я же камни свои — никогда.

Я завет наш вовек не нарушу,

Я поклялся Святым Небесам

Дать свой образ тебе, чтобы душу

Ты в страданиях выстроил сам.

Ты же в присных трудах и вчерашних,

Как дитя, миражи теребя,

Воздвигаешь песочные башни,

Убегая всю жизнь от себя.

Я твой вечный слуга, человече,

А не ты — мой. Себя оцени,

Чтобы вместе расправили плечи

Мы с тобой в наши Судные дни.

Солнце в Гизе закатное шает,

Светлый день опускается вспять.

Ничего на земле не мешает

Русским путникам сфинкса понять.

ПЕРЕСВЕТ

Всю-то ночь не смыкаются очи,

Занимается свет в облаках.

Над обителью громы грохочут,

Блещут молнии в дальних лугах.

«Отче наш» я шепчу,

Но в часовне

Не молитвой полна голова,

В голове чем темней и бессонней,

Тем светлей вызревают слова:

«Я обет монастырский нарушу,

У посада вериги сложу

И надену кольчугу, и душу,

Как за друга, за Русь положу.

И уста ратным кличем отверзну,

И отправлю его в Небеси:

Солнце битвы, желанное сердцу,

Утоли все печали Руси!»

ПАСХА

Смерть в этот день сменило чудо веры:

Отец сошёл к недвижному Ему.

И откатился камень от пещеры,

И хлынул Свет в могильную тюрьму.

Он встал, Он вышел к нам, не оглянулся

На тёмный вход в последний скорбный дом.

И смертный мир стеной за Ним замкнулся,

Бессмертный вспыхнул в нимбе золотом.

И шар земной стал для Него жилищем

В любой душе и в хижине любой,

И сделалась спасительною пищей

Для нас его незримая любовь.

Увы, мы эту пищу отложили

На многие столетия.

Отцу

Небесному молились, но служили

Всё той же смерти, суете, тельцу.

Невидимый, Он ходит между нами,

Пытливо смотрит в каждые глаза:

Когда же в них зажжётся это Пламя,

Что движет Землю, Жизнь и Небеса?

КРАСОТА

Я знаю, что любые перемены

Осядут илом в жизненной реке.

Но красота, рождённая из пены,

Не умирает в песенной строке.

Она — не миф, не фраза эрудита,

Не статуя былого миража —

Забытая Европой Афродита,

Как прежде, в русской памяти свежа.

Хоть нелегко с отбитыми руками

Ей вглядываться в сумрачную даль,

Богиня никого не упрекает,

По-пушкински светла её печаль.

Дитя ключей кастальских и мечты,

Храни себя, храни, душа поэта.

Быть может, осквернённая планета

Твоей спасется струйкой красоты.

ХХ ВЕК

Памяти Николая Гумилёва

Я люблю этот век

Потому, что он начат стихами,

Карнавалами масок,

Игрой Коломбин и Пьеро,

А ещё потому,

Что срывал эти маски штыками,

Что, не глядя на них,

Измерял наши суть и перо.

Я люблю этот век

Потому, что ласкал нас свирепо

И надежду таил

Среди самых свирепых угроз,

А ещё потому,

Что на прочность проверил в нас

Небо —

Нашу верность Ему

И связующий с Вечностью трос.

Я люблю этот век

За его чёрно-белые страсти

Потому, что размазал

По стенке все полутона,

А ещё потому,

Что любое ничтожество власти

Долго терпит, но быстро

Смывает со стенок страна.

Я люблю этот век

Потому, что в нём жизнь свою прожил

И не мог не влюбиться

В его восхитительный лик,

А ещё потому,

Что был сыном его, не прохожим,

Что родное болото

Всегда обожает кулик.

СОВЕТСКОЕ СЛОВО

А в походной сумке спички да табак,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак.

Э. Багрицкий

Двух первых задвинула библиотека

Из сумки походной в глубокий архив.

Но третий шагнул из двадцатого века

В сегодня,

Тяжёлые двери раскрыв.

И я бы столетья советского Слова

Сложил бы в суму перемётную так:

Пусть будут сначала стихи Гумилёва,

Есенин за ним и потом Пастернак.

Таким представляю синодик вначале,

Когда распоясалась русская страсть,

В ней ясность и смута, восторг и печали,

И первую тройку прикончила власть.

Я тройку вторую увидел такою:

Твардовский и Шолохов, третий — Рубцов.

Их мучила ложь, не давала покоя,

Ушли, ей не сдавшись, в конце-то концов.

Из трёх заключительных два ещё живы:

Проханов с Куняевым,

Кожинов там,

Где Русское Слово не может быть лживым

И место назначено только богам.

ОБ ОРКЕСТРЕ ГЕРГИЕВА

В дикости прифронтовой привычной,

Над которой восстановлен крест,

На останках прелести античной

Разместился питерский оркестр.

Музыканты северных эмоций

Стали здесь на временный причал.

Нежно зазвенел в пустыне Моцарт,

И Свиридов мощно зазвучал.

В южную нерусскую Пальмиру[3]

Донеслась торжественная весть,

Что молитва «Господи, помилуй»

Действует, и Бог на свете есть.

РУССКИЙ РОМАНС

Умолк романс на ноте звёздно-синей,

Сгустилась ночь над дремлющей страной.

Родной простор, цыганщина, Россия!

Кочевье в неизвестность под луной.

Нам ведома уступчивая святость,

А также непреклонные штыки.

Но, что скрывать, беспечность, вороватость,

Чужие нравы тоже нам с руки…

Лежать в канаве вольно и случайно

За многие века пришлось не раз.

Что к этому добавить можно? Тайну,

Что неизменно поднимала нас.

АРКАИМ

Речная рябь в седую даль гонима,

Залётным ветром взятая в полон.

Полынные просторы Аркаима,

Я дважды приходил к вам на поклон.

И кожей чуял тонкие касанья

Поклонников Великого Огня.

Широкими арийскими глазами

Они глядели молча на меня.

— Зачем пришёл?

Исполнишь ли законы

Хранить в душе святые пламена?

— Ну что ж, не понаслышке мне знакомы

Оставленные вами письмена.

Барачный быт гипербореев древних

В мой детский мир тропинку проторил,

И бегство их из городов в деревни

Я в сорок первом тоже повторил.

Но вот огонь души… В дыму столетий

Он весь почти растрачен на металл.

…Гнал рябь речную беспокойный ветер,

Скользили тени в облачную даль.

Их печь для плавки бронзы слишком зримо

Напомнила заветы старины…

Полынные просторы Аркаима,

Мы в общей связке веры и вины.

КУПИ-ПРОДАЙ!

Всё ближе ночь.

Бесплатных истин отблеск

Всё реже зришь на чьём-нибудь лице.

Да и себе не позволяешь доблесть

Сесть просто человеком на крыльце,

Чтоб наблюдать без капли алкоголя,

Как продаются Родина и честь,

А после для душевного покоя

Жечь свечку Богу…

Где-то же Он есть.

Глядит на нас, рогатых и комолых,

С улыбкой горькой, как века назад:

— Вам хочется Содома и Гоморры,

Наскучил вам земной обычный ад.

Что будет завтра, вам плевать на это,

Вам рыночный сегодня рай подай!..

Всё ближе ночь,

Беснуется планета,

Танцует и поёт:

— Купи-продай!

ПТИЧИЙ ГРИПП

Из камышей ружейные дуплеты

В небесную гремят голубизну —

И лебедь, украшение планеты,

В озёрную пикирует волну.

Зачем далёким перелётом мучил он

Свои крыла? Божественно красив,

Увы, он даже не пойдёт на чучело,

Сожгут его, соляркой оросив.

Везде слышны болезненные хрипы,

Но лебединой в этом нет вины.

Не птичьим мы, а долларовым гриппом

На всей планете сплошь заражены.

И вылечат не ружья, не вакцины,

Не карантина строгое число —

Спасёт полёт высокий лебединый

Над хлябями, куда нас занесло.

* * *

Нам правило старинное знакомо:

Ложиться в дрейф, когда идёт гроза.

Но мы наперекор морским законам,

Душа моя, поднимем паруса!

Пускай по-волчьи жаждут нашей крови

Соседних молний жёлтые глаза,

Мы их прыжкам великолепным вровень,

Душа моя, поднимем паруса!

Бог любит при отчаянной погоде,

Чтоб мы смотрели только в небеса,

Вздыхает, если взгляд от них отводим,

Душа моя, поднимем паруса!

Их не свернём и в гавани конечной,

Мы — чудаки, мы верим в чудеса.

Смерть — запятая в Книге жизни вечной.

Душа моя, поднимем паруса!

* * *

Горчит душа.

Но это не тоска

По дню ушедшему

И не разлад с идущим.

Надежды величавая река

Течёт, как надо

Всем на свете ждущим.

Давно не жду случайный ручеёк,

Который мне из той реки потрафит.

Так что же на скрещениях дорог

Я потерял?

И что мне душу травит?

На чистый лист своих грядущих лет

Накладывая прошлого лекало,

Не за грехи себя казню я, нет —

За каждый день, прожитый вполнакала.

СВЕЧА

Она то разгорается, то гаснет.

И снова тьма, и снова горький чад.

Во все века нет ничего прекрасней,

Чем эта одинокая свеча.

Несёшь её по перепутьям века,

В канун последних Судных перемен,

Свечу из тех времён, где человека

Разыскивал когда-то Диоген.

И мошкара кидается, зверея,

И падает, сгорая. Где же ты,

Мой брат и друг?

Когда наступит время

Прихода твоего из темноты?

Свеча души, святой огонь надежды,

В нас вложенный евангельский завет.

Глаза когда-то назывались вежды.

Как зреть и ведать в каждом встречном Свет?

* * *

Жара за тридцать. Клонит в сон.

Молчит, не требует поэта

К священной жертве Аполлон.

Ему видней.

Пройдёт и это.

В глазах моих немало снов

Прошло за жизнь к поре осенней,

От потрясения основ

До жажды новых потрясений.

И так случалось, что всегда

Далёкий свет маячил смутно,

За вспышкой света шла беда,

И снова наступало утро.

Но не об этом нынче речь,

Мне странно, что порой вечерней

Сумело сердце уберечь

Неугасимое свеченье.

Точнее, тихое тепло

К земле, деревьям, людям, птицам

И даже к злу, что отошло,

Но может снова возвратиться.

И Аполлону ли, Христу

Шепчу в сердечной сладкой трате:

— Пусть всё пройдёт,

Невмоготу

Лишиться только Благодати.

ЗАКЛИНАНИЕ

Живу ожиданием нового взлёта

Усталого лебедя — нашей Руси.

Живу возрожденьем её из болота,

Живу возвращеньем законной оси.

За тысячелетье такая трясина

Связала впервые страну по рукам.

Не сдайся, Россия! Воскресни, Россия!

Не дай затоптать себя в землю врагам!

[1] В кавалерийской посадке: часть ноги ниже колена (икра), прилегающая к бокам лошади; служит для управления задней части туловища последней.

[2] Шаять (сев.-сиб.) — гореть без пламени, тлеть.

[3] Этим словом образно называли дореволюционный Санкт-Петербург. Ныне — уничтоженный город Сирии.

