Расскажу о совместной поездке с двенадцатилетним сыном в Петербург и о главных интригах нашей современной литературы. Это действительно странное совмещение возможно исключительно по одной причине. Моя лекция, которая состоялась 25 апреля 2025 года в доме-музее Набокова, была посвящена именно этим интригам. Всё, что происходило у меня с сыном во время поездки, оживляло тему в контекстах многозначительных встреч.
Стоит сказать, что за несколько часов до посадки в поезд «Северная Пальмира» успел выступить на конференции «Онтологическая оборона». Ее проводил филфак Кубанского университета, а я почти тридцать минут говорил о стратегии Победы в новейшей военной прозе. О том, почему и как тексты Филиппова и Долгаревой, Артиса и Николаева, Шорохова и Троицкой сражаются на том интеллигентском фронте, где добиться успеха не легче, чем на линии боевого соприкосновения.
Отправился в Петербург по приглашению Андрея Аствацатурова, директора музея Владимира Набокова. Кто он – литературовед-американист с высоким рейтингом публикационной активности? Да. Универсальный филолог с харизмой проповедника гуманитарного знания? Уж точно не без этого. Декан факультета свободных искусств и наук Санкт-Петербургского университета? Следовательно, значительный управленец с большим объемом полномочий и суеты. Разумеется, писатель: «Люди в голом», «Скунскамера», «Не кормите и не трогайте пеликанов». Модернист? Сторонник Русской революции и социализма? Защитник христианской цивилизации от либерального упрощения? Я бы ответил утвердительно на все поставленные вопросы.
Возможно, по числу инициатив в рамках словесности Аствацатуров уступает Захару Прилепину или Александру Проханову. Однако разновекторность присутствия американиста с ярко выраженным русско-советским центром позволяет подойти к первой интриге: нужен человек-словесность, человек-литпроцесс! Когда нет гениев литературы, во времена скромности и вторичности прозаической и поэтической художественности, ты должен расширяться, поддерживая создаваемую тобой литературу иными, более заметными центрами активности.
Разве не так сделал себе имя Дмитрий Быков*? Постоянно помогал своим рациональным сюжетам лекциями, акциями, бесконечными интервью, огромной заинтересованностью в получении премий. А также литературной критикой, идеологией и пропагандистской одержимостью, когда даже книга о Пастернаке становится проповедью. И ведь безотказно система работала на Быкова!
Чтобы сегодня писателю быть – надо быть мастером словесности с атакующим потенциалом, с превращением самого себя в героя эпической жизни. А Виктор Пелевин? Чтобы надувать смыслом свое отсутствие, требуется в год – по роману. А Евгений Водолазкин? В принципе, близкая история. Правда, после «Чагина» - присутствие молчание. Я уж точно не поклонник Эдуарда Лимонова, но его автотрансляция – культовая интрига не только для «новых реалистов».
И тут есть ловушка, лишь два слова о ней. Чем скромнее ты расширяешься по всем новостным фронтам, тем меньше ты писатель. Но только по-настоящему расширился и успеваешь везде - пишешь всё быстрее, хуже и хуже, всё неряшливее, учитывая проекты и претензии издательств.
Если спросят меня, какой текст стал лучшим в нашей прозе этого века, скажу: повесть Андрея Антипина «Дядька». Многие читали? А кто вообще знает этого автора? Александр Казинцев, ныне покойный стратег тогда ещё живого «Нашего современника», стремился познакомить Москву с Антипиным. Но он предпочел остаться в своей иркутской деревне. Превращать свое отсутствие в бренд Антипин не способен. А кому нужен в России автор, если его нельзя сделать героем общественных драм или хотя бы выпусков новостей?
При этом заметная интрига нашей литературы заключается в том, что пошло и стыдно быть беллетристом. Впрочем, надо ещё сильнее: беллетрист (ну, например, Алексей Иванов) не хороший многотиражный писатель, способный на две-три книги в год, а почти предатель, променявший евразийское «Сердце Пармы» на либеральных чертей в разных сюжетных статусах. И ещё значительнее! В России вообще нет отдельной, самодостаточной, обеспеченной собственной аксиологией литературы. Есть словесность – почти автоматическое превращение слова в жизнь, дискурса – в юридическое событие, когда телом реальности, непримиримыми участниками битвы за нравственное совершенство становятся речи, формально и не мечтавшие о дидактике.
