Нужно было приехать на Валаам, чтобы на палубе теплохода "Адмирал Кузнецов", переоборудованного под гостиницу, с видами на игуменский сад и колокольню Спасо-Преображенского монастыря, вдруг раздался звонок, и Евгения Смольянинова (я не слышала её два года) произнесла по телефону: "Я приготовила для вас сюрприз!".
Сюрпризом для меня стал сам звонок.
Евгения Смольянинова — одна из загадочных личностей нашего времени. Заслуженная артистка РФ, она редко появляется на сцене: концерт в Москве, концерт в Петербурге, хотя достаточно трансляции одного из них, чтобы закрыть на год-другой весь цикл передач "Романтика романса". Выступает Евгения Смольянинова в клубах и домах культуры малых городов, и эти поездки как Млечный путь, они окутаны дымкой. Знаю, что среди её почитателей были великие писатели земли русской: Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Белов… Знаю ещё, что её называют наследницей Анастасии Вяльцевой. Но что значит для современного человека имя "чайки русской эстрады", слушая которую Николай II не стеснялся слёз, а для гастролей по городам России предоставил певице специальный вагон, его так и называли "Вяльцевский", роскошь убранства которого не оставила равнодушной даже Матильду Кшесинскую. Невольное перечисление имён вызвало в памяти:
"Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мёртвых пчёл, мёд превративших в солнце".
Как-то спросила Евгению Смольянинову: "Вы чувствуете своё одиночество?" — и кощунством было бы продолжить: "…на русской эстраде". "Я могу ответить очень кокетливо и красиво, — ответила она с улыбкой грусти. — Я чувствую себя единственной". И после долгой паузы: "Конечно, одинокой. Но это благотворное одиночество. Думаю, каждый, кто делает что-то серьёзное, по определению одинок".
… Мрак фойе киноклуба Эльдара Рязанова, что на окраине Москвы. Февральский снег за стеклом, кофе из пластикового стакана… Нужно что-то сломить в себе, чтобы преодолеть конфликт между отчаяньем типового строения киноклуба, афиш "Гаража", каких-то "Кляч" — и ожиданием предстоящего концерта. Действа, что перенесёт куда-то выше полёта птиц, в разреженный воздух чистоты неприкосновенной.
Но вот Евгения Смольянинова вышла на сцену. Очень стильная. В мелкий цветок коричневое платье в пол, поверх — вязаная короткая кофта песочного цвета. Очень красивая. С величием в осанке отождествления себя с народом. И то, и другое вскоре перестанет что-либо значить.
Просто Евгения Смольянинова запела. Просто песни. Русские народные песни, достояние кованых железом сундуков, пропахших нафталином, из изб с окнами, затянутыми бычьим пузырём, с иконами в венках из искусственных цветов в почерневшем от копоти углу. Просто романсы. Русские романсы, достояние резных, инкрустированных речным жемчугом ларцов из усадеб ампирных. Два мира, две эстетики. Безыскусность и театральность. Каждый — крайняя степень бесстрастности в оправе из барочных рам. Оказаться в таком мире — всё равно что на полыхающей огнем льдине.
Да, два года прошло с того, слишком памятного для меня, концерта. Ощущение чего-то, что сильнее тебя, о чём невозможно судить, но чему есть потребность довериться, преследовало с тех пор неотступно. Вот почему ещё звонок Евгении Смольяниновой оказался для меня сюрпризом. Валаам невольно придал ему мистические краски. Решила поделиться при встрече с нею тайной одного из дней августа 1991-го. Накануне, как очевидно теперь, либерального реванша, событий, после которых Россия в очередной раз слиняет в три дня.