МИРОВАЯ ПОЭЗИЯ В ПЕРЕВОДАХ И ПЕРЕЛОЖЕНИЯХ ЮРИЯ КЛЮЧНИКОВА

I. ПОЭЗИЯ МЕСОПОТАМИИ, ВАВИЛОНА, ДРЕВНЕГО ЕГИПТА, ДРЕВНЕГО ИРАНА

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ О ГИЛЬГАМЕШЕ

Кто Ты, познавший всю землю от края до края,

С другом врагов покоривший, создавший порядок?*

Море и горы изведал, про всё сокровенное зная,

Так что уже для тебя не осталось загадок.

Ты рассказал нам о днях до земного Потопа,

Чтобы очнулись от сна сотворённые твари.

Мы же плывём в злоречивых словесных потоках.

Что обезумевшим людям сегодня подаришь?!

Ты смог на камне рассказ о трудах своих высечь.

И возвести вдоль Урука охранные стены.

Для недовольных и вечно мятущихся тысяч

О, принеси утешительные перемены!

Где Ты, богиня Иштар, в чьём святилище жили

Боги и духи, Закону служа безупречно?

Стены его уж не семь мудрецов заложили

И кирпичи обожгли, чтоб стояло строение вечно?

Ты на две третьих — подобие Божье,

Схож на одну — с горемычными нами.

Как на Тебя оказаться похожим?

Прахом не сделаться, мёртвым как камень?

ГИМН ЭХНАТОНА

О Ра, о солнце! Ты владыка на земле.

Встаёшь без опозданья на востоке.

И я с Тобой, творящий эти строки,

В сиянии купаюсь нежном и в тепле.

Хвалу Тебе щебечут стаи птиц.

Твой облик золотой великолепен.

Ты правишь вдоль Тобою созданных границ

В таком же чистом и прекрасном небе.

Когда ночами люди спят в домах,

Закрыты окна, заперты все двери,

Когда царит спокойствие в умах,

Кусают аспиды и нападают звери.

Грызут тем самым власти и Закон,

Лишают человека благородства,

Как будто правит не один Атон*,

Но и у них есть право на господство.

И вновь приходят в мир Твои лучи,

Под коими растёт душа народа.

Горит огонь Божественной Свечи.

И Сила — достоянье небосвода —

Встаёт поверх зверей. И непогода

Сияет обещаньем вечного Огня.

Знай, смертный, всё, что зримо,

Есть отблеск Силы, и Она невыразима.

Никто не ведает на свете ничего.

Поэтому лишь напрягай чело

Не толпам суеверным на потребу —

На пользу Мне — Всезнающему Небу.

Ты видишь тающую тьму и вечный Свет.

Тьмы в самом деле у Природы нет.

Есть временная передышка Света.

Должна от мрака отдохнуть планета.

Светла земля, когда горит Огонь

И царствует незыблемый Закон.

Когда ликуют жизнь, тепло и нежность,

Тогда и после ночи торжествует свежесть,

Спокойны волны океанской и речной воды,

Возобновляют люди прежние труды.

Спокойна мать, как и ребёнок, а мужчины

Не ищут для войны необходимые причины.

Зачем же повсеместно сеять смерть,

Пусть даже всюду жизнь упёрлась в твердь.

Ты разделил людей по языку и цвету кожи.

Но в существе своём мы удивительно похожи!

ГЕРМЕС ТРИСМЕГИСТ

ИЗУМРУДНАЯ СКРИЖАЛЬ (Вольное переложение)

Всё — Истина, что было, есть и будет на веку,

А также может мниться фактом скверным,

Для жизни неудобным, злым, недостоверным…

Всё вписано незыблемо в Господнюю строку.

Так уж сложилось на земле и Наверху.

Всё во Вселенной порождается Единым

И выбивается Его же смертным клином.

Дожди сменяют вёдро, лад – грозу.

Что наверху, по-своему повторено внизу…

Творится чудо знаньем главной Вещи.

И смерти нет на свете грозной и зловещей.

Днём солнце нам отец, ночами матушка-луна.

Жизнь не имеет ни начала, ни конца, ни дна.

Ещё над звёздами есть двойственная Сила,

Которая мужчин и женщин породила.

И ты той Силой можешь обладать,

Когда вмещаешь Божью Благодать,

Умеешь разделять Огонь и Землю*,

Сию Скрижаль до буковки приемля.

И, озарённого частицей Божьего Ума,

Тебя покинет всяческая тьма.

Как Трижды Величайший буду краток:

Есть Божий и людьми придуманный порядок.

Поэтому не споря глупо со вторым,

Терпи, он растворится, словно дым.

А Божьему порядку и Небесному уставу

Служи сердечно, забывая собственную славу.

Итак, поскольку перед Богом чист,

Торю вам Путь по Божескому праву —

Посол Его Известный Трисмегист.

ГИМН СОЛНЦУ ИЗ «АВЕСТЫ»

Мы молимся Солнцу, дневному светилу,

Чьи стрелы-лучи горячи и светлы,

Чтоб Мазда свою первозданную силу*

Направил в сокрытые Тьмою углы.

Бессмертному Митре, встающему утром**,

Поклон посылает немало божеств.

И ты поступи благородно и мудро –

Отправь Огнеликому собственный жест.

Взошедшее Солнце и Землю ласкает

Своим отдыхающим ночью Огнём,

И дэвов*** губительных к нам не пускает:

Боятся вредить они утром и днём.

Источники вод пробудившийся Митра

Раз в год высветляет воочью для всех.

И нам, как насельникам, вовсе не хитро

Услышать Его одобрительный смех.

Кто молится Солнцу светло и счастливо,

Чьи кони быстры и кто тьму победит,

Тот молится Мазде, и сила молитвы

Души неприступность от дэвов хранит.

Я Митре молитву творю ради счастья,

Чьи кони быстры и бессмертен чей свет.

И речью, и мыслью, и делом-участьем

Я Солнцу исполню служенья завет!

О высший Господь, самый лучший и чистый,

Бессмертному солнцу хвалу возношу,

Бог светлый и быстрый, святой и лучистый,

Я Истину славлю и блага прошу!

II. ИНДИЙСКАЯ ПОЭЗИЯ

МОЛИТВА БОГУ АГНИ*

Семь кобылиц исправно по утрам

Вывозят вверх златую колесницу.

Пламеннокудрый, снисходительный к богам!

Твой полный Лик нам даже и не снится.

Ты в душу проникаешь далеко.

Влагаешь жизнь во всё, что Око видит.

Тебя не в силах тьма возненавидеть,

Хотя ты с ней справляешься легко.

О Агни, жертву сердцем охватил,

Богов она великих достигает.

Твори порядок в доме что есть сил,

Нам твоё благо в вере помогает!

О славный Сурья**, огнеликий бог!

К своим сынам не будь чрезмерно строг.

-----------------------------------------------

*Переложение одного из самых ранних гимнов «Ригведы».

II тысячелетие до н. э.

**Солнце – санскрит.

РАБИНДРАНАТ ТАГОР (1861 — 1941)

О, мать-Бенгалия!

Бенгалия, в паденьях и во взлётах

Не погуби своих бунтующих детей.

Сама не рвись в дымы чужих затей,

Но судьбы юные не охраняй в заботах.

Пусть разбегутся во все стороны они,

Прорвут запреты, сети и капканы,

Пройдут через сраженья, сквозь огни,

Развеют застарелые туманы.

На поле боя страх военных встреч

Пусть победят, веками порождённый.

Пусть обнажат свободы острый меч,

В былые времена непобеждённый.

Сыны, зачатые в немеркнущей любви,

Да обретут достоинство в крови!

* * *

Ты бесконечным сотворил меня,

Так жребий мой определило Слово.

Освобождаюсь, песнями звеня,

Сосуд свой бренный наполняю снова.

Я лишь частица Флейты золотой,

Несущей в жизнь серебряные звуки.

Из жизни в жизнь последователь Твой,

Так и не вникший в существо Науки.

Трепещет сердце от касаний Рук.

Смешной земная кажется учёность,

Во мне царит Твоя неизречённость,

Но видишься порой как лучший друг.

Являешься откуда — неизвестно,

В душе находишь неизменно место.

АУРОБИНДО ГХОШ (1872 — 1950)

Единая личность

Бог правит миром, также всеми нами

На здешнем и небесном берегу,

И молча охраняет в общей яме,

Какую мы готовили врагу.

В бесчисленных обличьях скрыт Единый;

Вот с флейтой тростниковой пастушок,

Или Горшечник, недовольный глиной,

О камень разбивает свой горшок.

Слагает Кришна нежные напевы,

Влагает Шива в ножны грозный меч…

Куда ни глянь, направо ли, налево —

То радостна, то безутешна речь.

Оберегает молчаливое искусство

Поверх речами вызванного чувства.

МАХМУД ИКБАЛ (1873 —1938)

Сущность красоты

Творцу Вселенной был вопрос от Красоты:

«Зачем меня столь хрупкой сделал Ты?»

Ответил: »Мир подобен странной галерее,

Картины в ней мелькают всё быстрее.

А всё недвижное, что быстро не растает,

Ценителям картин легко надоедает.

Уж так устроен человек-знаток.

Его вниманьем не владеет даже Бог.

И даже если Сотворю нетленным тело,

Раздастся хор: «Нам это надоело!»

Луна, услышав разговор, смутилась,

Куда-то в облака запропастилась.

Вечерние и утренние зори заскучали,

Цветы от рос набрались слёз печали.

Покинула весна цветущие луга,

И юность в старости увидела врага.

САРОДЖИНИ НАЙДУ (1879 – 1949)

Сумерки в Хайдарабаде

Струящийся закат издалека

Льёт на прохожих многоцветный ливень.

Бегущая от городских ворот река

Блестит на солнце, как слоновий бивень.

Взывает с минарета муэдзин,

Кокетливо с балконов дамы щурятся,

Выглядывают змеи из корзин,

Слоны неспешно шествуют по улице.

Толпу сопровождает барабан,

Гремят его могучие удары.

Курений поднимается туман,

В нём плещутся свирели и ситары.***

Процессия упёрлась в Чар-Минар,****

Беспомощно лучи по стенам тычутся.

Здесь ночь определила терминал,

Все краски растворила как владычица.

ИННАЯТ ХАЗРАТ ХАН 1882 –1927)

Узоры чувств

Невозмутимость!

Мой ближайший друг,

Как редко я прошу твоих услуг.

О, скромность!

Шлю тебе смиренное послание,

Ведь ты пока вуаль, за ней моё тщеславие.

Смирение!

Родник в людской пустыне.

Источник истины и суть моей гордыни.

Тщеславие!

Ты часть всеобщей ноши.

Влачат её святые и святоши.

Привычка!

Ты не любишь перемены.

С тобою я и царь, и раб одновременно.

Моё большое мыслящее Я

Освободи от малого меня:

От зависти, от злобы, от упрёков

Воздержится пускай душа моя.

Свобода!

Сколько жертв я снёс на твой алтарь.

А ты ждёшь новых, ненасытный царь.

Доверчивость!

Правдивостью маня,

Как часто огорчала ты меня,

Но вновь тащусь, как прежде, за тобой,

Обманутый очередной нуждой.

СУБХАШ МУХОПАДХАЙ (1919 – 2003)

Сталинград

Грознее не бывало Курукшетры** —

Северо-запад запылал в огне.

Пахнули жаром дьявольские ветры,

Их пепел разлетелся по стране.

У стёкол окон опустели рамы,

Где высились дома – теперь стена.

На год опустилась лапа Ямы***,

Сражается с ним целая страна.

