Нам ли стоять на месте!

«Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш - есть дело чести,
Есть дело доблести и подвиг славы».

Из советской песни.

В Советском Союзе превозносился труд, как явление и феномен. Не лишь результат, а конкретно — процесс. Псевдо-эллинистические барельефы с токарями и доярками, «барочные» виноградники и золотые пашни, трактора, домны, градирни, ЛЭПы — искусство бесперебойно славило работу и работника. «К станку ли ты склоняешься, / В скалу ли ты врубаешься, - Мечта прекрасная, еще неясная, / Уже зовёт тебя вперед», - пела героиня фильма «Светлый путь», а её ткачество приравнивалось к сказочно-мифологическому творению. Она ткала судьбу Отечества, устремляясь к «мечте прекрасной». Большевизм, будучи новой религией, поставил цель — Рай на земле — построение Коммунизма. Неслучайно в литературе возник мотив эдемского сада: «Через четыре года здесь будет город-сад», а много позже появились закономерные, ожидаемые «яблони на Марсе». Незыблемо царил библейский принцип, сформулированный апостолом Павлом во Втором Послании к Фессалоникийцам: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (3:10). Тунеядец считался не только нарушителем кодексов, но и чем-то, вроде святотатца. В культовом романе Олега Куваева «Территория», написанной уже в позднем СССР, прослеживается великая идея: «Работа заменила собой веру или, вернее, сама стала верой…». Помимо культа созидания, внедрялся и культ праведных трудностей. Не страданий, а именно — преодоления, что не одно и то же. Страдать — скверно. Уныние — грех. Врубайся в скалу! «Даёшь пятилетку за три года!» Люди у станка (в лаборатории, в полях, на стройке) были в центре любого повествования, тогда как «лёгкое счастье» - неизменно критиковалось, а ряде случаев — наказывалось. Человеку предписывалось восторженное отношение к препятствиям, поэтому парень, едущий на Целину, рисовался истинным счастливцем, а девица, решившая остаться в Ленинграде — скучной мещанкой или - дурочкой. Но это — лирика, тогда как марксистская теория гласит, что базис важнее надстройки: красивая, светлая мифология обслуживала серьёзные планы по реконструкции общества. Ускоренная индустриализация — вот, что поставлено во главу угла, а потому заводские цеха рисовались феерическими чертогами. Мы переделываем и перекраиваем этот мир! И есть конкретные сроки, факты, цифры. Товарищ Сталин писал: «Задержать темпы - это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! Вот почему нельзя нам отставать».

В московском музее «Пресня» открылась интереснейшая экспозиция «Будни великих строек», посвященная советской индустриальной живописи 1930–1950-х годов. Первая мысль, которая посещает: художники писали не просто цеха и шахты, но какое-то сакральное действо. Ещё в конце 1910-х годов во всём мире (а не только в Советской России) сформировались арт-направления, связанные с воспеванием агрегатов, машин и рабочих процессов. Разве что западные тенденции оказались больше связаны с дизайном и фотографией, а наш индустриализм, кроме всего прочего, обслуживал идеологию победившего класса. Однако же смысл был единым: транслировалось, что человек — всего лишь слабенькое приложение к первозданной силе токарного станка, локомотива, радиоприёмника, а Юрий Олеша писал: «Я хочу быть машиной… Зависть взяла к машине – вот оно что! Чем я хуже её? Мы же её выдумали, создали, а она оказалась куда свирепее нас». Итак, советский индустриализм — течение в искусстве, призванное возвеличивать созидание, со-творение. Показывать работу — иной раз тяжёлую — в привлекательном виде. То была своеобразная реклама для «юноши, обдумывающего житьё». Красная цивилизация сочетала несовместимое — одухотворённость и технократическое рацио, поэтому стройка ГЭС, выплавка стали, монтаж линий электропередач — всё это крепко увязалось с романтикой. И - волшебством. Неслучайно пелось: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью — преодолеть пространство и простор». Пространство — понятие сугубо рациональное, деловое, физико-математическое. Простор же - слово литературно-художественное и не поддающееся вычерчиванию на листе ватмана. Соединить пространство (цифры и точку на карте) с простором (рифма и грёза) — такова задача, поставленная перед советским поэтом, писателем, художником. Подчинение времени — ещё одна великая тайна: «Создан наш мир на славу. / За годы сделаны дела столетий».

На выставке «Будни великих строек» мы не увидим ни одной банальной картины с повествовательно-констатирующим сюжетом. Каждая фабула таит в себе мистерию. Центральной композицией можно считать триптих «Рождение первой коммунистической бригады» (1959). Изображены трое рабочих — лица и позы их величавы. И даже — как бы не от мира сего. Взгляды — поверх. Будто вглядываются в мир нездешний, но будущий. Сверху — льётся горний свет. Это — не люди, но боги, вершащие судьбы живой и неживой материи. По бокам — полотна, отображающие трудовой подвиг коммунистической бригады. Николай Бердяев писал, что «...в русском большевизме есть запредельность и потусторонность...». Производственный триптих смотрится храмовой фреской. Думали об этом авторы (А. Андреева, А. Арцыбушев, Э. Биншток, С. Иванов-Мусатов)? И да, и нет. Потому что есть мысли и чувства, которые носятся в воздухе. Простота названий полностью искупается многослойным содержанием. «Выпуск чугуна из вагранки» (1952). Художник — О.Нерлингер. Фантастический свет, напряжённые лица. Ощущение, что это — средневековые алхимики, творящие золото или маги, создающие «нечто» - из ничего. Сказку — сделать былью. В предельно сжатые сроки.