Да будет вертикаль! И если Дмитрий Данилов возится с «горизонтальной жизнью», то его аттестация в нашей словесности не будет трудным делом. А если увидеть, что из горизонтали вдруг выскакивает антиутопия («Саша, привет!»), то тревоги у русских словесников становится ещё больше. Значит, платформой антиутопического бунта оказывается даже не идейность, а желание, чтобы ничего не происходило. Это одна из главных утопий всей мировой культуры рубежа тысячелетий: чтобы ничего не происходило. За беспрерывными акциями глобализма открывается ноль, бывает и так. Ведь это я уже не о Данилове? Конечно.
Вроде бы сказанное не связано с тем, что у моего сына Володи в Петербурге возникла проблема с фотоаппаратом. Он даже и не сказал, я просто почувствовал: хочет в Питере фотографировать, а раньше особо и не хотел. Его «умные часы» с функцией слабенького телефона уж точно хорошей камерой быть не могут. Когда-то в любом цифровом магазине за вполне понятные деньги приобретался нормальный аппарат. Все мы помним эти времена раздельного существования телефона и съемки.
Но ведь потом стало лучше! Однако у моего сына есть необычная зависимость от почти боевого преодоления зависимостей. Вокруг Володи мелькают и часто не слишком привлекательно цветут мальчики и девочки, плененные мобильниками и другими гаджетами. Разбросанная по областям информации и интересненьких встреч душа бредит насыщением и пустотой. «Давай, я куплю тебе нормальный телефон с фотоаппаратом!», - это я. «Нет!!!», - стреляет жена. «Нет», - уверенно, ни под кого не подстраиваясь, отрицает сын. Против телефонной «литературы» они вдвоем едут на танках духовной «словесности». Значительно опережая даже меня.
И вот, сообщив о таких императивах, сворачиваю к общезначимому. Вопрос о Максиме Канторе недавно был поставлен в литературных кругах, быстро перерос их и стал проблемой словесности. Вадим Левенталь, ответственный за выход романа «Сторож брата» в «Евразийском книжном агентстве», скромно отстаивал право российского читателя на знакомство с огромным актуальным текстом. Обвинители церемонились меньше, подкрепляя отрицание двухтомного художественного произведениями разными высказываниями Кантора. Они легко складывались в мировоззренческий тезис: автор «Сторожа брата» - русофоб, каким был ещё до спецоперации.
У меня лет двенадцать назад был опыт общения с беспощадным по объему канторовским «Красным светом», тогда мысль об антироссийской позиции писателя и художника не возникла. Решил рискнуть, сейчас близок к завершению чтения «Сторожа». Текст создан умом циничным, не допускающим свободной художественности. Этот ум склонен порождать схемы, навязывать их в дидактическом расширении рациональной романности. Читать сложно, накатывает усталость от частых повторов, от социологии и геополитики. Это не русский и не западный мир, не патриоты с либералами, а кунсткамера с зашкаливающим гротеском, где пытаются как-то уместиться Марк и Роман Рихтеры, всё-таки похожие на людей. Им трудно держаться на плаву, потому что «общие начала» - демоны «Сторожа» - получили право на доминирующее присутствие.
Потенциальный иноагент написал совсем плохую книгу? Кантор создал большой, лишенный высоты эпос, которому трудно найти замену в трансляции не самой факультативной идеи. Что за идея?
Запад, зная о своем декадансе, о предсмертных недугах сросшейся с ним эпохи потребления, жаждет уничтожения России с ещё большей консолидацией и последовательностью, чем Гитлер планировал гибель Советского Союза. Беда и в этом, и в том, что в России у врагов много союзников – прежде всего, одержимых финансовыми мечтами неофарисеев.
Скучно, без Кантора понятно? Всё-таки нет, потому что автор «Сторожа брата» пишет не с русской метафизикой, а с хорошим знанием устройства западных элит, не только университетских или салонных. Большинство моих соратников советуют: не только не читай Кантора, но и помой руки после минутных мыслей о нем! У меня такой ритуальной чистоты не выходит. При всех зигзагах «Сторож брата» - на повороте: от обольщения Западом – к пониманию его вполне военных задач.
