Красота — всегда оружие. При всей своей эфемерности, ломкости, прорисованности углем по туману русский балет был и остается еще? установкой "Град". Силой сдерживания насаждения в России эстетики "нового мирового порядка". "Павильон Армиды" Петипа vs "Херман Шмерман" Форсайта. Поклонение красоте vs культ уродства. Школа хореографии Вагановой vs "черная месса" во имя сатаны. И есть закономерность в том, что манифестация ада "нового мирового порядка" в лице "женщины с бородой" "выстрелила" в то время, когда русский балет отброшен на обочину культурного пространства.
Гром имени Кончиты Вурст грянул посреди ясного неба не в первый раз. Что ни революция в России, то залп ударов раздавался. И первой мишенью оказывался, что, казалось бы, странным, — балет. Так было в 1917-м, так было в 1991-м. Крестоносцы несли всякий раз в Россию, что всё щи лаптем хлебает, ноу-хау под названием "современный балет". "Долой средневековое мракобесие!", "Обезбалетить балет!", "Вышибить балетную закваску!" — лозунги и воззвания. Романтические тюники, пачки из тарлатана сменяются трусами с майкой. Спортивная форма высвобождает (опять свобода!) тело, обнажает его возможности. Благородство старого балета: нога балерины не поднимается выше 90 градусов, объявляется "пережитком". Балаганная разнузданность, "веселое безобразие" с Сенной площади под соусом сексуальности — вот поиск новых связей музыки и движения танца.
Атака образца 1917-го захлебнулась к началу 30‑х. Консерватизм русского балета, что крепче стали, оказался не по зубам. Жертвоприношение на алтарь искусства — выбор пал на Ольгу Спесивцеву. Утонченная, похожая на восточную пери, надмирная Спесивцева плыла по жизни в ладье из "Спящей красавицы", наблюдая жизнь как бы со стороны. И оказалась в ловушке дьявола, гражданской женой Бориса Каплуна. Последний тем известен, что был племянником председателя Петроградского ЧК Урицкого. В Мариинском театре имел свою ложу, слыл балетоманом. Каплун не пропускал балета "Жизель" с "божественной Спесивцевой", а после спектакля забирал балерину и вёз в крематорий так, словно то был дворец в Стрельне. Сколь загадочно появился, столь загадочно и исчез Каплун из жизни Спесивцевой. И Спесивцева исчезала с берегов Невы тоже. Блеснула слепящей красотой в Гранд-Опера в Париже, уединилась в доме скорби под Нью-Йорком, оставив миф, сильфидный и трагический, миф "Красной Жизели".
Атака образца 1991-го спалит — такое ощущение было — в пепел. Диффамация главного балетмейстера Большого театра Юрия Григоровича была тотальной и всёсокрушающей: вчерашний друг сегодня всадил нож в спину. Григорович, как Кутузов Москву, оставил Большой театр. Инициировал создание Benois de la dance, фестиваль мирового балета, своего рода площадку для "битвы цивилизаций". 27-28 мая Benois de la dance снова на сцене Большого театра. А это значит — праздник на улице балетоманов. А это значит, агрессивное меньшинство из представителей жалких частных балетных компаний и местных критиков — агитпропа Гоморры Запада снова Осанну воздадут патологии, математически точно просчитанным корчам на сцене. А это значит, в поддержку русского балета снова прозвучит один голос. Глас одинокого в пустыне, патриарха русского балета Юрия Григоровича.
Ренессанс русского балета в ХХ веке связан с именами: Дягилев, Уланова, Григорович. Революция трёх "Р": русская музыка, русская сценография, русская пластика — "Русские сезоны" Дягилева. Контрреволюция, пророк возвращения на сцену жизни и красоты — Уланова. Григорович? Григорович создал в Москве государство в государстве. В эпоху оттепели, проникновения тлетворности и растления, скоморошеств у костров и рок-тусовок в обшарпанных подвалах, Григорович выстраивает балеты-дворцы античного совершенства. Тальони встала на носки, и балет взлетел как "пух из уст Эола". Григорович запустил балет в космос. Во всяком случае отношение общества и государства к премьерам Большого театра мало чем отличалось от отношения к Гагарину. Балет из национальной идеи, эмблемы великолепия и могущества Империи переформатировался в предмет гордости. Можно было не любить, не понимать, не чувствовать, не принимать балеты "Спартак" или "Лебединое озеро", но не гордиться уже не получалось.
…Это событие отметили бы как-то иначе, будь на дворе год, скажем, 1886-ой. Тогда по случаю 50-летия со дня первого представления оперы "Жизнь за царя" был дан торжественный вечер, на который в Мариинский театр приехала вся царская фамилия. По случаю же 500-го представления оперы в дирекции Императорских театров заговорили об установке бюста Михаила Глинки в фойе Мариинского театра. Вернемся в 2014-й. Большой театр дал 500-е представление балета "Щелкунчик". Царская, "сталинская" ложи, как нынче водится, зияли пустотой. Но вмешались высшие силы. Юбилейный спектакль Григоровича совпал с его днем рождения, 87-летием.