Страшны орудий пламенные жерла,

Угрюмы танков хриплые плевки.

Но самая безжалостная жертва–

Когда в бою встречаются штыки.

Страна стальные обнажает зубы

Навстречу беспощадному врагу.

Дымятся в небо заводские трубы

На волжском непреклонном берегу.

Работают мальчишки и солдаты,

Сражаясь до конца за каждый дом.

Строения – и те в боях распяты.

Гремит над ними постоянный гром.

Безусые бойцы уходят в землю –

Без оговорок золотая молодёжь.

Зловещего господства не приемлют.

Богатырей подобных где найдёшь!

Живые, раздвигая, трупов горы,

Нащупываю путь в горящей мгле.

Когда и где ещё подобный город

Существовал на выжженной земле?!

Чем души славных воинов согреты,

Воюющих в невиданном бою?

Они хранят не только честь свою —

Достоинство спасают всей планеты!

Отныне чужеземные останки

Святую землю будут удобрять,

Ржаветь в земле заносчивые танки

И вздрагивать любая злая рать.

Всем сердцем уповаем на Россию,

В ней видим исполнение судеб,

Бессмертие Земли, святую силу

И кровью обагрённый вечный хлеб.

*Стихотворение было написано в 1943 году.

**Букв. «поле Куру». Описанный в Бхагавадгите доисторический

Армагеддон.

*** Яма — владыка Преисподней

III. КИТАЙСКАЯ ПОЭЗИЯ

ТАО ЮАНЬМИН (365–427 гг.)

Размышляю о древних заветах

1

Конфуций сказал:

«Не грусти о дырявом кармане.

Пусть больше тебя

Беспокоит отсутствие правды».

Меня эта Истина

Смолоду греет и манит.

Я тысячу раз повторяю Учителю:

— «Прав ты!»

Но больше всего

Деревенская жизнь привлекает.

Мотыгу беру,

Отправляюсь с крестьянами в поле.

Приветливо ласточка

В гости ко мне прилетает,

И пахарь-сосед

Увлеченьем поэта доволен.

Не знаю, каков урожай

И удачны ли всходы,

Но радует в поле сам труд

И греет душу поэта.

Меня не тревожит

Дурная для всходов погода —

Пугает в делах деревенских

Моё неучастье.

А солнце зайдёт —

Возвращаемся в хижины наши.

Здесь каждый себе

По душе сочиняет занятье.

Вином молодым

Наполняем старинные чаши —

И вот уже мы с хлебопашцами

Близкие братья.

2

«Две девятки»[1] настали,

Внезапно закончилась осень.

Листья с веток упали,

Легла с ними рядом трава.

Стали инеем белым

Цветные алмазные росы.

Поневоле от ранней зимы

Заболит голова.

Листья ищут пристанище,

Между деревьями бродят.

Над горами напротив

Прозрачный и ранний закат.

Почернел, поломался

Бурьян на моём огороде,

И совсем уж умокли

Унылые звоны цикад.

Крик гусей перелётных

Конец обещают сезону,

Умирание дней

И рождение длинных ночей.

Повинуются вещи и люди

Седому закону.

Всё сгорает

В огромной природной Свече.

Что раздумывать мне

И о жизни печалиться, если

Непреложность законов

Не нами заведена?

Чтобы в бедную голову

Мысли такие не лезли,

Я попробую нынче

С хорошим соседом вина.

Плывя на лодке

Тридцать лет пролетело

От службы вдали,

Их в деревне провёл

От интриг вдалеке.

И растёт лишь к поэзии

Давняя страсть

И к работе в саду,

И к делам на реке…

Как же мне не жалеть

Тех потерянных дней,

Что когда-то отдал

Суете и возне?

И вдали я теперь

от отчизны своей

Предаюсь размышленьям

О давней весне.

Вот весло заиграло,

Всё в пене волны,

Навсегда покидая

Знакомых былых.

Легкий ветер

С восточной летит стороны.

Указал направленье

Стремлений моих.

Звёзды в небе горят,

И зовут небеса,

Подо мною струится

Большая река.

Опускаю с улыбкой

На вёсла глаза,

А потом поднимаю их

Вновь в облака.

Слышу музыку где-то.

Мелодия «шан»[2]

Мне не трогает сердце —

Скитанья милей…

Шапку с поясом брошу

В бегущий туман

И в родное село

Возвращусь поскорей.

Источник

Фрагменты поэмы

Эта быль не забыта.

Искателей счастья в долинах

Одолели невзгоды —

От них они в горы ушли.

Их следы затерялись

В столетиях тёмных и длинных,

И дороги скитаний

Высокой травой поросли.

И охотник однажды

В далёких горах заблудился,

На пещёру набрёл,

Под тяжёлые своды проник.

Там огонь вдалеке

В темноте непроглядной светился,

Под ногами струился

Прозрачный источник-родник.

И охотник отправился

Вдоль по ручью на свеченье —

Не хотелось ему возвращаться

Под небо исканий назад.

И внезапно раздвинулся

Каменный облик ущелья,

Превратилась пещера

В сияющий радостный сад.

На ветвях у деревьев

Румяные персики зрели,

Неизвестные фрукты

Таили неведомый вкус.

Безмятежные люди

Трудились повсюду и пели.

И был дивен пришельцу

Труда и природы союз.

«Кто вы? — задал вопрос

Запевалам подземным пришелец.

На земле все враждуют

За место на ней, за уют…

Каждый выгоду ищет,

Себя только чтит. Неужели

Есть такой уголок,

Где все вместе, как птицы поют?»

И услышал ответ:

«Мы —совсем не беспечные птицы.

Мы страдали, как вы,

Под землёю спасенье нашли.

А с собой захватили сюда

Наслажденье трудиться —

Этот древний завет,

Был завещан творцами Земли.

Неизменное счастье труда

Охраняется нами с прихода,

Под землёй протекли

Наши многие тысячи лет.

А в делах неустанных

Всегда помогает природа,

Всюду видим её

Благодатную помощь и свет.

Шелкопряды прядут

Здесь свои бесконечные нити.

Нет чиновников алчных,

Судов и налогов лихих.

Каждый сам себе князь,

И истец, и судья, и хранитель

Уложений старинных,

Законов и правил благих.

Ты не встретишь нигде

На путях наших нищих прохожих,

На плетнях из бамбука.

О солнце поют петухи.

Лай собак раздаётся,

У нас он приветливый тоже.

А подземные ветры

Теплы круглый год и тихи.

Это Чудо таится

В далёких пещерах восточных

И откроется скоро

Для всех направлений и глаз.

Правит Светом и тьмой

На планете Великий Источник,

Только Он отдаёт

Переменам последний Приказ».

И вернулся охотник

В родную страну ожиданий.

Окружили его земляки

И спросили: «Когда

Наконец нас покинет

Несносное бремя страданий?»

Был уклончив ответ:

«Добивайтесь блаженства труда».

«Где ты видишь его?

Реки слёз и бессмыслицы всюду!»

Что ответить? Трудами

Дорога проложена к Чуду.

В оригинале поэма называется «Персиковый Источник», но в ней явно звучат мотивы общемировой легенды о Шамбале или Тэбу Азии, которую искал в своих восточных походах Александр Македонский, о стране «пресвитера Иоанна» средневековых хроник Европы, о Беловодье русских летописей, наконец, о «Земле Санникова» советского академика Обручева и других мечтателей самого последнего времени. Поэтому я убрал из названия поэмы Тао Юаньмина «Персиковый», оставил лишь «Источник», «интернационализировав», таким образом, мечты величайшего китайского поэта.

ЛИ БО (701–763)

Белая цапля

Стынет белая цапля

На синей воде.

Приближенье зимы

Незаметно нигде.

Но тоска на душе,

Под ногой одинок,

Тоже чую, тоскует

Речной островок.

Весенним днём брожу я у ручья

Брожу в горах,

Вникаю в песни птичьи,

Здесь я ничей,

Окрестности ничьи.

Деревьям и камням

Стихи мурлычу,

Мне подпевают

Звонкие ручьи.

Кругом простор,

И облака теснятся.

Цветы сияют

Прелестью немой.

Могу с пространством

Долго объясняться.

Но к ночи тянет

Побыстрей домой.

Одиноко сижу в горах

За облаком,

Встречающим зарю,

Слежу и взглядом стаю провожаю,

Потом на горы

Я смотрю, смотрю —

И взор ответный их

Ловлю, не уставая…

Провожу в беседах ночь с другом

Не вспоминаем прежние печали —

Ведём беседы лунными ночами

О главном в этой жизни и о тленном

И чтобы не сдаваться переменам.

Отводим время чашам и кувшинам,

Но знаем меру увлеченьям винным.

Не предаёмся бесполезным спорам,

Луна внимает нашим разговорам.

Почти всю ночь беседуем, не дремлем.

Как собеседникам, земле и небу внемлем.

Богине, видно, надобно послушать

О том, что интересно нашим душам.

ДУ ФУ (712–770)

Путешествие ночью в лодке

Лодка плывёт во мраке,

Освещена луною.

Ветер прибрежные ивы

Вниз наклоняет, в воду.

Я её тоже касаюсь

Слабой своей рукою.

В небе луна сияет,

Всем предлагая свободу.

О если б книжная мудрость

Стала для жизни пригодна!

Хлебом меня кормила,

Счастьем часов уютных.

Словно бедная чайка,

Мечусь над водой сегодня

В суетном напряженье

Надобностей минутных.

Вижу во сне Ли Бо

В смертный час не страшна мне разлука, поверьте,

Хотя нам ещё рано готовиться к смерти,

Но сейчас без Ли Бо я совсем обессилел.

Как давно рукава мы вдвоём не носили![3]

Дорогой старый друг, ты приснился мне трижды,

Значит, жив и меня своей памятью зришь ты.

Ну а если ушёл — это значит, что сердце

Захотело вдруг встретиться с единоверцем.

Всё крыльцо моё лунным наполнено светом.

Я лицо твоё вижу в сиянии этом.

Если птицей душа твоя бьётся в тенётах,

Я верну ей сейчас свободу полёта:

Ведь мы верим с тобою в «И-цзин»[4] и в законы,

Потому не страшны нам ночные драконы.

К золотой молодёжи

С презреньем глядите на старый кувшин,

Мол, кубки из глины сосуды не наши.

Равняете вкусы на новых старшин.

Те пьют из роскошной серебряной чаши.

Но главное ведь не сосуд, а вино,

И форма нарядная сути не скроет.

Напьётесь до смерти, потом всё равно

На землю падёте и в землю зароют.

Одиночество

В небе хищный орёл

Ткёт узоры кругов одиноко

Чайки две по воде

Проплывают, не зная того,

Что за ними следит

Беспощадное зоркое око

И одна из них станет

Добычею скорой его.

Надвигается вечер,

Все прячутся в норы и в щели,

И паук до утра

Будет ткать паутину свою, —

Ведь природе сродни

Человечьи привычки и цели!

Оплетённые тысячью дел

Одиноки мы все.

БО ЦЗЮЙИ (772–846)

Халат

Я пошил себе осенью

белый халат.

Холст — как войлок,

а вата легка, словно пух.

Я одежде такой,

разумеется, рад.

Мой наряд согревает

и тело, и дух.

Я ношу его днём,

укрываюсь им в ночь.

Но однажды подумал:

«Уж если ты муж

Благородный,

то должен соседу помочь,

А не тешить себя,

мандарина к тому ж.