В России литература стремится выйти из многоцветной горизонтали магазинов и библиотек, чтобы двигаться по храмовой вертикали. Монархист ты или ленинец, но – прошу меня простить – храмовая вертикаль есть всегда. Понятно, что дело не только в литературе. Хотя в литературе быть горизонтальным особенно скучно. Да и возможно ли? Галина Юзефович с такой комиссарской страстью пропагандировала Яхину, Янагихару и разные «Галстуки», что сразу снимаются все вопросы об ее объективности или честности. Женщина мобилизована, она – на фронте, она – в боевой либерсловесности.
… Я немало сделал для того, чтобы меня вместе с сыном прочно держал футбол. Болеем за «Краснодар», большинство матчей проходит в субботу вечером. Сначала всё работало хорошо, потом перестало, так как в субботний вечер Володя должен быть в церкви, в алтаре, со священниками – он уже пономарь или почти пономарь: подает батюшкам священные предметы, держит большие свечи, читает молитвы. Футбол пропускает уже без сожаления. Так надо.
В этом служении домашнее воспитание сына нашло вершину. А ещё важнее, что трудный характер, его тревоги, упрямство, желание всем управлять получают лечение – и там, на вечерней службе, и в соблюдении постов, и в молитвенном правиле он находит абсолютное Слово, побеждающее суетливый, шумный поток слишком человеческих речей. Сакральное приходит к Вове как закон, освобождающий от трудных личных побед в общении с ближними. В церковном пространстве его не самая здоровая воля способна законно ослабеть без навязчивого отражения в зеркале уступок и поражений.
Всё здорово? Всё сложно. Не по годам рано пришедший эпос накатывает на сына девятым валом, и порою мне хочется, чтобы менее надежной романности больше было. Эпос, эпос! Не зря Вадим Кожинов желал, чтобы эпосом нашего времени стал роман.
В православном Слове красота тяжёлая и надёжная. Я чувствую, как она поддавливает мир с его вавилонскими ужимками, расслабленными жестами, всем «современным искусством». Владимир воспринимает и чувствует их как дикий, специальный идиотизм взрослых, договорившихся о необходимости падения. Так же они договорились и о нормальности вреда бесконтрольного интернета – устав контролировать баланс плюсов и минусов.
Храмовость литературы – ее отрицание, требование изменить своей природе? Или – несогласие, например, с «Лолитой» по существу, исключение Набокова из Большого стиля за языковую и сюжетную канонизацию низа? Или низ – везде и во всем – просто обязан убедительно быть, чтобы человеческая природа оставалась в фокусе искусства, в том числе, в фокусе преодоления ее зверств?
Мы жили на Галерной. Выходишь, сразу треугольник: Медный всадник – Исаакий – Николай Первый. Имперская геометрия сурового, мраморного согласия с жизнью. Она сразу сообщает о почти незаметной элегантности Я, уменьшающегося под давлением общих начал: власти земной и небесной в их союзе. Тут, при выходе с Галерной, насмешил вопрос: а не есть ли литература наша та самая третья власть, которой можно позволить больше и можно совсем иначе? Ради преодоления герметичного кокона, порою покушающегося на истину…
Петра и Николая Владимир почти не замечает. Или напряженно молчит, видя в них и правителей от Бога, и наследников тех языческих статуй, с которыми не соглашался при изучении Древней Греции в Русской классической школе. В эллинских мирах он чувствует ту же опасность, что и в десерте, если тот появится в Страстную среду. Но и любит древних греков! Да и сладкое любит сильно!
Зато сразу – притяжение Исаакиевского собора. Буду краток, передам суть проблемы в вопросах Володи. Как понять отсутствие в этой громадине настоящих икон, замененных на большие европейские картины? Разве можно совмещать богослужение с экскурсиями, от которых нет здесь никакой защиты? Зачем с нас взяли за вход девятьсот рублей, если это вовсе не музей? А раз музей с экскурсоводами и экспонатами, почему идет исповедь?
