Речь пойдёт о двух стихотворениях Александра Введенского – «Кончина моря» и «Значение моря», отмеченных общим контекстом и написанных практически одновременно. Уже сами их названия знаменуют установку Введенского на выявление смысла важнейшей для его поэтики философской категории.
Многие из его творений – и поздних, и ранних – представляют собой своеобразные словесные ребусы (а «Кончина моря» и «Значение моря», несомненно, относятся к их числу), которые не без труда, однако же всё-таки могут быть прояснены. Но прояснены только после того, как будут установлены значения так называемых иероглифов, противодействия которых порождают то столкновение словесных смыслов, которые в свое время отметил у тогдашнего соратника Николай Заболоцкий в пору сближения с ним в своей известной статье-манифесте.
Главный из них, вынесенный в название обеих стихотворений – море. Море в православной символике, к которой часто прибегает Введенский, имеет несколько значений, и в их числе – смерть. Символом мёртвого моря в Ветхом и Новом Завете ознаменованы некоторые эсхатологические и апокалипсические предсказания, например в Откровении Иоанна Богослова, где морская пучина совокупно со смертью и адом, вначале приняв, извергает затем из себя мертвецов во время конца мира: «тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим», что явным образом не могло не учитываться Введенским. Таким образом, названия его стихотворений можно интерпретировать как «Значение смерти» и «Конец смерти». Конечно, для некоторых людей они могут прозвучать довольно странно. Значение смерти – это более-менее понятно, но вот ее кончина…Между тем, здесь нет ничего удивительного. Смерти не было изначально, она появилась вместе с возникновением времени. И как у времени есть конец (более того – есть конец и у мира), так есть конец и у смерти. То, что она итожит и время, и жизнь - бесспорно. Более спорно, во всяком случае для неверующего в жизнь вечную, что далее она содействует открытию для человека вполне различимых запредельных горизонтов. Это, собственно, и констатирует Введенский.
Смерть у него редко носит характер естественного исхода – чаще она связывается у него с различного рода и вида убийствами и самоубийствами.
Более того: сами взаимоотношения категорий мертвого и живого предстают у него в крайне эксцентричных планах, часто на пересечении трагического с комическим, что присуще и двум исследуемым текстам. Показателен уже самый первый монолог, который в «Кончине моря» произносит персонаж, представленный под именем Морской демон – он же, очевидно, Ангел Смерти:
и море ничего не значит
и море тоже круглый нуль
и человек напрасно скачет
в пучину от ножа и пуль
Т.е. - от смерти пытается спастись смертью. Парадоксальное, но, в общем-то, верное наблюдение, так как к самоубийству человека нередко принуждает ни что иное, как непреодолимый страх перед очевидным фактом, что его жизнь рано или поздно закончится, причем не самым лучшим образом.
Но в том то и дело, что у Введенского она не кончается: жизнь, которая наступает после смерти, в чем вскоре убеждаются его герои, с учетом прежнего образа их существования, отмечена теми же приметами бессмысленного бытия, которыми они наслаждались, или, скорее, мучились на земле:
и в море так же ходят рыбки
собаки бегают играют скрипки
и водоросли спят как тетки
и будто блохи скачут лодки…
И все же дело обстоит сложнее, чем кажется. Читаем продолжение:
…быть может море ты окно?
быть может море ты одно?
Этими словами заканчивается монолог Морского демона. Море одно, как и смерть, но оно у Введенского имеет еще и вид некой новой коммуникации, соединяющий этот и загробный миры. И оно приобретает у него глобальный и самодостаточный характер – так, как будто, помимо него, не осталось больше никаких бытийных, равно и небытийных категорий. Может даже показаться, что слова об окне как о единственной данности так и провисают в пустоте, не находя дальнейшего продолжения. Однако это не так, ибо такое продолжение мы найдем в конце стихотворения, а упомянутый переход запечатлен в двух следующих монологах, обращенных к морю, которое, повторюсь, есть не только смерть, но и выход через него в бессмертие.
Эти монологи, поначалу несколько разнящиеся по смыслу, произносят вроде бы противостоящие друг другу персонажи, один за другим появляющиеся на сцену вслед за Морским демоном и носящие имена Охотник и Сановник. Монолог Сановника порожден отвращением, отчаяньем и скукой от пустоты жизни, которая его окружает, а совокупно и от сомнительных плотских радостей, которые ею предложены; он верит в жизнь после смерти, но и ему она видится точно такой же, как и на покинутой поверхности земли.
