У самых, пожалуй, известных строк поэта: «Мы не от старости умрём — От старых ран умрём…», есть неожиданное и весьма странное, на первый взгляд, продолжение:
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
Странность этих строк заключается вовсе не в их поэтическом смысле, который явно перекликается с пушкинской песней Вальсингама из "Пира во время чумы":
Итак, — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твоё призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьём дыханье, —
Быть может... полное Чумы!
Нет, эти строки мельком обозначенного поэтом Семёном Петровичем Гудзенко (5 марта 1922 — 12 февраля 1953) небольшого «пира во время войны» (вернее, сразу после войны и Победы — стихи 1946 года!) неожиданны, странны и одновременно интересны тем, что автор разливает по кружкам… ром! Предположить, что данный алкогольный напиток появился здесь только «для рифмы» — невозможно: ведь он обозначен ярким и точным эпитетом «рыжий». Такое не выдумаешь, это надо видеть. И знать на вкус:
В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.
То есть этот ром не в поэтической фантазии автора возник — он существовал в действительности и даже не являлся особой экзотикой среди трофеев наших красноармейцев. И эта вроде бы небольшая деталь приобретает совсем иное значение, если задуматься над тем, а откуда столько крепкого напитка из «заморской стороны» могло взяться в гитлеровской Германии конца 1944-начала 1945 годов? Из довоенных запасов? Из оккупированной Франции? Из союзной Испании? Из нейтральной Португалии? Откуда-то ещё?
Настоящая история Второй мировой (а значит — и Великой Отечественной) до сих пор не написана, что подчёркивается множеством разрозненных свидетельств, включая и свидетельства Семёна Гудзенко. Читая его стихи и его не менее, а в чём-то даже более яркие, чем стихи, записные книжки, начинаешь понимать, что «единая Европа» — вовсе не продукт современного Европейского Союза, что она уже существовала в 1940-44 годах под знаком свастики, и не за страх, а за совесть работала на Третий Рейх, воевала на его стороне, пока тот вследствие побед Красной Армии не начал терять силу — и лишь тогда от него начали откалываться одна за другой страны и народы.
В записных книжках Гудзенко на этот счёт много показательных записей.
26-28 апреля 1945 года.
«Вчера с С. Голованивским поехал через Дунай. За час побывал в трёх странах: Венгрия, Австрия, Словакия. У меня уже притупилось понятие о границах и о Европе».
29-30 апреля и 2 мая 1945 года:
«Не был здесь неделю, а узнать нельзя. Через Дунай построен широкий мост. Немцы только хотели, но не успели. Муссолини повешен. Правильно. Суд, не отходя от эшафота!»
«Мост в Братиславе. Его построили за 7 дней. Каждый день гибло не менее 7 человек. Кто срывался, того уносил Дунай. А в один день сорвалась площадка, и утонуло 30 человек. Ночи были холодные, работали в шинелях и выплыть не могли. А сейчас по мосту гуляют толстые словачки и пижоны в светлых плащах».
Запись о словах старого венгра: «Немцы обещали нам колонию в Африке». Вот за что воевали венгры в России — и воевали так, что под Воронежем их не брали в плен.
Там же — упоминания о встреченных автором многих «интернациональных парах» военной Европы, не менее «единой», чем сегодня: полька и голландец, шведка и немец и т. д.
«В Кишпеште смотрел американский ковбойский фильм. Стрельба. Убийство. Страшная скука. А зал в бешеном восторге. Я не досидел. Видно, мы воспитаны на более умном и мудром искусстве».
«12 мая 1945 года. Самый головокружительный день. Вчера решили ехать в Дрезден, а потом в Берлин! На рассвете выехали. Шофёр прекрасный, он ездил Прага — Париж — Мадрид. Германию знает. Он чех».
Без даты: «Солдат вернулся в Киев. У него жил немец на квартире. Убил его мать. Ограбил. Случайно нашёл конверт с его берлинским адресом. Это было в 1943 году. В 1945-м он пришёл в Берлин и нашёл дом этого немца. Здесь он увидел свой костюм, присланный в посылке. Немец уже давно был убит. Его вдова, когда узнала, кто этот пехотинец, смертельно побледнела. Солдат не стал брать своего костюма. Он только на дверях написал: «Сюда приходила месть из Киева, с ул. Чкалова, из дома № 18». Наутро вдова сбежала в деревню. Солдат решил поселиться здесь с друзьями. В шкафах он нашел много знакомых вещей, и это ему напоминало мать, дом, Киев…»
Это послевоенные записи. А вот запись от 20 мая 1942 года, но сделанная как будто вчера или сегодня, в любой день после победы нацистского «евромайдана»: «Что там? Звери затоптали лицо этого города. Киев, Киев…»
Семён (при рождении родители дали ему имя Сарио) Гудзенко — киевлянин, он вырос в «матери городов русских», а после окончания там средней школы в 1939 году стал студентом московского ИФЛИ (Институт философии, литературы и искусства), отучился там два года (по возрасту на Финскую войну не попал, хотя там воевали и погибли несколько его сокурсников), сразу после немецкого вторжения записался вместе со своими друзьями-«ифлийцами» добровольцем в, говоря современным языком, спецназ, в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН) — ту самую, в которую точно так же пришла добровольцем Зоя Космодемьянская. Скорее всего, они хотя бы мельком, но пересекались в ходе своего обучения.