Как бы мне раздобыть

ткани тысячи ли

И одежды пошить

гору до облаков,

Чтоб в тёплый халат

облачиться могли

Десять тысяч раздетых

простых бедняков.

СУ ШИ (1037–1101)

Ночью в горах

Я еду берегом. Внизу шумит река.

Хмельному седоку проспаться нужно.

Меня оглядывают сверху облака,

Луна — внимательно, а горы — равнодушно.

Устал и спешился, свалился на траву.

Мгновенно в сон бездонный провалился.

Проснулся. На густую синеву

Свет лунный золотым дождём пролился.

Мир приобрёл такую тишину,

Таким блаженством дышит и покоем,

Что, глядя вверх на звёзды и луну,

Не смею даже шевельнуть рукою.

Но фыркнул где-то по соседству конь,

Спугнув внезапно лунное сиянье.

В горах зажёгся солнечный огонь.

И я обязан продолжать скитанья…

Предутренняя дума

Ветер чуть колышет облака.

Озеро. Ночная тишина.

В тёмной чаше среди тростника

Плавает заснувшая луна

Снятся чайке думы рыбака.

Спит река и тоже видит сны.

Вдруг, сверкая, рыба рассекла

На воде спокойный лик луны.

Я иду по влажному песку,

Неотрывно тень за мной бежит.

Вековую уношу тоску,

Что с утра в душе моей лежит.

Наша жизнь — как призрачный халат,

Сшитый не из ткани — из тревог.

Редко встретишь безмятежный взгляд

Среди трудных судеб и дорог.

А петух сыграл селу с утра

Несколько своих горластых гамм:

Объявляет, что пришла пора

За работу браться рыбакам.

Лодку отвязал, стащил с песка

И себя увидел вдалеке…

Кажется подобьем лепестка

Мой челнок в озёрном тростнике.

ЛИ ЦИНЧЖАО (1084–1151)

* * *

Мы с тобою в хмельном забытьи

До заката сидели в беседке.

Хмель угас. На обратном пути

Солнце скрылось за тёмные ветки.

Сели в лодку. Поплыли назад,

Раздвигая в дороге кувшинки.

В наших полузакрытых глазах

Тихо таяли счастья пушинки.

Налегая на вёсла, гребли,

Возвращались к излюбленным гнёздам.

Тьма сгущалась, в закатной дали

Чайки взмыли к проснувшимся звёздам.

Птицы, лотосы, звёзды, вода…

Это то, что во мне навсегда.

Хризантема

Зелёная и нежная листва,

Прекрасен лепестков узор певучий…

Не стоят ничего мои слова,

Чтоб выразить всю красоту созвучий.

О хризантема, осени дитя!

Твой стойкий дух —хозяин непогоды.

Поверх унынья красотой светя,

Ты дивное творение природы.

Пусть ярче сливы ранние цветы,

Сирень чарует тонким ароматом.

Они не могут поместиться рядом

С твоим неярким всплеском красоты.

Спасибо, что измученному сердцу

Даёшь в твоём сиянии согреться.

IV. АНТИЧНАЯ ПОЭЗИЯ

ГЕСИОД

Труды и дни

Предисловие (в сокращении).

Музы, воспойте великого Зевса святого,

Нами Он правит давно, по законному праву.

Солнце исполнить его повеленья готово.

И на земле заслужил всенародную славу.

Надобно с трона царя недостойного свергнуть,

Или не дать хлебопашца злодею в обиду,

Всё предусмотрит для этого снизу и сверху.

Но до суда отправляет решенье Крониду*.

Знай, что Кронид, как Свидетель событий,

Здесь, на земле не имеет своих предпочтений,

Гнёзд охраняемых или же тайных укрытий,

Значит, не ведает наших скорбей и смятений.

Всюду, как знаем, вселенский господствует Разум.

Место находит Себя проявить в человеческой воле,

Тайны Природы открыты и зоркому глазу,

Чует их каждый цветок незаметный на поле.

Есть две Эриды, рождённые Временем зоны,**

Первая: войны, потопы, болезни… другая –

Труд постоянный. Он тоже нагрузка лихая.

Обе сии ипостаси важны, и нужны, и законны.

Первая явлена раньше второй и приносит обиду.

Мы её терпим, куда же от Времени деться?

Ну а вторая бывает угодной богам и Крониду,

Эта полезна, рождает в работниках ревность.

Чуют её и гончар, и торговец, и плотник,

Труд удлиняет природную хрупкую бренность.

Чувствует это любой долгожитель-работник.

Только тебя умоляю, любезный читатель,

Остерегайся капканов Эриды зловредной.

В них побывал, говорю это горестно, кстати,

Сам Демиург, ведь и Он спотыкается, бедный.

Некогда Зевс удалил от ахеян надолго

Родича близкого, звали его Прометеем.

Бог приковал его к скалам за Волгой.

А почему? Благородное дело затеял.

Людям украл в Небесах богоносное пламя.

Факт оказался Создателем нашим замечен.

За воровство и занятье мирскими делами

Коршун клюёт и теперь благодетелю печень.

АЛКЕЙ (625/620 – после 580 гг. до н. э.)

Весна

Зеленеет кайма на садовых кустах.

Просыпается зелень лесная.

Хоры птичьи поют на могучих дубах.

И кукушка покоя не знает.

Кружат ласточки, прячась в укрытиях крыш.

Кружит голову воздух весенний.

Ты природу как будто бы заново зришь,

Ждёшь и бед от неё, и везений.

АНАКРЕОНТ (570/559–485/478 гг. до н. э.)

Лучшему другу (Ода XLIII)

О счастливейший кузнечик!

Резво скачешь по траве.

Лёгкостью твой путь расцвечен

На прижизненной тропе.

Полетишь, куда захочешь,

Радостью наполнен всклень*.

И стрекочешь, и стрекочешь,

Если солнце, целый день.

Незаметен серым тельцем,

Но хозяин нив и трав.

Сотоварищ земледельцам,

Как они, повсюду прав.

Распеваешь мало песен.

Нем прохладными ночьми.

Божий мир тебе не тесен,

Равен ты богам почти.

КАТУЛЛ ГАЙ ВАЛЕРИЙ (около 84 – около 54 гг. до н. э.)

Любовь

Мнится мне, Она богов превыше,

Хоть и знаю — это только сон.

Если милой голос где-то слышен —

Порчу на меня наводит он.

Смех её приводит в трепет тело,

Сам куда не знаю тело деть?

Ох, взяла бы плоть да улетела…

Где ей пасть и как беду терпеть?!

Что-то бормочу и умолкаю.

Отведён на разговоры день.

Вот ведь несуразица какая! —

И хочу, и шевелиться лень.

Наконец, желанье подкупила,

Отдаю его соблазну власть.

Сколько же талантов погубила

Купидона пагубная страсть!

КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК (65–8 гг. до н. э.)

Памятник

Создал памятник я, выше всех пирамид,

Крепче камня, надёжнее бронзы,

Даже мрачная полночь его не затмит,

Уничтожить не смогут жестокие грозы.

И грядущих веков неизбежный урон

Не затронет певца полнозвучную славу.

Моя лучшая часть избежит похорон

И останется в жизни потомков по праву.

Я продолжил служенье имперским ветрам

И народам, открытым Эолу, доколе*

Жрец и дева торжественно шествуют в храм

И священный стоит на холмах Капитолий.**

Мои песни проникли, минуя замки,

И в хоромы вельмож, и в дворцы Мецената,***

И в дома поселян, где живут бедняки.

Мне же пышных даров и богатства не надо.

Но воспеть бы красоты полей и лесов,

И прославить сезонные все перемены.

Повинуясь указам рассветов и снов,

Исполняя веленья святой Мельпомены.

ОВИДИЙ ПУБЛИЙ НАЗОН (43 г.до н.э– 17 или 18 г н.з.)

Метаморфозы (Фрагмент)

Не было моря, земли и простёртого Неба над ними.

Лик был природы единым и нерасчленённым.

Слово «хаос» для Него не вполне подходящее имя,

Ибо Оно не служило известным законам.

Миру никто ещё света не дал из Титанов;

Чередование дней и ночей не содеял послушным,

Не учредил на земле мировых океанов,

Комом висела земля в океане воздушном.

Всё пребывало в раздорах незрячих, текучих,

Холод укрылся теплом, свет приютился на тучах,

Высшие Силы конец положили слепому Абсурду,

Небо с землёй разделив, океаны и суши.

Каждому место назначив, еду и посуду,

Также придав всем явленьям и сущностям души.

Сила огня устремилась к небесному своду,

Там себе взяв самый верх Мирозданья.

Воздух устроился ниже, а землю и воду

Бог разместил на низах своего состоянья.

Бог… А какой? Никому не известный

Взял и навёл сохранившийся ныне порядок.

Многим сегодня весьма надоевший и пресный.

Сами не знаем, какой нам, мятущимся, надо.

(…)

И лишь одно существо не пришло, что могло бы

Стать заместителем Высшего, мир опекая.

Сила пришла, но она оказалась другая.

С ней человек, полный грубости, зависти, злобы…

СЕНЕКА (4 до н.э. – 65 н.э.)

О дороге к счастью

Луцилия приветствует Сенека!

Ты знаешь: мудрость — долголетия залог.

А стало быть, и счастья человека,

Чего добился лишь бессмертный Бог.

Тебя, надеюсь, это не смущает,

Наш идеал всегда недостижим —

Морковку людям только обещает,

Пускай к ней добросовестно бежим.

И счастье не часы, прожитые без скуки,

Но вечный труд руки, души, ума.

Вот существо Божественной науки,

О счастье! И альтернатива — Тьма.

Мне снова скажешь: «Фраза Эпикура…»:

Но почему страшит его венок?

Ведь жизнью правит не литература.

Об этом много говорилось — Бог!

Да, Эпикур… Он был. И вот не стало.

Но людям сто эдемов подари —

Своё продолжат: «Мало, мало...» —

И будут ныть с рассвета до зари

От истин отмахнувшись, как от комаров…

Я надоел тебе, Луцилий. Будь здоров!

VI. ИТАЛЬЯНСКАЯ ПОЭЗИЯ

ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ (1265–1321)

20 (LXIX)

День Всех Святых, блаженство даль таила.

Шли женщины, и среди них она…

Других как будто всем превосходила,

С Амором рядом шла, вся как весна!

Светилась в ней таинственная сила,

В её очах жила любовь одна,

И взгляд мой к ней навеки пригвоздила

Небес в них отражённых глубина.

Она дарила щедро свет достойным,

Хотелось рядом с ней творить добро!

И словно путь закрыло злобе, войнам

Её души чистейшей серебро.

Сошла с небес возвышенно, спокойно,

Кто воспоёт её, блаженно то перо.

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА (1304 -1374)

61 (LXI)

Благословенны месяц, день и час,

Когда однажды в полутёмном храме

Любви в груди моей зажглося пламя!

Сиянием божественным лучась,

Благословен Порыв, что сблизил нас,

И правил по законам тайным нами.

Стрелой пронзён, любви согрет лучами,

И жар сладчайший в сердце не угас!

Благословен судьбе моей подарок.

Среди укусов и отчаянных ударов

Мадонны именем я боль переношу,

Канцоны звонкие о страсти я пишу,

Златые помыслы о ней одной лелею,

Подумать ни о чём ином не смею!

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУАНАРОТТИ (1475–1564)

7 (VII)

Кто в людях дух бессмертия зажёг?