Балет "Щелкунчик" Григоровича — возможность чуда в его невозможности. Жемчужина русского балета в оправе серебристо-черных тонов декораций, тронутых патиной времени. Ответ на вопрос: почему вот четверть века уже имя Григоровича для завистников и ненавистников русского взгляда на мир всё равно, что красная тряпка для быка. Балет-феерия, балет-волшебство. В основе либретто (автор — Мариус Петипа) — два сочинения: повесть-сказка Гофмана "Щелкунчик и Мышиный король" и сказка Дюма-отца "История Щелкунчика. (Принц Щелкун и принцесса орешина)". Немецкий романтизм, припудренный французской сентиментальностью, одухотворил Петр Ильич Чайковский. Создал "совсем иное и совсем одинокое совершеннейшее художественное явление". Симфония о снах и жизни, как предчувствии.
Премьера балета состоялась 6 декабря 1892 года, на сцене Мариинского театра. Картины "Конфитюренбурга" — города с башнями и пальмами, с огромной аркой, увитой, как лианами, сластями, картины дома с лепниной потолка и панно на стенах — всю эту избыточную щедрость декораций петербуржская публика нашла прелестной, хотя к помпезной вычурности убранства сцены было не привыкать. "Постановка великолепная, — писал Чайковский на следующий день после премьеры, — даже слишком великолепна, глаза устают от этой роскоши".
Чувства тонкие, но уставшие, чувствительность а‑ля Грез, мечтательность а‑ля Руссо… культ изнеженности и мудрого безделья рассеялся как туман. Последовали редакции "Щелкунчика". Федор Лопухов двинул балет на рубежи авангарда (1929 год). Василий Вайнонен качнул маятник назад (1934 год): в сказочно-бытовом балете акцентировал быт. Ни одна из редакций не разрешала проблему двойственности балета: конфликта оперно-симфонического принципа с чертами кукольного театра. Фраза: "Щелкунчик" всё ещё ждет достойной постановки" гуляла по кулуарам. Наконец, Юрий Григорович влил в старые мехи новое вино (1966 год). Премьеру "Щелкунчика" назвали событием, о постановке заговорили "шедевральная". Балетмейстер оказался конгениальным музыке Чайковского.
"Чтобы постигнуть "Щелкунчика", надо позабыть, что сюжетом послужила гофмановская сказка в переработке Дюма, — цитирую композитора Бориса Асафьева, — что переработку Дюма приспособил для хореографии балетмейстер Петипа". И Григорович забыл. В его воображении возникли ковер-самолет, скатерть самобранка… и ёлка! Фантастическая ёлка, что вдруг стала расти из акта в акт балета, стали увеличиваться до раблезианских размеров и оживать на глазах ёлочные игрушки: диковинные рыбы, расписные шары… ёлка из малахитово-изумрудной превращалась в чистое серебро… и так она росла и росла, пока верхушкой своей не дотянулась до звездного неба. И стало понятным вдруг, что, вот она — эта ёлка — и есть музыка Чайковского, неуёмность тоски по идеалу, что сокрыта в орнаменте из "фееричных безделушек". И в музыке, такой волшебной, такой искрометной — в брызгах бенгальских огней и громах хлопушек — разлита… печаль. Да, да, печаль прорывается сквозь атмосферу благодушия в доме советника медицины Штальбаума, с его кукольно-миниатюрными маршами, салонными променадами. Печаль, как пелена, в искрометном калейдоскопе дивертисментов в картине "Гора лакомств". И апофеоз балета: девичьи грёзы — свадьба Маши и Щелкунчика-Принца — щемит печалью… Замысел балета, расплывчато-неопределенный, Григорович опустил, словно экзотическое растение, в чашу воображения, и сам удивился: цветок распустился во всей своей изысканности и переливах оттенков. И если Чайковский вырвался в "Щелкунчике" из сюжета сказки, то Григорович расширил территорию классического балета. Создал балет мощи симфонии, прошил его воздушной нитью поэзии, вознес до философских обобщений. Грань между миром кукол и живой действительностью стёрта.
"Щелкунчик" — головокруженье от совершенства форм и обмирание сердца от звукозрительных иллюзий. Извлеки Григорович из музыки сфер и материализуй на сцене ну, скажем, всего лишь холодно-отстраненный, как амальгама зеркала, "Вальс цветов" или хрустальную меланхолию танца французских кукол, не говоря уже о пронизывающей восторгом кутерьме снежинок, и имя балетмейстера — в сокровищнице искусств. Григорович в провидении своем сотворил нечто большее. Хрестоматийна сцена, когда Щелкунчик-Принц стремительно кружит в руках свою невесту Машу, а с наступлением ночи Маша выскальзывает и исчезает. Финал балета. Падает прозрачный занавес… Маша-девочка идёт в ночной сорочке по авансцене, и смотрит сквозь занавес, сквозь застывшие на ресницах слезы на Млечный след улетевшей, подхваченной Дроссельмейером, фаты, на куклу Щелкунчика, небрежно брошенную в кресло, на ёлку в игрушках, но уже без горящих свечей…
Просто нужно было родиться под Вифлеемской звездой, вдохнуть воздух тайн Петербурга, впитать с молоком матери архитектуру палаццо дожей, вобрать в себя весь этот век, трагичный и прекрасный, Ленинграда, чтобы взглянуть на феерию-сказку Чайковского глазами Достоевского. Сквозь призму рассказа "Мальчик у Христа на ёлке"… И стать ГРИГОРОВИЧЕМ. Символом русского балета. И продолжать стояние. Сегодня на линии Benois de la danse. "Золотой век" vs "Апокалипсис".