Из «учебки» Гудзенко вернулся в Москву вместе со своей бригадой как раз 16 октября, в дни известной столичной паники, участвовал в охране центра столицы, а с легендарного парада на Красной площади 7 ноября 1941 года ушёл на фронт. Почти два месяца выполнял разведывательные и диверсионные задачи на линии фронта и за линией фронта, «не сходя с лыж». Зоя Космодемьянская была казнена немцами 29 ноября 1941 года. Семён Гудзенко был тяжело ранен.
Запись от 2 января 1942 года: «Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро».
Военные врачи поэта каким-то чудом «вытащили» — и он без всякого отпуска отправился не куда-нибудь, а в Сталинград, только по здоровью уже не спецназовцем, а газетчиком. «В одном из подвалов (а в городе были только подвалы, с поверхности всё было сметено) разместилась выездная редакция "Комсомольской правды". В каждом номере газеты-листовки были стихи, статьи, лозунги Семёна. Он и спал тут же, на редакционном столе, подложив под голову комплект газет», — вспоминал Евгений Долматовский. Так Гудзенко и дошёл в красноармейском строю до Будапешта, Праги и Братиславы, до конца войны, до Победы.
Его стихи знали и помнили на фронтах Великой Отечественной. Особенно эти строки, 1942 года:
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
А значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи…
Они заканчиваются такой строфой:
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
За эту деталь — а поэт был, вне всякого сомнения, мастером образной детали — Гудзенко нещадно критиковали, как и за строки: «В каких я замках ночевал — мечтать вам и мечтать…», или за «излишнюю религиозность»:
Не будите меня!
Не надо!
Пусть продлится,
хотя бы во сне,
встреча с той,
за кого прикладом
и штыком
молюсь на войне.
Или ещё:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты…
Наверное, сейчас уже можно читать эти строки не так, как они были изданы, а как были написаны — обращение к Господу Богу с прописных букв…
двойной клик - редактировать изображение
Прошло почти семьдесят лет, но многие стихи Гудзенко до сих пор предпочитают публиковать в сокращённом виде, хотя они — неотъемлемая часть поэзии военных лет. Та её часть, которая была создана совсем молодыми авторами — теми, кто отдали свои жизни нашей Родине, нашей Победе 1945 года, теми, кто «ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы». Николай Майоров, Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Семён Гудзенко — самые известные поэты этого поколения, поколения героев, не ведавших в своём творчестве ни сомнений, ни разочарований, присущих другим замечательным поэтам предвоенной и военной поры, пережившим их на несколько послевоенных десятилетий: Константину Симонову, Александру Твардовскому, Борису Слуцкому, Юрию Левитанскому, Сергею Орлову, Давиду Самойлову… Семён Гудзенко, скончавшийся почти через восемь лет после Победы, конечно, принадлежит к числу первых. К числу тех, кто любил свою Родину беззаветно, но вовсе не безоглядно.
В историю отечественной литературы прочно вошёл термин "лейтенантская проза" — произведения о Великой Отечественной войне, созданные писателями, которые "отпахали" её "на земле", совсем молодыми и вернулись с фронтов в младших офицерских званиях: Юрием Бондаревым, Василём Быковым, Борисом Васильевым, Виктором Некрасовым и другими авторами. Наверное, к их числу можно отнести и стоящего несколько особняком Владимира Богомолова. Но эта "лейтенантская проза" сформировалась как литературное явление всё-таки лет через 15-20 после Победы. А вот "лейтенантская поэзия", неузнанная и неназванная, случилась уже во время войны и сразу после неё.
Слуцкий в 1952 году, ещё при жизни Гудзенко, написал прекрасное и горькое стихотворение, посвящённое памяти своего харьковского друга молодости Михаила Кульчицкого, с такими строчками:
Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
«Странно», «глупо» — мог бы такими словами оценить ту войну адресат этого стихотворения, написавший не только «…Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино», но и, в поэме «Самое такое», — одно из лучших поэтических признаний в любви к России? Привести этот отрывок нужно полностью, иначе очень многое, да почти всё, теряется:
Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.
Х л е б н и к о в
Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
разделить
на строчки,
получатся фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек...
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
что слово...
назад...
приносит...
И снова
глаза
морозит без шапок.
И шапку
понёс сумасшедший простор
в свист, в згу.
Когда степь
под ногами
накреняется
набок,
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
И боишь-
ся
упасть
в небо.
Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.
Во всяком случае, у Семёна Гудзенко и к началу 1953 года никакой горечи не было: "Нас не надо жалеть..." Несмотря ни на «борьбу с космополитизмом» («еврейство» по крови, которое сейчас так любят выпячивать, — хотя сам он в записных книжках шутил, что является «полужидком», для него, советского солдата, особого значения не имело), ни даже на стремительную потерю сил и здоровья (как впоследствии выяснилось, из-за опухоли мозга), поэт активно участвовал в послевоенном восстановлении страны, в качестве журналиста объездил чуть ли не половину СССР, продолжал писать стихи, в том числе поэму «Дальний гарнизон», а последнее, предсмертное стихотворение посвятил своей жене, Ларисе Алексеевне Жадовой. Когда речь зашла о его публикации — гласит литературная то ли быль, то ли небыль — сразу трое известных поэтов: Константин Симонов, Назым Хикмет и Михаил Луконин, — прочитав это стихотворение, просили руки этой женщины, и она в 1956 году, через четыре года после смерти Гудзенко, приняла предложение Симонова…
Сильный и светлый человек, настоящий воин и поэт Семён Петрович Гудзенко навечно зачислен в списки русской поэзии.