вот перед вами я
пучина милая моя
я вижу здесь еще людишки
хотят купить на дне домишки
чтоб в этих домиках морских
с русалками обедать
чтобы в трактирах водяных
морской коньяк отведать
мы верим в то что не умрем
что жизнь имеет продолженье
мерцает рыба серебром
мы любим пиво любим ром
играем с бабкой в размноженье
моя невеста дурдина
мои любила ордена
но целый год весну и лето
не выходила из клозета
и я отчаялся потух
сказал себе я не петух
не пищевод она же утка
и продолжение желудка
она рабыня живота
тут появилась пустота
и понял я что все роскошно
но пакостно тоскливо тошно
и я к тебе склоняюсь море
на документах слово горе
гляди написано везде
я вижу сотни категорий
как рыбы плавают в воде
Монолог Охотника романтически возвышен, но и в нем присутствует мотив скуки, выражаемый обычными для Введенского ироническими пассажами. Но и поиском дороги к бессмертию - тоже:
я сам ходил в леса по пояс
я изучал зверей науку
бывало крепкой водкой моясь
испытывал я смерть и скуку
передо мной вращались звери
разнообразные сырые
но я закрыл лесные двери
чтобы найти миры вторые
вот я стою на этих скалах
и слышу мертвых волн рычанье
и на руках моих усталых
написаны слова прощанья
Таким поискам не чужд и Сановник:
на диване люди птицы
мысли мыши и кусты
и у всех печальны лица
и у всех глаза пусты
птицы ходят по траве
будто сны на голове
люди желтые лежат
лодки светят дребезжат
мысли крадутся в могилу
через дождь и через силу
мыши ходят вдоль домов
с видом греческих умов
и прозрачны и чисты
спят под знаменем кусты
Тем не менее, оба героя, ввиду непонимания действительно странного сходства двух параллельных миров, забывшие или не учитывающие, что морская пучина – это еще и обиталище человеческих страстей, роящихся в его глубине и пенящимися на поверхности различного рода нечистотами, пребывают в недоумении.
Здесь самое время перейти к «Значению моря», начинающемуся весьма странными для нехристианского сознания словами «чтобы было всё понятно, надо жить начать обратно», чтобы увидеть, в какую сторону трансформируются в нем приведенные выше иероглифы.
Начать жить обратно – это как, спросит незнакомый с Евангелием читатель; зато читавший Его точно не спросит. Очевидно, что при помощи осмысления прожитой жизни, идя от последней минуты жизни к первой, и, соответственно, от готовящегося к переходу в пакибытие души, за время земного существования смерти отяготившей себя грехами к младенческому, не знающему этих грехов началу. Эта мысль присутствует на многих Евангельских страницах. Впрочем, этими словами Введенский ограничивается сверкой с Писанием, точнее – почти ограничивается, так как далее есть еще две строчки – «и ходить гулять в леса обрывая волоса», навеянные, не исключено, ассоциациями с Авессаломом - по причине волос, деревьев и, главное, укорененности во грехе бесславно погибшего библейского героя. Так же бесславно агонизирует изображаемый Введенским мир, не хотящий или не могущий принять в сущности очень простой мысли о движении от кончины к новому рождению, а потому отмеченный прижизненной смертью и сопутствующим ей мировоззренческим хаосом, выраженным, как всегда у Введенского, через абсурдирующуюся синтаксическую несогласованность. Посыл к Евангелию посредством слов о прощение может, конечно, в какой-то мере объяснить моление о знаке, чей смысл сопрягается с солью (стоит лишь вспомнить Евангельское изречение об испорченной соли, утратившей свои свойства), важны также слова Охотника: «я думаю, я плачу», но все это - частности на фоне всеобщего покорения себя смерти:
и взлетали мысли наши
меж растений завитых
наши мысли наши лодки
наши боги наши тетки
наши души наша твердь
наши чашки в чашках смерть
но сказали мы однако
смысла нет в таком дожде
мы как соли просим знака
знак играет на воде
холмы мудрые бросают
всех пирующих в ручей
в речке рюмки вырастают
в речке родина ночей
мы подумав будто трупы
показали морю крупы
море время сон одно
скажем падая на дно
мы на дне глубоком моря
мы утопленников рать
мы с числом пятнадцать споря
будем бегать и сгорать
но однако шли года
шел туман и ерунда
кто упал на дно морское
корабельною доскою
тот наполнился тоскою
Интересно, как сказывается в этих стихотворениях присутствие Бога, вернее, Его отсутствие, так как тот бог, которого вводит в действие в конце «Значения моря» автор, явно не есть Бог христианский; он, кстати, и пишется у обычно внимательного к таким деталям Введенского не с заглавной, а с прописной буквы:
здравствуй бог универсальный
я стою немного сальный
волю память и весло
слава небу унесло
Некий бог в мире присутствует, но он не участвует в его делах, смерть носит самодостаточный и абсолютный характер – к такому выводу, очевидно, приходит Введенский в конце двадцатых годов. Мрачную эту мысль он если до конца и не преодолеет, то, по крайней мере, переосмыслит ближе к концу жизни. Пока же, согласно мнению героям «Кончины моря», которые не может опровергнуть и он сам
море море госпожа
на тебя одна надежда
мы к тебе идем дрожа
мы море море дорогое
понять не можем ничего
прими нас милое второе
и водяное божество
как звери бегаем во мраке
откинув шпаги мысли фраки
в руке дымятся банки света
взгляни могущее на это
на голове стучит венец
приходит нам – пришел конец
Все, по Введенскому, идет к смерти и все ею поглощается, но при том ситуация не безнадежна. Надежда на изменение брезжит уже в самых начальных словах: и море ничего не значит, и море тоже круглый нуль, где под нулем запечатлена обычная для обэриутской поэтики пустота, из которой должна возникнуть новая реальность, на фоне которой все описанное раннее станет попросту несущественным. Это частично осуществиться в последним из дошедших до нас произведений Введенского «Где. Когда», где он вместе с героем проделает путь от последнего мгновения жизни к первому, где почти дословно повторятся две последние фразы из последнего приведенного нами отрывка и где, наконец, будет озвучена просьба о помиловании словами православной молитвы.
Илл. Пит Мондриан "Море" (1914 г.)