По только-только появившемуся в доме видеомагнитофону смотрела фильм "Смерть в Венеции", гимн прустианскому головокружению роскоши, тяги к саморазрушению, пороку, искусственности и, в сущности, бесполезности "Прекрасной эпохи". Финальная картина разворачивается на пляже острова Лидо. Густав фон Ашенбах, главный герой фильма, в шезлонге. Стекают с его щёк румяна, лицо превращается в маску смерти… В контражуре заходящего солнца возникает лучезарный лик Тадзио, юноша указывает за синеву горизонта… Так мысль о смерти примиряется с мелодией детства, и в эти минуты стихает симфония Малера, вступает голос. Вкрадчиво, едва-едва различимо. В метрах ста от Ашенбаха стайкой резвятся дети вокруг плетёного из лозы кресла-качалки. В кресле — русская аристократка, без лица, без возраста. Её фигура как в облаке: в кисее, кружеве, вуалях, она напевает что-то: "прежде беды не знавали беды, беда пришла"… и такая щемящая тоска парализует… Стоп! Этот эпизод гения неореализма я прокручивала раз за разом. Я вслушивалась в этот русский голос, в эту мерцающую нить слов. Не знаю почему, но у меня сложилось тогда твёрдое убеждение, что именно он и есть голос Евгении Смольяниновой. Радуга над бездной из эпох и стилей, конвульсий авангарда, под пеплом которых исчезли иллюзии старого века. И вот уже русский бал в Зимнем дворце, прощальный вздох Империи, над эскизами костюмов для которого работали директор Эрмитажа и художник Императорских театров, представляется разве что красными деревянными ложками в петлицах художников-авангардистов… Трудно сказать: тогда или сейчас повелось среди "лакеев Европы" судить "под хруст французской булки" о русской культуре? Мол, лицом не вышла, груба, цветаста-пестра зело…
Вернувшись в Москву, поторопилась на встречу.
Одна из неожиданных встреч. В одном из медицинских центров Москвы. Сейчас Евгения Смольянинова освободится, и мы отправимся в кафе. Здесь-то, за чашкой кофе, я и расспрошу, наконец, про "Смерть в Венеции", и расскажу, что значит для меня её голос, манера исполнения, почему от "последния", "слязами" заходит сердце и, как наваждение, почти кинематографический вопрос: когда это случилось? Когда утончённость переживаний растворилась в вибрациях её голоса как рафинад в чае? "Господь в гласе хлада тонко". Но где тонко — там и рвётся.
Ход событий приобрёл совсем иной оборот.
Евгения Смольянинова пригласила меня в кабинет центра: кушетка, стул, окна с видом на деревья. "Я буду для вас петь, — ошеломила меня. — Петь русские народные песни". От неловкости ситуации, переизбытка эмоций я то и дело пыталась вскочить с кушетки. Смольянинова продолжала петь, и мелодика, интонация, знакомые и незнакомые, опутывали меня кружевом и вуалью. Не желая того, я погружалась в глубокий элегический сон.
Я не припомню ни слова из тех песен, что пела мне Евгения Смольянинова. Мне становилось уютно в безопасном и привилегированном уединении. Я даже смутно начинала различать лица своих дедов — ни тот, ни другой не дожили до краха Империи в 1917-м. В моём воображении, как фата-моргана, возникал силуэт пятистенка в глухой таёжной деревне Русского Севера, стёртой с лица современных географических карт… приближалась линия Западного фронта, где с двумя Георгиевскими крестами пал дед "за Веру, Царя и Отечество"… И я не припомню, как долго убаюкивал голос Евгении Смольяниновой. Знаю точно: каждый звук укладывался в ожерелье алхимии русской культуры, мозаику метафизического сиротства и метафизического Отечества. "Цивилизации нужна — по слову Достоевского — не только похлёбка для здоровья".
Наш разговор продлился за полночь.
"ЗАВТРА". Евгения, русская народная песня — это путь. Что стало для вас его началом?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Вы знаете, об этом можно говорить, можно не говорить, но я всегда говорю об этом. Рассказываю, что была Ольга Федосеевна Сергеева. Когда я впервые услышала по радио её голос, то не знала, ни кто она, ни жива или не жива… Но её голос поразил меня в самое сердце. Приблизительно через год услышала её в Петербурге, Ленинграде тогда. Был небольшой концерт. Выступали фольклорные коллективы, а потом — Ольга Сергеева. И пока она пела, я неотрывно плакала, в каком-то смысле всласть плакала, такими очистительными слезами. С этого выступления Ольги Сергеевой началось выстраивание моей системы ценностей, а её голос стал тем путём, по которому я пошла без оглядки. И внешний мир для меня уже не очень существовал. Я не очень его хорошо воспринимала, потому что вся моя внутренняя сосредоточенность была посвящена поискам внутри себя тропы к такому пению.