«Смотри, на исповеди всего одна женщина, да только она в этом храме и похожа на православную! – Не переживай, ведь сейчас Пасхальная неделя, ну кто будет исповедоваться… - Дело не в этом…»
Думал, сын не примет эпических размеров Исаакая, Казанского и Спаса на Крови. Казанский собор он вместил – как свой – весь. Словно дома, чувствовал себя среди мозаики храма убиенного Александра Второго. Так было и в Александро-Невской Лавре, и в церкви на Конюшенной, где отпевали Пушкина. Везде, где слишком мирская «литература» не меняет религиозную «словесность» на ренессансную красоту.
… После тридцати минут в главном книжном на Невском сын подвел промежуточные итоги: «Поставить бы Дом Зингера на поезд и увезти в Краснодар!» Вместе со всеми вариантами любимого Шерлока Холмса, с Владиславом Крапивиным, с книгами о птицах и растениях.
Храм и природа, священник и биолог – это хорошо. Наверное, от усталости, от двадцати километров за день на своих двоих показался мне книжный дворец (а позже и Дом университетской книги) избыточным оазисом. Не для отдохновения он построен, а для муки от разнообразия, которое выбивает стул и стол из-под тебя, листающего самую важную книгу, лишь несколько томов, не более – способных превратить книжность в жизнь, тоску по истине в саму истину. И не так ли затаилась российская словесность, подобно мне отравившаяся мнимой цветущей сложностью?
Такая же беда настигла нас в Эрмитаже. Прекрасно было в Египетском зале, где сын увидел близко древнюю борьбу за бессмертие, а я вспоминал Главы о восхождении к Свету, названные французами Книгой Мертвых. Проблемы начались в местах греческих и римских: зачем так бесконечна – из зала в зал, и нет конца им – эта оголенная, чуждая смирению и скромности плоть? Вместо Бога – занявший верховное кресло Юпитер, а любимец Адриана Антиной вобрал в себя Диониса, чем совместил все искушения в одном портрете.
Музейная могильность мешает очароваться разнообразием. Мёртвые боги никак не напоминают о праздничной книге Николая Куна. Но совсем худо стало, когда пошла европейская живопись, сигналящая о ренессансном и барочном ожирении, о литературе мастерства, а не единого небесного Мастера.
Большой стиль – наша интрига!
… Восхищаюсь Набоковым (вот в его доме лекцию читаю), да не люблю его. Слишком царит холод, математическое мастерство и восковая, непреодолимая смерть. Впрочем, не во мне дело. Лучше посмотрим, кого выбрали победителями первого сезона национальной премии «Слово», в границах которой проходила столь важная конференция «Большой стиль».
Значит, Большой стиль – Дмитрий Филиппов с романом «Собиратели тишины». Не самые понятные подвиги времён Великой Отечественной соединяются с трагической повседневностью СВО. Чиновник Кирилл Родионов, отвечающий за перезахоронение останков советских воинов, уходит добровольцем на фронт, преодолевает чиновника в себе ради сложного, неоднозначного пафоса будущей победы.
Большой стиль – это Александр Проханов с романом «Меченосец»: здесь в ещё большей степени философия истории и геополитика. Государственный человек Сергей Листовидов в середине 80-х должен пропустить через себя распад советской системы, выстоять под ударами обманов и подмен, быть готовым к новому собиранию страны вопреки разрушительным усилиям перестроечного Лефиафана.
Большой стиль – это Юрий Поляков, начинающий «Совдетство» с критики либерального «сюжета взросления». Не было постоянного детского страдания в коммунистические годы! Автобиографический герой Юра Полуяков – не в идеологии, а в бытовых коллизиях, в коридорах общежития маргаринового завода, где пролетарская народность не менее основательна, чем военная народность Филиппова или трагическая народность государственника у Проханова.
Судя по отмеченным текстам Филиппова, Проханова, Полякова, Большой стиль – литература собирания, антигностического принятия мира как истории и в ней состоявшейся души: реализм и модерн, государство и личность, христианство и коммунизм, война и повседневность находят точки взаимодействия в сознании героя. Для героя утверждение важнее отрицания – и всё это, в согласии с автобиографическим статусом автора, показывает возможность спокойной утопии, но уж точно не антиутопии, ответственной за многие, не только литературные, разрушения.
С антиутопией сложнее? Конечно. Но мы же в русской словесности!