Кому игра — метаморфозы смерти?

Кому условны возрастные мерки?

Ответ один: Непостижимый Бог!

Я жив и мёртв, таинственен мой рок.

Кем у себя похищен? Мысли сверьте.

Кто волю свяжет мне? Кто путь начертит?

О Боже, Ты – скрещение дорог!

Я не себя, другую часть люблю –

Частичку Самого, Кто нами правит.

Она во мне всё пестует и травит,

Её потоки в сердце всё ловлю.

И верю, Боже, я в Любовь и Вечность,

Я в небе их ищу и в каждом встречном.

ДЖОРДАНО БРУНО (1548–1600)

Стихи из цикла «О героическом энтузиазме»

Сонет 1

О Музы, как я был несправедлив

В ответ на ваши пламенные зовы!

Вы посылали вдохновения прилив,

А я рассудком постигал Основы.

Мне, эгоисту, преподали вы урок –

Не ведать лавров, не желать удачи;

Вы говорили: жди, придёт твой срок,

И сделаешься целостным и зрячим.

О музы-девы! У Парнасского ручья

Искусств высоких поднимаю знамя.

В душе горела творчества свеча,

Всегда сердечным пребывало пламя.

Бесплоден даже умных мыслей спор.

Зажги внутри свой солнечный костёр!

ТОМАЗО КАМПАНЕЛЛА (1568–1639)

Вешнему солнцу, умоляя о тепле

(Отрывок)

Не Янус, но совсем не ровня Фебу!*

К Тебе, о Солнце, обращаюсь я с мольбой:

Пройдись в темнице по безоблачному небу,

Меня лучами нежными омой.

Ты это делаешь на зодиаках разных,

Всех оживляешь, сонных и глухих.

Устраиваешь приунывшим праздник.

Не делишь на хороших и плохих.

Тебя я почитаю всех богов ревнивей.

Иного маяка мне не было и нет.

Возникни на моей судебной ниве,

Яви намёк хотя бы на рассвет.

Я верю – выйду из тюрьмы до Пасхи,

Предчувствия свидетельства несут.

Не должен долго длится гнусный суд —

Грызут меня чудовищные пасти.

Я всё ещё не мёртвый, но живой

И Разум сохраняю светлой головой.

VII. ИСПАНСКАЯ ПОЭЗИЯ

МИГЕЛЬ ДЕ СЕРВАНТЕС СААВЕДРА (1547–1616)

Легчайшим парусом влекомый,

По морю жизни я блуждал,

Манил меня магнит знакомый —

Любви туманная нужда.

Она ведь неизвестна многим,

Нам ближе и доступней страсть.

Плыл по неведомым дорогам,

Дрожа от страха и храбрясь.

Одна звезда светила в небе,

И чувство грело грудь одно.

Но парус вдруг покинуло оно,

Исчез куда-то дивный жребий.

Вернись на место, мой маяк,

Храня и путь, и назначенье.

Всё это гавань, родина моя,

Хотя обыкновенью помраченье…

ХОСЕ МАРТИ (1853– 1895)

* * *

Я зрел, как орёл был подстрелен,

Но в небо на родину взмыл;

Гадюка же в щели-постели

Пропала, лишённая крыл.

Отравлена собственным ядом.

…Коснувшись осколка звезды,

Со мною упавшего рядом,

Я вычислил мощь Высоты.

Почуял родимую почву.

Читаю небесную почту.

За годом так тянется год,

Враги моё сердце терзают.

Всё жду, что проснётся народ,

А он в лапах лжи погрязает

Но верую в Истины щит,

Что он, наконец, победит.

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО (1864-1936)

Кровь души

Мне Родина повсюду, где Испании язык.

Где льётся кровь в сражениях родная.

Пусть повторяю только звонкие азы,

Евангельских глубин не понимая.

Пускай латынь Сенеки отцвела,

Пророчества вернее правды книжной,

Пришёл тем паче век молвы облыжной,

Что далеко людей от Бога увела.

Зато Колумб удвоил мир подлунный,

Свет Старый зазвучал опять как юный.

Прославлен в нём Рисаля и Хуареса родник.*

Поскольку называю здесь немного славных книг,

Одну единственную вспомню для кого-то –

Испанией дана Благая весть от Дон Кихота!

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА (1898– 1936)

Романс о неверной жене

Романс цыганский напишу я:

В Сантьяго, ночью беззаботной,

Я как-то раз жену чужую

Увёл, поверив, что — свободна.

С утра возник наш грешный сговор.

Мы ночью прилегли у склона

Вдали от шума городского,

Когда рукой коснулся лона.

Там шевельнулся пламень хрупкий,

Невидимый ночной порою.

В песке — разбросанные юбки

И портупея с кобурою.

И сдёрнув с шеи лишний галстук,

С неё — последние резинки,

Отправился в дальнейший наступ,

Упав на груди-апельсинки.

Листва дерев шумела глухо,

Реки ворчал усталый демон,

То падал, то вздымался духом.

Я наслаждался древней темой,

Но приступ чувствовал тревоги

На пограничье ада-рая.

Обворожительные ноги

Метались, плача ли, играя,

Как пойманные две форели

Иль два соцветия жасмина…

Мы оба стыли и горели.

Обоим разум страсть затмила.

По самым лучшим в мире тропам

До первых предрассветных бликов

Меня в ту ночь несла галопом

В огне безумья кобылица.

Тому, кто чтит в себе мужчину,

Хвалиться не пристало силой,

И повторять мне нет причины

Её слова и шёпот милый.

Мы расставались на рассвете,

В порядок приводя одежды.

Раскрыл обман, проснувшись, ветер –

Шепнул: «Надеждами не тешь ты

Себя на повторенье сказки,

Допустим, даже и любовной…»

Не хочется. Примешан к ласке

Во рту песок и скрип зубовный.

Я до сих пор слыву цыганом,

Хотя себя поэтом чую,

Поскольку с жизненным туманом

Кочую вместе и ночую.

Я поступил как должно было,

Ей преподнёс ларец в подарок.

Смотрел, как вдаль она уплыла,

Как воздух был от страсти жарок.

Себя сужу светло и строго

За встречу ту, за пыл ненужный,

Что привела меня дорога

В ловушку женщины замужней.

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ ( 1902-1999)

Яшмовый конь

Лихие ветры поднимают пыль,

Взрывают тихое латинское пространство,

И конь из яшмы вновь копыта страстно

Вздымает, поднимая историческую быль.

Чуть яшмовый скакун встал на дыбы,

Как задымили злые фурии судьбы,

На горизонте европейском заблистали

Зигзаги частых молний и военной стали.

Ревут тритоны, эхо вторит тварям.

Морские волны горы трупов дарят.

А не отпетых душ хорал живой

Качается над нашей головой.

А по волнам несётся солнца шарик,

Вода по бухтам злобным вихрем шарит,

Рвёт удила свирепо море-конь,

И рвётся в небо яшмовый огонь.

Вода морская винным суслом бродит.

Забытый Бог, как гидроплан, приходит.

IX. НЕМЕЦКАЯ ПОЭЗИЯ

ГЁТЕ, ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ФОН (1749–1832)

Кубок

Король жил в дальнем царстве,

Он кубок золотой,

Как память о лекарстве

Хранил наследство той,

Что подарила кубок…

Блаженная душа!

Жизнь чуть коснулась губок,

Вздохнула и ушла.

Промчались годы быстро,

Король уже старик.

Собрал на пир министров —

К вину давно привык.

Раздал, что каждый просит.

Сам капельки не пил.

Свой кубок в море бросил

И долго ещё жил.

Одно во всём

Внутри стереть бы мне границы,

С Собой большим. Соединиться

Со Светом, уничтожив Тьму.

Хочу не знать страстей и боли,

Ничьей не подчиняться воле,

Свою – не сватать никому.

Приди! Приди, душа Вселенной!

Снабди отвагой облик тленный.

Мечтаю с тленьем мировым

Сам в битве яростной сразиться,

Под чьё-то знамя не проситься,

Один рассеять серый дым.

Мир сотворён людьми и Богом.

Мы ходим по одним дорогам

Терпенья, горечи, труда.

Уходим же к иным Пределам

Любым вращающимся телом.*

Отдохновеньем — никогда.

Пусть продолжаются боренья,

Возникновенья, ускоренья,

Пусть Вечность длится без конца,

К Небытию всегда стремится,

Находит новые границы

По дирижёрской палочке Творца.

ФРИДРИХ ШИЛЛЕР (1759-1805)

Немецкая муза

Рима древнего кифары

Благосклонно не кивали

Тем пастушеским рожкам,

Что её взрастили тихо.

Смут французских злое лихо

Не коснулось нежных гамм.

И отечественный кайзер

Не предписывал в указе,

Как ей петь, о чём писать.

Вырастила наша муза

Все фиалки из союза,

Что сложили Небеса.

Немцам мир подлунный тесен.

Нас питает воздух песен,

Дух свободы вдаль зовёт,

Солнце манит нас в полёт.

Золотое Поднебесье

Разбивает всякий гнёт.*

Лорелея

Не знаю, к чему эта странная грусть?

Мне душу видение гложет.

Я всем существом к его образам рвусь —

Оно же сомнения множит.

Над Рейном вечерним пылает закат.

Мне видится девушка с гребнем,

Причёску свою зачесала назад

Предметом блестящим и древним.

Багрово струится речная вода,

Сгорают последние краски.

Какая-то в воздухе мнится беда,

И песня рождается в сказке.

Да, песня звучит. Я иную искал,

Пловец в своей лодке невзрачной,

Среди откровенно нахмуренных скал,

Глядящих и слепо, и мрачно.

Пытаюсь светлее, уверенней плыть,

Надежды святые лелея.

Не оборвать напряжённую нить

Загадок твоих, Лорелея!

Но скалы все выше, но чары сильней,

А голос звучит всё чудесней.

Поёт Лорелея … и груда камней

Пловца может встретить и песню.

РИХАРД ВАГНЕР (1813–1883)

ЛОЭНГРИН*

(Отрывок)

В краю далёком, баснословном, горном

Стоит твердыня — замок Монсальват.**

О нём сегодня в мире, злу покорном,

Немало былей, даже сказок говорят.

Там войн не знают, не знаком им голод…

Сей замок здесь, чтоб к Свету нас вернуть.

Спускается раз в год Небесный Голубь

Умножить силы, узаконить путь…

К святыням прикоснувшийся Грааля,***

Нечеловеческую силу приобрёл.

Божественными крыльями играя,

Он воспарил, как неземной орёл.

Такого не страшат все злые козни,

Соблазны не внушит мирская власть.

Такому в руки заколотят гвозди —

Он знает — зло обязано упасть.

И если хоть один подобный рыцарь

В стране далёкой и сегодня есть,

Мир ближний злу не должен покориться.

А ты спаси его достоинство и честь!

Жизнь создана на Божьем подражанье

Свободе, верности, любви и красоте.

Подобное святое обоженье-обожанье —

Всего основа, скрытно действует везде.

Итак, решил ты тайнами Вселенной

Владеть. Тогда услышь: я их обрёл.

Отец мой — Парсифаль благословенный,****

Я — Лоэнгрин, святых камней посол.

ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844–1900)

Одинокая любовь

Я колос одинокий, а не сноп.

Едва терплю содружество невежеств.

По мне любовь к одной — несносный гроб,

Рой комаров, клоака, а не свежесть.