"ЗАВТРА". Вы пришли потом за кулисы?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Нет, это невозможно было сделать, её окружали приближённые фольклористы, они никого не подпускали. Но, честно говоря, подойти тогда я и не смогла бы. Когда ты понимаешь, что перед тобой не просто человек, а человек, которого коснулась длань Божия, то охватывает странное чувство. И ты не можешь подойти, потому что это невозможно. Я тогда не формулировала так, но было именно так.
"ЗАВТРА". О каком времени мы говорим?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Это были 70-е—80-е годы. Неожиданный ренессанс народной песни. Открылось окно, из которого повеяло луговыми травами, лесами, живой радостью. Люди захотели жить в своей стране в своём народе, задышать, наконец, полной грудью. "Перестройка" подхватила эту жажду.
"ЗАВТРА". И тогда резко перестали хотеть жить в своём народе.
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Я даже не хочу говорить на эту тему. Всё уже прошло, а Ольга Сергеева, записи её песен, остались..
"ЗАВТРА". Когда же вы познакомились?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. В 1985 году я к ней приехала в деревню по рекомендательному письму.
"ЗАВТРА". Приехали как к учителю?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Именно так. И она меня учила. Она пела — я слушала. Такое обучение — лучшее, это как летать учиться. Так научить может только тот, кто сам умеет летать. Летать в высоком пространстве невовлеченности в сиюминутное, суетное и страстное. В пространстве, откуда открывается красота, благородство и величие каждой человеческой жизни. Ольга Федосеевна Сергеева так пела. Совершенно.…
"ЗАВТРА". Вы часто исполняете русские народные песни на концертах?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Да, конечно исполняю, но в очень малом количестве. В очень малом. Народная песня — не для сцены. Я пою только чтобы напомнить: она жива, она поётся… Я пою народные песни 33 года, и мне все время открываются новые возможности, какие-то до поры до времени скрытые во мне резервы. К этому невозможно привыкнуть, это радость, которая не имеет конца. Думаю, я всю жизнь учусь петь эти песни. Два года назад мне по-новому открылось умение исполнять песни Ольги Федосеевны. Я будто заново встретилась с нею своей душой.
"ЗАВТРА". И решили пересмотреть свой путь?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Пришло чёткое понимание, что толку воду в ступе… Два года назад после концерта в Екатеринбурге меня пригласили посетить Свято-Елизаветинскую богадельню. Я пела в палатах, глядя, как страдание живет с радостью. И вот одна бабушка, Екатерина спросила: "А вы знаете такую песню: "А любовь всё живёт в моём сердце больном"? И я запела романс "Хризантемы". Выглядело так: она сидела на своей кроваточке в халатике, я стояла перед ней и пела. И она, устремив глаза вдаль, будто в небо, пела со мной душою. Под этим впечатлением я вернулась домой, и мне вслед позвонили из богадельни: Екатерина скончалась. Я поняла тогда, она захотела пропеть напоследок главное: "…любовь всё живёт в моём сердце больном…" Встреча и разлука с Екатериной повлияли на мою жизнь..