Рассказ о Кузнецкстрое и людях Кузнецка — хрестоматийное стихотворение Маяковского. Тема — ровно та же: из грязи и отсталости вырваться в сияющее Завтра. «Мы в сотню солнц мартенами воспламеним Сибирь». На выставке можно увидеть сразу несколько вариаций на тему грядущего «города-сада». «Кузнецкстрой» (1931) художника П. Котова — это монументальная домна. Она столь высока, что не хватает ...даже холста. Взгляд задерживается на подступах, где копошатся человечки. Они тут — не главные персонажи. Всему голова - металлическая громада. На картине В. Рождественского «Прокатный цех. Кузнецк»(1933) мы наблюдаем то же самое — техника, железо — подавляет и завораживает. Но здесь нет апокалиптического кошмара, предсказанного Фрицем Лангом в «Метрополисе» (1926). Наоборот — махина дышит и создаёт живой ритм новой Вселенной. В воздухе — радость и оптимизм: «Не спи, вставай, кудрявая, / В цехах звеня, / Страна встаёт со славою / На встречу дня!».

История с географией. Из Кузнецка мы переносимся в Магнитогорск — промышленный гигант первых пятилеток. «Магнитострой» К.Вялова (1948) — это воспоминание о событиях пятнадцати-двадцатилетней давности, когда в январе 1929 года Совнарком и Совет Труда и Обороны на объединённом заседании приняли решение о начале строительства Магнитогорского металлургического завода. В связи с этим интересна судьба поэта-первостроителя Магнитки Бориса Ручьёва — сына священника и учительницы. Сейчас это имя известно только литературоведам, а в 1930-х Ручьёв был заметной фигурой. «Буры рокотали / до звездной поры / в нетронутых рудах / Магнитной горы», - его стихи о Магнитострое — всё тот же гимн преодолению. С Магнитки — отправляемся на Земо-Авчальскую ГЭС. Её возведение началось по плану ГОЭЛРО в 1923-м, а первый агрегат пущен в 1927 году. Перед нами — полотно знаменитого мэтра И. Машкова «ЗАГЭС» (1927). Эстет Серебряного века, участник объединения «Мир искусства», Машков не перестал творить и после Революции. Нашёл себя. В 1927 году он получил творческое задание — создать образы и виды ЗАГЭС. Не менее парадоксальна работа «Днепрострой» К.Богаевского (1930). Изысканный, где-то манерный крымский пейзажист, мечтатель, друг Максимилиана Волошина и вдруг — мощный индустриальный прорыв. Это кажется изумительно-странным только на первый взгляд, ибо художник чаще всего отражает время или же — становится его врагом, антиподом. Третьего пути не дано. Не менее примечательны заводские трубы в исполнении Я. Ромаса (1930-е гг.), мастера утончённого и, скорее, склонного к театрализованной помпе - его оформление московских праздников в эпоху Сталина выдаёт пресыщенный, даже барский вкус.

Впрочем, нас действительно ждёт Москва и — картина «Максим Горький на фабрике Трёхгорная мануфактура» (1956) Н. Корниенко (см.илл). Вещь написана по мотивам исторической ностальгии, как и «Магнитострой» К.Вялова. В 1956 году вся довоенная биография казалась чем-то далёким и почти легендарным, хотя участники и свидетели были живы и — относительно молоды. Война разделила их бытие на «до» и «после», а ускоренный темп жизни сделал вехи двадцатилетней давности - «преданьями старины глубокой». Работницы в красных косынках и — солнечно-жёлтая ткань — создают ощущение праздника. Фигура Максима Горького, воссозданная по фотографиям, здесь — некий атрибут. Объект. Гораздо живее выписан цех и — материал. Следующая остановка — Уральский машиностроительный завод. Сюжет А. Бурака «На Уралмаше. Школа у станка» (1956) — это взаимоотношения сразу несколько поколений — от пожилых рабочих, стоявших у истоков — до школьников, которым предстоит вскорости принять эстафету.

Резюме! Для подобной экспозиции нужен особый гид, чтобы вещал историю Кузнецка, Магнитки, Днепрогэса, и заодно — давал пояснения насчёт домн или, к примеру, медеплавильного завода. Мы живём в постиндустриальную эпоху, когда могучие цеха становятся уходящей натурой — а во многих городах вообще нет промышленности. Бывшие комбинаты превращаются (или уже превратились) в ...торгово-развлекательные центры. С одной стороны, это — деградация. С другой — веяние времени, с которым невозможно бороться. Для нас очень важно запомнить, как оно выглядело и - зачем было нужно. Давно. Когда пелись песни про «заводскую проходную» и «мартеновские печи», а героем дня становился пролетарий. «Владыкой мира будет труд!» - писалось на тех плакатах и, что характерно, люди в это верили.