Не стоит называть любовью страсть,

Она в нас гасит мысли, волю, власть,

Безжалостна, нестойка, суетлива,

Всегда зависит от прилива и отлива.

Могу любить весь мир и в нём, ужасном, — всех.

Страсть неизменная — и смех и смертный грех.

ГЕРМАН ГЕССЕ (1877-1962)

Чем жизнь моя была

Когда бы жизнь сегодня подытожил,

Её пустой бы обозвать не смог.

Число друзей в ней личное умножил,

Присутствовали Родина и Бог.

Загробный мир потусторонним вздором

Не полагал и свято верил Небесам.

Исправно здесь служил земным просторам,

Старался совершенствоваться сам.

С Водою, с Горным Ветром, с Чистым Полем

В единстве братском был все годы я,

И неба милостью я не был обездолен,

Мне песни пела Родина моя.

Державе, флагу верен был до дрожи,

Но чувствовал я грех, когда бы мне

Сказали: ценишь, мол, ты их дороже

Живых людей в своей родной стране.

IX. СЕРБСКАЯ ПОЭЗИЯ

МАТИЯ БЕЧКОВИЧ (р.1939)

Косово поле

Крадут мою память, лишив её прошлого —

Свидетеля ныне глядящих очей.

Бомбят мою веру, мол, что в ней хорошего?

«Нуждаешься в Господе — рядом мечеть».

«Молитвенный коврик недорого стоит», —

Такие советы отныне слышны.

«Бесплатно стоит католический столик

В объявленный Западом час тишины».

Фундаменты рушатся. Свернуты праздники.

Священные камни отняли у нас.

Прицелились вороги к дедовской азбуке.

Вот чем может кончится натовский час.

Славянские заколебались границы.

Отныне закрыты дороги назад.

Могилы и храмы, поля и столицы

Под страшной угрозой сегодня висят.

Угроза славянству — чудовище-рынок.

Где всё пропадает: достоинство, стыд

И даже война как сердец поединок —

Всё здесь перевёрнуто, кроме корыт.

Бездушные тренды коробят планету.

Планетный порядок Всевышним храним.

И доллар не нужен ни людям, ни Небу.

На том устояли, на том устоим!

РАДОВАН КАРАДЖИЧ (1945–)

* * *

Надень армейские ботинки и штаны,

Как тотчас проявляется характер.

Ружьё рывком снимаю со стены —

И через миг я на военном тракте.

Когда приблизится сражений грозный час,

День рыцаря придёт и ночь героя,

Когда враги теснят повсюду нас,

Когда судьба отчизне яму роет,

Ты в башмаках тяжёлых, и они

Врага свирепого теснят с тобою вместе,

И меркнут с поступью твоей войны огни,

И ты идёшь в доспехах доблести и чести.

Ты в башмаках рассеял и разбил

Пол вражеского войска подчистую,

Отца и мать от смерти защитил,

Друзей, лужайки и страну родную.

Повержен враг, границы ставим на засов,

Но башмаки опять скучают у порога

И ждут, как двое самых верных псов,

Не позовёт ли вновь война в дорогу?

Прощайте, террористы!

Прощайте же навек, аорты Божьи.

У нас отныне — разные пути.

Все значимые истины похожи,

И Свет один сияет впереди.

Прощайте, драчуны! Вы юная трава,

Которая сегодня очень многих манит.

Но мне свеча Милутина в тумане*

Зажглась. Иная обозначилась тропа.

Когда бессмертная духовная струя

Забытого безбожниками предка,

Тебе же самому покажется нередко

Ещё не пройденной дорогой Бытия.

Пьёшь словно из ручья Первоистока

Любовь его к земле, горам, лесам…

Ко времени, что было и тогда жестоко,

Ко густо синим сербскими небесам.

Мне шёпот слышен из родного склепа:

«Перед врагом, конечно, не дрожи,

Но мир в руках, как пёрышко, держи

И дорожи последней коркой хлеба…»

Чужое не могу принять безумье,

Я свёртываю свиток ратного огня.

Для общих битв, наверное, я умер.

Собратья-сербы, продолжайте без меня…

Я не желаю злом со злом бороться

И пасть на дно возмездия колодца,

Где души распадаются и мрак,

Где каждый каждому и сатана, и враг.

Душа исполнена моя великой скорби,

Растерзаны родной простор и корни.

Прощайте! Распадаются границы,

Гудят над родиной военные шмели.

Нам предлагают сдаться, повиниться.

Но в чём? Что юг Европы не уберегли!

Спасти его ценою жизни – почесть.

Но целиться в кого? Враги кругом.

Шмели в сердцах у нас соорудили дом.

Настало время исполнения пророчеств…

X. ФРАНЦУЗСКАЯ ПОЭЗИЯ

БЕРТРАН де БОРН (1145–1215)

О тех, кого люблю

Люблю я дыханье лесов и полей

И яркие краски весны,

Люблю, когда в роще поёт соловей

Под вечер среди тишины.

Приятен в саду мне звенящий ручей.

Милей же всего перезвоны мечей,

И песни сражений, и трубы войны,

Когда они всюду слышны.

Я весел, коль слышу вдруг топот коней,

То рыцарский едет отважный отряд,

Доспехи героев на солнце горят.

Я вижу, как бой начинается вдруг,

Мне кровь будоража и радуя взгляд.

Вот стадо бежит, и в смятенье пастух,

Вот замок в осаде. Вот стены трещат.

И крики, и стоны несутся вокруг.

И бьются вассалы, отваги полны,

Сражаются насмерть в проломе стены.

И вновь тишина, и задумчивый луг.

На нём погребальные плиты встают,

А рядом ромашки густые цветут,

И мчится табун одичалых коней

По травам подросшим военных полей.

Героем умрёт, кто героем рождён,

Отмечен печатью Всевышнего он.

Достойны покоя, любви, тишины

Лишь мужества дети, лишь чести сыны.

Кто, пав, себя воинской славой покрыл.

Кто кровью своею цветы обагрил.

ФРАНСУА ВИЙОН (1431 или 1432 — умер не раньше 1491)

Баллада на поэтическом состязании в Блуа

Напиться не могу, склонясь над родником.

У вас, мой принц, мне тоже одиноко,

Дрожу в тепле, с морозом незнаком,

Моя отчизна — журавлиный клекот.

Не полагаюсь ни на чьи глаза,

Своим —не верю, верю в чудеса.

А ночевать предпочитаю в сене.

Порой застанет в нём меня гроза.

Я принят Всем, за это изгнан всеми.

Богат, как царь, без дрожи над казной,

Которую усердно расточаю.

Для подданных я —государь смешной,

Лишь миражи им щедро обещаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто коршуном голубку назовёт,

Кто в очевидность лишь сомненья сеет,

А выдумке заглядывает в рот.

Я принят Всем, за это изгнан всеми.

Добра мешок по кочкам зла влачу,

Траву ищу под слоем павших листьев,

От правды ложь никак не отличу

Среди высокочтимых полуистин.

И правда где, в раю или в аду?

У тех, кто счастлив?

Кто попал в беду?

Рассудят лишь Создатель наш и Время.

Школяр, не знаю сам, куда бреду.

Я принят Всем, за это изгнан всеми.

Напиться не могу, склонясь над родником,

Свои желанья ото всех скрываю.

Не потому, что чересчур учен.

Я знаю лишь, что ничего не знаю.

От вас же, принц, не смею скрыть того,

Что многого хочу, но жажду одного —

Понять всего единственное Семя,

И верю в Высшей Правды торжество.

Я принят Всем, за это изгнан всеми.

Баллада истин наизнанку

Куда приятней запах сена

Травы, которая растёт.

Милей земные перемены,

Чем неподвижность всех высот.

Любая жизнь опасней тлена,

Клочок земли важней Вселенной.

Нам глупость знания несёт.

И лишь влюбленный знает всё.

Венера рождена из пены.

Цветок сухой сулит нам плод.

Огонь выходит из полена.

В морозы тело солнца ждёт.

У верности сестра —измена.

Свобода зреет в муках плена.

Несчастье радости пасёт.

И лишь влюбленный знает всё.

Хмельному море по колено.

Хромой свой дом скорей найдёт.

Нахальный молится смиренно,

Когда увидит смертный вход.

Разрушит жизнь любые стены,

Фома уверует мгновенно,

Его сомнение спасёт.

И лишь влюбленный знает всё.

Кто путь земной прошёл без крена?

Наверно, полный идиот.

Жизнь —неизменная арена

Для истины наоборот.

Вращают спицы колесо.

И лишь влюбленный знает всё.

АНДРЕ ШЕНЬЕ (1762–1794)

* * *

Живём. И что? Наверно, так и надо:

Поспать, покушать, крошки отряхнуть.

Дождаться часа своего и старости недужной,

Под музыку уплыть в последний путь.

Тот пьёт, тот лжёт, та мужу изменяет.

Поэт стишки строчит о красоте.

Иные речи спешно сочиняют,

Барер[5] о либерте с эгалите.

В Конвенте мельтешат одни и те же рожи:

Витии, краснобаи, болтуны, дельцы.

Но час пробьёт —и вдруг возникнет, Боже,

Та, что начала сводит и концы.

Что всех нас без особого разбора

Стрижет и отправляет на тот свет.

И кто-то шепчет: «Не сегодня, нет…»

Глупец! Пусть не теперь, но скоро…

ПЬЕР БЕРАНЖЕ (1780–1857)

Безумцы

Мы привыкли вышагивать строем.

Если ж вырвется кто-то вперёд,

Вслед ему оглушительно воем:

«Он безумец! Позорит народ».

Травят люди такого, как волка,

Пока до смерти зверь не устал.

После ставят на книжную полку,

А бывает — и на пьедестал.

Ждёт Идея, подобно невесте,

Кто её поведёт под венец.

Редко слышит хорошие вести,

Ей повсюду пророчат конец.

Но безумец находится некий,

Слушать он не желает народ.

Не получится в нынешнем веке —

Выйдет в новом… За дело, вперёд!

Сен-Симон родовое богатство

Посвятил сокровенной мечте —

Он задумал всеобщее братство

Учредить. И угас в нищете,

О всеобщем богатстве мечтая,

Где отсутствует хищник-злодей.

До сих пор та Идея святая

Будоражит сознанье людей.

Всех из грязи нас выбраться в князи

Призывал беспокойный Фурье.

«Сколько можно терпеть безобразье!

Почему вы живёте в норе?»

Стройте сами жильё и заводы,

Создавайте фаланги труда.

Мысли эти не канули в воду,

Не прошли по земле без следа.

Был ещё один. За равноправье

Двух полов он всю жизнь воевал.

Три безумца. Но люди не вправе

Осуждать их святой Идеал.

Луч неясный становится ясным.

Был безумцем открыт Новый Свет.

Слыл когда-то безумцем опасным

Подаривший нам Новый Завет.

Если завтра бы солнце забыло

В человеческий мир заглянуть,

Землю тотчас бы всю озарила

Мысль безумца какого-нибудь.

Сами мы не умеем найти

К ослепительной Правде дорогу,

Лишь безумцы, послушные Богу,

Открывают к ней наши пути.

Наполеон на острове Святой Елены

Куда-то вдаль подобьем сувенира

На жалком бриге, где чужой штандарт,

Меня отправили. И вот, обломок мира,

Я вдалеке от мореходных карт

Мечтаю снова возвратиться в детство,

В края, где блещут солнце и слеза,

Где Франция закроет наконец-то

Мои в неё влюбленные глаза.