Против Большого стиля – Большая книга. Победителем в прошлом году стал Алексей Варламов с «Одсуном». Дай бог всем нам, интеллигентам, включая филолога Славика, здоровья! Но нельзя им, концептуальным интеллигентам, битвы миров и катастрофы империй растворять в обломовском сознании аутсайдера, расширяющего свою речь до размеров агрессивной планеты, отечественной версии триеровской Меланхолии. Нужно рыдать о судьбе пушкинского Евгения. Однако если сделать жениха Параши царем духовного мира и двигателем антисистемы, вообще никого не останется. Именно в этом и открывается многолетняя опасность маленького стиля Большой книги.
Стоп! А не говорю ли я в данный момент о художественной литературе, которой должно быть многое позволено? Не говорю ли в императиве очень идейной словесности, стремящейся водрузить флаг? Минуты через четыре после этого вопроса наткнулись с сыном на мертвую, каким-то зверем растерзанную крякву. На Университетской набережной дело было, в ста метрах от сфинксов.
Я не поклонник прозы Алексея Варламова, Евгения Водолазкина и даже Леонида Юзефовича. Но есть же в их романах продуманное и пережитое явление профессионального слова, а также – не горит, и всё же мерцает то, что следует назвать гуманизмом. А лучше аттестовать такой гуманизм мягкой горечью о человеке, который закрывает ворота эпосу, вообще не пускает его.
Но следующая стадия данной горечи уже не «православный роман», а мизантропия и сарказм. Они – мизантропия и сарказм - любят гностическую философичность и актуальность либеральной повестки. Любят её Дмитрий Быков, Михаил Шишкин*, Дмитрий Глуховский*, если они вообще что-то любят, считая бытие слабо симпатичным проектом, себя – Иовами, а Россию – скандальным богом, повинным в неблагоприятной химии интеллигентской крови. Разумеется, это не мешает хотеть денег.
Я неожиданно доволен названными писателями, как доволен Сорокиным и Пелевиным. Многим русским читателям они показали, какими нельзя быть, как нельзя жить. Литература как диагностика, литература как неизбежная болтовня по-своему посвященных в глубины повестки интеллектуалов – такие «подарки» надо использовать. С врагами в словесности надо биться, а не звездочки со скобками на каждом шагу ставить…
…И сразу, чтобы не забыть. Понятно, что Петербург – это Большой стиль, это новый этап Третьего Рима с отсутствием страха перед еврошколой. Все новейшие российские либералы – враги Петра: нет сурового Богочеловечества, есть символический будда, гностическое ничто, вместо империи – как бы нирвана, в которой Европа ещё как-то возможна, а России там места вовсе нет. Ключевое послание Быкова? Фашизм и коммунизм одно! Улицкой*? Лишь эмиграция из России – внутренняя и внешняя – достойна нормального человека. Глуховского? Власть российская есть зло! Исход, который становится каноном. Канонизация отречения от России давно стало системно оплачиваемой историей.
Чем больше ходишь здесь, тем яснее понимаешь: Петербург - модель литературной победы: искренние варяги или легионеры сильнее своих предателей. Впрочем, они бывают сильнее и своих апологетов архаики. Пусть лучшее в западной литературе станет подлинно русским сюжетом! Я ведь не случайно приехал в Питер с краснодарской кафедры зарубежной литературы рассказывать о новейшей отечественной словесности.
«Иноагенты и фарисеи» (сам недоволен, но понятнее слов не нашёл) – так бы я обозначил интригу, с которой можно продвинуться к финалу нашего эссе. Откажусь от представления истинных суждений о данной интриге. Перечислю те, которые считаю ложными. Простите, что буду простым и даже наивным.
«Все достойные писатели, имеющие серьёзный контингент читателей, – это избранники «Редакции Елены Шубиной»; без них, особенно без уехавших и от государства отрекшихся, у России достойных авторов нет, и в ближайшее время не будет».
«Все беды новейшей русской литературы в том, что больших национальных писателей замалчивали, не печатали и не пускали; когда серьёзные деньги, потраченные на выращивание врагов, будут переброшены патриотам, сразу авторы - например, сайта «Российский писатель» - победят».