"ЗАВТРА". Вы в чём-то разочаровались?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Задумалась. На сцене ты ослеплён рампой, огнями, и жизнь человека где-то далеко. А оказалось, она рядом, прямо перед тобой. И её горести, печали, в конце концов, смерть, становятся частью уже твоего пути. Но мы боимся потрясений. Боимся глубоких переживаний, тратим огромное количество сил, средств на то, чтобы не замечать боли, страданий, чтобы в погоне за иллюзией не отдавать себе отчета в том, что иллюзия эта в одну секунду может рассыпаться. Реальность мира такова, что он скорбный, а человек — смертен. Но вот он слушает русскую народную песню. И чувствует: смерть не является чем-то конечным. Потому что песня как бы содержит человека, его душу, его душевные переживания. Мы можем прикоснуться к песне и понять, что чувствовал человек много-много веков тому назад. Песня — это увековеченность во временном. Но если взрастаешь на песнях про "Чебурашку", то о чём говорить? Я задумалась о поисках форм исполнения, которые вылились в одну форму, а именно — быть Ариной Родионовной. Давать человеку возможность получить недостающую ласку, тепло, любовь, надёжность, заключающиеся в русских народных песнях и манере пения, от Ольги Сергеевой мне перешедшей.
"ЗАВТРА". В медицинский центр к вам приходит пациент, вы для него поете, а потом он делится с вами смятением, угнетённостью, страданием. Не тяжело выслушивать?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Нет, вообще не тяжело. Что ж здесь сложного, слушать человека? Один человек вам расскажет горькую историю своей жизни, второй радостную, а третий красивую. Мы всегда что-нибудь рассказываем друг другу. Но сегодня сама возможность рассказать человеку, который тебя слушает — редчайшая возможность. Нам сегодня глубоко безразличны переживания другого человека. А если мы и выслушиваем их, то переживаем свои переживания.
"ЗАВТРА". Вы не хотели когда-либо стать врачом?
Евгения СМОЛЬЯНИНОВА. Должна сказать, что я никогда не хотела быть ни актрисой, ни певицей на сцене. Никогда. Я хотела петь народные песни — да. Я хотела петь песни Ольги Сергеевой — да. Дальше моя мечта не шла. Но когда начала петь, то жизнь стала так складываться, что я попала в медицинские круги. В 1982 году познакомилась с Андреем Владимировичем Гнездиловым. Сегодня он — знаменитый доктор, редкий по глубинной ответственности проживаемой своей жизни человек. А тогда работал в детской клинике, психотерапевтом. Три года подряд, еженедельно, в его доме собирались гости, среди гостей была и я, по просьбе Андрея Владимировича не раз пела русские народные песни. Оказалось, среди гостей были врачи со своими пациентами, с душевнобольными людьми, которые нуждались в особом попечении, родственники, которые не хотели отправлять их в общие клиники. В подробности я не вникала никогда, просто пела. Через год-полтора такой практики, бессознательной в каком-то смысле, до моего сведения довели, что песни, мною исполненные, действуют умиротворяюще, дают пациентам ощущение покоя. Андрею Владимировичу я часто говорила о голосе Ольги Сергеевой. И выяснилось, что он знает фольклористку, которая Ольгу Сергееву привозила в Ленинград; больше того, он её консультировал. Он-то и дал мне рекомендательное письмо, с которым я приехала к Ольге Сергеевой.
P.S. Можно сказать, круг замкнулся. Но! Историей я поделилась с подругой. Она — человек жёсткий, практичный, без эмоций, возглавляла отделение реанимации для новорождённых детей ведущей клиники Москвы. В ответ ждала услышать нечто циничное, врачи нередко высказываются цинично. "В начале 2000-х, — сказала она, — в отделение привезли девочку с очень тяжёлыми патологиями. В отделение на несколько часов я пускала родителей. И вот пришла мама этой девочки, очень простая женщина из деревни, не помню названия, под Вологдой. Она сказала: моя дочь будет жить. Она приходила каждый день, садилась рядом с инкубатором девочки и напевала песни. Ни я, ни кто-либо другой из врачей, медсестёр, санитарок таких песен ни разу не слышал. Кто-то начинал косо смотреть, кто-то крутил пальцем у виска. Я не обращала внимания, не мешала посещениям. Через месяц девочку перевели в педиатрическое отделение. Прошло года три. И однажды ко мне в кабинет вошла та женщина с очаровательной девочкой. Я поцеловала её и сама расплакалась".