Передо мной клочок пустынной суши

И полумира напряженный взгляд.

С какою злобой разные чинуши

Издалека за мною здесь следят!

А вдруг вернётся к ним моё соседство!..

Не бойтесь, вижу я свой путь назад,

Где Франция закроет наконец-то

Мои в неё влюбленные глаза.

Я, для вельмож опасный чужестранец,

На трон каким-то образом пролез,

Не вписываюсь в королевский глянец,

Взорвал, как бомба, двадцать королевств.

Могильный холм — единственное место,

Где прятаться должна моя гроза.

О Франция, закрой же наконец-то

Мои в тебя влюбленные глаза!

За мной следить победа утомилась,

Я тоже от забот её устал.

Пошли, судьба, непрошеную милость,

Перемени мой жизненный устав.

От яда лавров никуда не деться,

Пускай насытят змеи свой азарт.

О Франция, закрой же наконец-то

Мои в тебя влюбленные глаза.

Что на скале таинственной маячит?

О боги, неужели чёрный флаг?

И голос мой услышан, это значит,

Что умер я, что плачет даже враг.

Что на планете есть святое средство

Прикончить затянувшийся базар.

О Франция, закрой же наконец-то

Мои в тебя влюбленные глаза.

ВИКТОР ГЮГО (1802–1885)

Сон льва

Лев на холме высоком дремлет,

По-царски важен львиный сон,

Слетелась мошкара на земли,

Где безраздельно правит он.

Живое все, конечно, знает,

Что лев не умер, не убит.

Позволил мелюзге хозяин

Потешиться, пока он спит.

Лев страшен всем, когда проснётся,

А значит, сделается зряч.

Шакалий хохот раздаётся,

Напоминая детский плач.

Наш лев похрапывает сладко,

Неукротимый здоровяк,

В спокойных лапах дремлет хватка,

Решимость грозная в бровях.

Глухая ночь влачится слабо,

Комар хозяйничать привык,

Но лев взмахнет могучей лапой —

И мошкара исчезнет вмиг.

Девяносто третий

Веками жил отчаянный народ

Под сапогом танцующих господ,

В сплошной тени Средневековья.

Терпеть свой гнёт он наконец не стал,

Одумался, как вал морской, восстал.

И Францию залил, но не водой, а кровью.

И революции крестьянское сабо

Пустилось в пляску, отшвырнув сапог.

Вот так народ свою свободу встретил:

Кровавым безрассудным мятежом,

Лихими песнями, разбойничьим ножом

Отмечен девяносто третий.

ТЕОФИЛЬ де ГОТЬЕ (1811–1872)

Дрозд

Во фраке чёрном, в жёлтых брюках

Какой-то франт взахлёб поёт,

Не зная, что такое скука,

Не прерывая свой полёт.

То дрозд (наивная натура),

Не помня о календаре,

Апрельские фиоритуры

Выводит утром в январе.

Сухие ворошит листочки,

Хвоинки тормошит от сна,

Коснулся клювом спящей почки,

Чтобы скорей пришла весна.

И скачет, скачет по бурьяну…

Везде несёт благую весть,

Назло снегам, дождям, туману,

О том, что солнце в мире есть.

Что никуда ему не деться…

Так простодушный пилигрим

Грядущее предвидит сердцем,

Зрит то, что не дано другим…

Вот и поэт, как дрозд, летает,

Хранит его волшебный труд.

И кто певца шутом считает,

Тот сам, конечно, жалкий шут.

ШАРЛЬ БОДЛЕР (1821–1867)

Падаль

Ты помнишь летний день, ласкающий, пригожий,

И то, что вдруг смутило нам обоим взгляд:

В траве зелёной разлагавшуюся лошадь?

То рядом жизнь и смерть творили свой обряд.

Труп к солнцу поднимал ужасные копыта,

В нём черви шевелились у неба на виду.

И ноги обнажённые раскинулись открыто,

Как у старухи, что не прячет наготу.

И солнце над останками сияло,

Стремилось поскорей все клетки разложить,

Вернуть Природе то, что некогда создало,

Что так стремилось людям послужить.

Гармонией вокруг дышало всё и пело,

Как будто жизнь и смерть связались в хоровод,

Как будто в чайнике Творца вода кипела,

На дно садилась накипь сточных вод.

И нам почудилось, что мерзкий и зловонный

Растаял труп, исчез, как чёрный сон.

Так мастера этюд, ещё не завершенный,

Мазком последним вдруг бывает завершён.

Мы путь продолжили среди пейзажей кротких.

И пёс голодный, нам глядевший вслед,

Мгновенно кинулся к оставленной находке,

Чтобы закончить пир и обглодать скелет.

Ну что ж, придёт и мой черед неотвратимый

Закончить путь земной среди таких скорбей.

И ты, мой ангел, не вернёшься в небо мимо

Распада форм своих и праздника червей.

Но скажем мы тогда без горестного вздоха:

— Червям достался прах, они вкушают дым.

Судьба двоих сердец не может быть жестокой,

Когда в ней лик любви торжественно храним.

* * *

Откуда ты приходишь, Красота?

Ты дар небес иль вызов преисподней?

Влечешь к себе иссохшие уста

С беспамятных времен и до сегодня.

В тебе и утро наше, и закат,

И ясность, и дурное наважденье.

Тобою каждый насладиться рад,

Ты боль приносишь после наслажденья.

Вот мотылек летит на твой огонь

В надежде отыскать чертоги рая.

Находит их ценою дорогой,

В твоем коварном пламени сгорая.

Твой дух нам непонятен, облик прост.

Нуждается в тебе на свете каждый.

Ты нас сопровождаешь, словно пёс,

Хранитель-ангел или ангел падший.

Любви дитя или творенье зла,

Святая правда под картоном маски.

Тебя несут к нам вечные крыла

Загадочной мечты и страшной сказки.

Так Бог иль сатана, злодей или мечта,

Царица жизни, плена или тлена?

Не всё ли нам равно, будь вечна, Красота,

И неизменна, и благословенна!

СТЕФАН МАЛЛАРМЕ (1842–1898)

* * *

Закрыл я древний том, полузакрыл глаза —

И грёзы унесли меня к руинам храма

Уснувшей Афродиты. Обнажилась яма

Между мечтой и жизнью. И слеза

Скользнула по щеке моей упрямо.

Нет, в Греции не жизнь, я не хочу назад.

Мне дорог мой, пустой сегодня, сад,

И обнажилась дремлющая рана.

Чего ищу я, в этом мире нет.

Не встречу я своих фантазий след

Ни в этом мире, ни в ушедших, тонких,

Из памяти души (или из древних книг?)

Меня зовёт великолепный лик

Отвергнувшей мужчину амазонки.

Звонарь

Безлюдье. Утро. Холодно и сонно.

Ребёнок сладко молится во сне.

Но вот поплыли колокола звоны

И аромат лаванды в тишине.

Звонарь один, один во всей пустыне.

Ему внимают лишь поля да лес.

Свои псалмы бормочет на латыни,

Но сам не слышит голоса Небес.

Однажды (так цыганка нагадала)

Я в поисках святого идеала,

В неуходящей боли и тоске

Развею эту утреннюю свежесть.

Отчаявшись найти себя, повешусь.

На чем?

На колокольном языке

ПОЛЬ ВЕРЛЕН (1844–1896)

Искусство поэзии

Лишь музыка — первооснова муз,

В стихах заключена стихия звука,

Звенящих слов причудливый союз —

Завещанная издревле наука.

В науке той нередко голова

Вступает в спор с душою, приглашая

Поэта так соединять слова,

Чтоб несказанным все они дышали.

Бывает день и скучен, и тягуч,

Когда затянут облачною пеной.

Ночные звёзды, избегая туч,

Мерцают сверху тайной неизменной.

Бесформенным пятном плывет луна,

В объятьях облаков едва приметна.

В стихе должны сиять полутона

Куда определённее предмета.

Сильней земли нас манят небеса

И то, что скрыто за туманной далью.

Неотразимы женские глаза,

Когда прикрыты тёмною вуалью.

Но пусть в твоем сонете светотень

Не будет сонной, вялой, худосочной.

Пошли рифмованную дребедень

Ко всем чертям, к похлёбке их чесночной.

Красивость на бумаге изорви,

А пошлость молча обойди при встрече.

Гармонию настойчиво зови,

Сумей найти её в противоречье.

Ещё запомни навсегда: бурьян

Прекрасней, чем садовая культура.

И повторюсь: кто музыкою пьян,

Лишь тот Поэт! Иной —литература.

Посвящение Дон Кихоту

О Дон Кихот, прекрасных грёз слуга!

Твоя кончина — горе для живущих

Под жерновами мельниц всемогущих.

Нам без тебя не одолеть врага.

Проснись, воскресни! Подтяни седло,

Надень доспехов призрачное бремя —

Вновь подними копье на мировое зло.

Вдохни надежду в нас и в наше время!

Мы за тобой пойдём, мечтатель и певец.

Она осуществится, наконец,

Когда-нибудь, мы свято в это верим,

Твоя великолепная мечта.

И мельницы исчезнут навсегда,

Бессмертие откроет людям двери.

АРТЮР РЕМБО (1854–1891)

Моё бродяжничество

Фантазия

Я брёл по полю, бормоча сонеты,

В карманы рваные засунув кулаки.

Смотрел на свои горе-башмаки

И рисовал роскошные сюжеты.

Подыскивал на берегу копну,

Чтоб где-то на ночлег остановиться.

Мне звёзды открывали свои лица,

Я пристально разглядывал луну

И с головою зарывался в сено.

Шумела рядом Рона или Сена.

Я вслушивался в слабый гул веков.

И, вновь настроив пламенную лиру,

Рождал стихи пророческие миру,

Как струны, теребя шнурки от башмаков.

Прощание с Европой

О сердце! Нам плевать на грозный камнепад,

На то, что мир в огне, что всюду боль и стоны.

Пусть на планете торжествует ад

И сытый рай дрожит от гибельной истомы.

Отмщенье? Спуск в ничто? Пусть будет так!

Исчезните, цари, торговцы и юристы.

История, прими последний выстрел.

Сгинь, старый мир, в свинце крутых атак.

Мой разум, сделайся орудием судьбы,

Не слушай стонов, не внимай моленьям.

Республики, монархии, рабы —

Весь этот хлам долой без промедленья!

Европа, Азия, Америка —к чертям!

Романтики-друзья, навстречу всем смертям

Рванемся, отменив границы и законы,

Для творчества пределы незнакомы!

Решайтесь, осторожные друзья

Всех наций и любого цвета кожи.

Но горе! Чувствую, в смятении Земля:

— На старой мне мир новый невозможен.

Ну что ж! И я, и я с тобой, Земля моя…

ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ (1868–1955)

Баллада о море

В путь их всех провожали, и чайки, и женщин платки.

Корабли были разные, нынче —посудины, раньше —судки.

Но торговцы из древнего Тира и нынешние бизнесмены

Как две капли похожи, желанья у них неизменны.

Мало золота здесь, но полно его где-то в тумане.

Надо плыть за богатством, добыть его в Нью-Орлеане.

Кто к деньгам прикоснулся, всегда этим зелием пьян.

Трудно в горло идёт только первый стакан.