«У нас есть удивительные многороманные писатели-гуманисты: они и фабулу умеют построить, и язык у них филологически ничего, и антитоталитарный дискурс в норме; не важно, что они слабее западных собратьев, что в мире их не знают – это (и только они) наследники великого русского реализма».
«Быкоподобных негодников читали только потому, что их рекламировали, давали премии и в магазинах навязывали; как только перестанут упоминать, писать о них курсовые и диссертации, так сразу поэтика и мировоззрение иноагентов сами собой рассеются, просто перестанут быть».
«Пусть запланированная отмена русской культуры не удалась в достаточном объеме, но разоблачение русского архетипа, проповедь внутренней и внешней эмиграции – наше либеральное всё; русское обязано пережить бесповоротную катастрофу имперского сюжета, на всё эпическое в литературе должна найтись своя деконструкция!»
«Раз у нас настала эпоха эпоса, не будем ограничиваться поиском и разоблачением явных либералов и русофобов; надо устроить битву повсеместную: между одним союзом писателей и союзом других патриотических писателей, между монархистами и социалистами, прилепинцами и антиприлепинцами – и везде творить свою бюрократию!»
«Не время сейчас для красоты, самодостаточных эстетических интриг, для отдельных, как бы независимых писателей: не может быть никого, кроме патриотов и либералов, кроме наших и врагов; поэтика Большого стиля (и лишь с ним страна способна стать народом и победить) через цензуру и автоцензуру исключает вольно плавающее мировоззрение».
А с чем и кем я соглашусь? С сыном, который не пошёл на мою лекцию «О главных интригах нашего литпроцесса». Он отправился на два часа самостоятельно гулять по центру Питера, блуждал, искал путь по бумажной карте, вообще потерял музей Набокова, а потом всё-таки нашёл его и меня.
И что из этого? Вряд ли ответ покажется полноценным, но я перечислю, что Володя обязательно оставит из поездки лично для себя. Восхитивший его масштабами сохраненной природы Зоологический музей («Вот бы здесь жить!»), с вниманием ко всем живым существам: от рыб и лягушек до мамонтов с оленями. Питерские каналы, воды Невы, выходящий в Финский залив катер, с которого виден старинный особняк, там снимали «Шерлока Холмса» с Ливановым. Русский музей, где оказалось интересным всё, но особенно древние иконы, а также Левитан с Шишкиным и Суриковым. Могилы Кутузова и Суворова, некрополь Александро-Невской Лавры, Достоевский и целая аллея композиторов. Из того, что не успели осилить, но останется призывом: крейсер «Аврора» и какая-нибудь большая библиотека. И скромное, подвальное кафе «Гранат» запомнится, и какао на Невском. И наш совместный смех останется – от радости, что мы в Петербурге.
Пытаюсь так сказать о необходимой полифонии литературы? Нет. Бедный Бахтин, превращенный глобалистами в знамя амбивалентности, возвращается ко мне в истолковании Юрия Селезнёва. В конце 1970-х Селезнёв стал говорить о соборности Достоевского. Это не двойственное многоголосие с принципиальным исчезновением автора в мнимом равноправии разных воль, а собирание речей и поступков, лиц и движений, всех питерских сюжетов в мощном нравственном сознании романного творца.
Тут нужен храм. И Казанский собор, и Спас на Крови, столь важные для моего сына в нашей поездке. И Исаакий, показавшийся Владимиру расставанием с русским Богом ради объятий с ренессансными телами. Невидимый Храм ещё больше нужен.
Я не о православном завоевании художественной литературы, да и не хочу я этого завоевания. Храм как Богочеловечность против пустынного «буддизма» либеральных проповедников, светлый трагизм христианского апокалипсиса должен быть сильнее меланхолической тяги к уничтожению, ворвавшийся в борьбу со злом Гамлет сильнее пошлого гамлетизма – это для меня важно!
Собор - поругание фарисеев, возможность покаяния для всех литературных пипеточников с их вечным подмигиванием спонсорам и координаторам. Храм даже не место, а символическая поэтика жизни и литературы: здесь должен проиграть человек банка – алчный интриган нашего времени, который и либерализм запросто сменит на патриотизм с народностью, лишь бы плата была не меньше предыдущей.
Фото автора
*лица, признанные иностранными агентами в РФ