Экипажи пиратских судов, занесённые в чёрные списки,

И команды эсминцев, служившие ратным богам,

И подводные лодки, пройдя сквозь смертельные риски,

Дремлют все под водой, устремляя глаза к облакам.

Чем весь день были заняты пассажиры на мрачном «Титанике»

В те минуты, когда без помех уходили ко дну?

Танцевали своё аргентинское танго без паники.

В это время вода подходила бесшумно к окну.

А потом и воюющих всех, и танцующих тихо прибрал океан.

Трудно в горло идёт только первый стакан.

Что живёт на поверхности, ляжет на дно без сомненья.

Ерш, снующий в воде, всё равно попадёт на кукан.

Ничего нет на свете дешевле и лучше забвенья.

Но сначала придётся помучиться бедным бокам.

Трудно в горло идёт только первый стакан.

Посылка

Всё на свете есть море. Оно нас выносит, качает и топит.

Счастлив, кто молодым с ним завёл неразрывный роман.

Уцелеет счастливец такой даже в новом Потопе.

Трудно в горло идёт только первый стакан.

Неудобный Верлен

Это был знаменитый бродяга, буян, литератор.

Чем известен Парижу? Его называли — новатор.

Мэтр известный новаторству вынес вердикт: «Это вздор!

А запои его — для писателя просто позор!»

Мэтр был Франс Анатоль, осмеявший Верлена в новелле.

Ему что-то платили. Студенты хвалу ему пели.

Говорили, мол, он голодал. Ну а кто виноват,

Если всё пропивал, добиваясь утрат —не наград?

Денег всем недостаточно, даже прославленным мэтрам.

Кто же тип этот странный, хмельным подгоняемый ветром?

Тот абсент, что иной за полгода не выпил бы, он

Без проблем выливал в себя сразу, едва не галлон.

И тогда в одуревшем мозгу возникало виденье,

Будто женщина-ангел его ожидает в Эдеме.

Нет, пусть лучше награды Сюлли получает Прюдом[6],

Чем прямой кандидат в сумасшедший для «ангелов» дом.

И довольно насмешек. Давайте помянем Верлена.

Он ведь умер, чего не хватало ему несомненно.

Он ушёл, чтобы мы в нём сумели хоть что-то понять,

Музыканты — мелодии к текстам его сочинять

И тэ дэ. А Верлен возвратился туда, где когда-то

Проложил в океане небесном знакомый фарватер.

Женский голос оттуда иль ангельский возглас в тумане

Прозвучал ему тихо: «Мы ждём тебя здесь, в океане».

ПОЛЬ ВАЛЕРИ (1875–1945)

Кладбище в море

Мелькают в соснах призраки и птицы,

На ветки ветер медленно садится.

В седых бровях прозрачная вода

Таит неугасимое мерцанье

И глубины подводной созерцанье,

Где шум земной не слышен никогда.

О вечная вечерняя прохлада!

О тайная нерасхитимость клада!

Здесь не у дела расторопный вор.

Я здесь дышу своим подводным дымом,

Пою хвалу подводным серафимам

И славлю праздник перемены форм.

Священный дом, где души отдыхают.

Вверху над ними ангелы порхают.

Дом этот отвоёван у земли.

Он среди рыб, среди морской капусты,

В нём не бывает грустно или пусто.

И бесы овладеть им не смогли.

О море неисполненных пророчеств,

Оно нам всем оказывает почесть

Сияньем отражённым вечных звёзд,

Чередованьем тишины и бури

И тем, что в неразгаданной лазури

Змий вечности закусывает хвост.

Попутный ветер —значит, жить придётся.

Но в Книге жизни лист перевернётся —

И мы плывем неведомо куда.

Где шелестят нам новые страницы.

Мелькают светотени, люди, птицы,

Плывут иные судьбы и суда.

Вино поэзии

Когда я пролил в океан

Своей поэзии вино,

Лилось случайно ли оно

И испарялось, как туман?

Или таинственная Сила

Моею двигала рукой,

Строку рождая за строкой,

Душой моей руководила?

Понять пытаюсь я, трезвея,

Покуда ветер не развеял

Клочки моих нетрезвых снов.

За роем розовых видений,

За пляской разноцветных теней

Узреть гранит святых Основ.

ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР (1880–1918)

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо тихо плещется Сена,

Её чувства одеты в гранитные стены,

Никому не уйти от житейского плена.

Мы глядим в молчаливую даль,

С нами вместе безмолвна печаль.

Мы вложили друг другу ладони в ладони.

Верим в мост наших чувств,

Что на нём не утонем.

Может, счастье когда-нибудь

Где-то догоним,

А пока изучаем туманную даль,

С нами вместе безмолвна печаль.

Наши страсти, как эти бегущие воды,

Повинуются вечным законам природы.

Как медлительны дни, как стремительны годы.

Как бывает обманчива светлая даль,

С нами вместе безмолвна печаль.

Повторяется мост Мирабо и его одинокая Сена.

Повторяется смена часов и недель перемена.

Повторяется то, что всегда неизменно, —

Мы глядим в бесконечно манящую даль,

С нами вместе надежда, любовь и печаль.

Если я там погибну

Если я упаду в неудачной атаке,

Ты представь себе поле, июньские маки.

Быстро высохнут слёзы, и дай только срок,

Где упал я, поднимется красный цветок.

Растворит мою память малиновый воздух,

На закате окрасятся кровью моря,

И рубинами вспыхнут далёкие звёзды,

И наполнится алою силой заря.

Я приду к тебе утром, живой, невесомый,

Обниму, поцелую уста и чело.

Сразу, Лу, дорогая, ты станешь весёлой,

Даже если тебе не скажу ничего.

Это кровь моя брызжет и мир обновляет,

Словно солнце, свершает свой огненный круг.

О творениях новых своих объявляет.

Я тебя не забуду, мой ласковый друг.

Но и ты вспоминай, ну хотя на мгновенье,

Драгоценные паузы тихих речей…

Моя кровь превратилась в прозрачный ручей.

Ты о том не горюй, благотворно забвенье,

Если только в бреду родилось вдохновенье.

ПОЛЬ ЭЛЮАР (1895–1952)

Свобода

Фрагменты

В учебниках школьных, на партах,

Во всех декабрях и мартах,

В песке, на снегу, где брожу,

Я имя твоё пишу.

На всех отзвеневших лирах,

На королевских турнирах,

Где место мечу и ножу,

Я имя твоё пишу.

На небе ночном и древнем,

На хлебе своём ежедневном,

Который ножом крошу,

Я имя твоё пишу.

В полётах жизни крылатых,

В больничных бледных палатах,

Где в смертном бреду лежу,

Я имя твоё пишу.

И властью этого слова

Я жить начинаю снова,

Чтоб снова встретить тебя,

Ликуя, храня, любя!

РОБЕР ДЕСНОС (1900–1945)

Эпитафия

Мой век недолгим был, я так же быстро умер.

Вино свободы пил, живя среди рабов.

И кто-то меня мудрый надоумил

Чтить более любых даров любовь.

Она дарила мне часы и годы счастья.

Не вырву ни одной из жизненных страниц.

Менялись дни, сезоны, моды, власти —

Я пил нектар любви и слушал пенье птиц.

Живые! Все, чем я владел, —отныне ваше.

Храните же его, как я его хранил,

Бесценный мир. Он был мне часто страшен

Своим бездушием, но неизменно мил.

А по костям ходите как хотите,

Там нет ни чувств, ни разума, ни прыти.

ЛУИ АРАГОН (1897 – 1982)

Слушай, Франция, голос Москвы

Слушай, Франция, голос весеннего леса.

Чья-то песня вплетается в шелест листвы,

Чьи-то руки к тебе пролагают мосты.

Слушай, Франция, эту мелодию ты —

Среди слов незнакомых звучит «Марсельеза».

Как она к нам дорогу свою отыскала?

Еле слышен в эфире священный мотив,

Значит, кто-то зловещую ночь возмутив.

За тебя, моя Франция, тьме отомстив,

Разбивает её о рассветные скалы.

Бьётся наши сердца, этой песне внимая,

Проплывают в душе незабвенные сны:

Жанна д`Арк озаряет завет старины

За свободу и честь нашей милой страны

Вместе с нами с Россией свой меч поднимает.

Слушай, Франция, ты не одна в этом мире!

Не всегда будет длиться позорная ночь,

Пусть найдут в себе силы и сын твой и дочь

«Марсельезу» запеть, партизанам помочь.

Слушай голос Москвы в полуночном эфире!

ЖАК ПРЕВЕР (1900-1977)

Как нарисовать птицу

Сперва нарисуйте клетку

С настежь открытой дверцей.

Туда поместите ветку

И ваше поющее сердце.

Рисунок в саду или в роще

К дереву прикрепите.

Но так, чтоб не смыл его дождик.

Сядьте рядом и ждите.

Порой ваша птица сходу

в клетку пустую садится.

Иногда же проходят годы —

Не появляется птица.

Ждите с нею свиданья,

Лет не считая ваших,

Потому что срок ожиданья

Для вашей картины не важен.

Когда же явится гостья,

А она прилетит непременно,

Мысли любые отбросьте,

Сделать певунью пленной.

Дождитесь, чтоб в клетку влетела,

Кисточкой дверцу заприте.

А после легко и смело

Тёмную клетку сотрите.

Дерево изобразите

На голубом поднебесье

Птицу туда посадите,

Птичьих дождитесь песен.

Если же ей не поётся —

Это плохая примета,

Может, ей мало солнца,

Или вашего света.

Но если птица запела,

Вы с нею тоже спойтесь

И можете ставить смело

Под вашей картиной подпись.

Но с этим не слишком спешите,

Стальное перо не годится.

Подпись свою напишите

Пёрышком вашей птицы.

ЖАК БРЕЛЬ(1929-1978)

Мы увидеть должны, мы услышать должны

За туманом густым

Плоских мыслей и дел,

Через тающий дым

Наших временных тел,

Среди серости прозы

И лада баллад,

Сквозь бесплодные грёзы

Про рай и про ад,

Мы не можем не видеть

Всю прелесть берёз,

Не должны ненавидеть

Нашествия гроз.

Мы увидеть должны,

Как просторна земля,

Как растенья нежны,

Плодородны поля,

Как на поле непросто

Траве прорасти,

Как в себе благородство

Сквозь жизнь пронести,

Как уверовать в друга,

Поверить себе,

Как нам, если уж туго,

Не сдаться в борьбе.

Через вечные грозы

И все тормоза,

Сквозь печальные слёзы,

Что застят глаза,

За пронзительным хором
Тревожных сирен,

За наскучившим вздором

Супружеских сцен

Мы увидеть должны,

Сквозь мелькание лиц

Красоту старины,

Человечность границ.

Мы услышать должны

Долгожданную весть,

Что молитвы нужны,

Что бессмертие есть.

Что не зря расцветают

Весною цветы.

Что не вянут, не тают

Ни льды, ни мечты.

И во мраке ночном

Непременно успеть

Перед гибельным сном

Колыбельную спеть.

[1] Две девятки — девятый день девятого месяца по лунному календарю — древнейший осенний праздник Китая.

[2] «Музыка дней», текущая, современная.

[3] Разъединить рукава в символике Китая — разлука.

[4] Книга Перемен.

[5] Адвокат, член Конвента, сподвижник Робеспьера. Был одним из главных инициаторов казни А. Шенье.

[6] Речь идёт об истории, когда Сюлли-Прюдом, французский поэт среднего уровня, получил Нобелевскую премию.