Родное слово…
Сокровенное, страдающее, поющее:
Когда не стало Родины моей,
я ничего об этом не слыхала:
так, Богом бережёная, хворала –
чтоб не было мне горше и больней…
Когда не стало Родины моей,
я там была, где ни крупицы света:
заслонена, отторгнута, отпета –
иль сожжена до пепельных углей.
Боль калила и палила поэзию Глушковой: та боль, чья неистовая подлинность свидетельствует о жизни; переиначивая классика: Я чувствую боль – значит, я существую.
Насыщенность речи, окрашенной трагизмом, завораживала, вызывая и читательский протест против содеянного.
Ещё встаёт за окнами рассвет,
ещё струится осень золотая.
Но нет Москвы. А есть — воронья стая
над стогнами страны, которой нет.
Над выщербленным зданием Беды,
какое быть желало «Белым домом» —
лакейским флигельком под Вашингтоном,
куда ведут кровавые следы.
Политическая бездна становится поэтической: ведь подлинность поэта и в том, что, как Мидас всё превращал в золото, так поэт всё превращает в поэзию, часто – с чрезмерными последствиями для собственной жизни.
…культурологический космос проступает, колыхаясь безмерностью, вызывая противоречивые эмоции, рождая линии спора, без которого не обойдётся жизнь:
Человек с лицом комедианта,
с умными глазами изувера
говорил мне, будто слава Данта -
слава крестоносца-тамплиера.
Возводил к ветхозаветной Руфи
юную латинянку Беату,
намекал он, что великий Суфий
флорентийца вел тогда по аду...
Кристаллическая ясность, присущая Глушковой, не отменяет сложности жизни – наоборот: подчёркивает оную, представляя порою такие смысловые глубины… откуда неизвестно как выбираться в обыденность.
Но последняя – не для поэта, даже если использует разнообразные атрибуты её.
Одушевляя землю, поэт словно выводит на первый план невероятный мистический космос бытия, в котором столько своеобразия и могущественных линия, что завораживает он, завораживает, будто отрицая тленность…
Смертность: хотя физическая смерть и очевидна:
А та земля, в которую сойду,
которая в наследство мне досталась,
уже металась в пламенном бреду -
как будто вдруг к щеке моей прижалась...
Муза Глушковой трагична, душа поэта скорбит: свидетельствуя этим о глубине своей и чуткости; но глагол, пылая, не теряет сквозной и сквозящей лёгкости:
Еще и ель моя свежа:
горит в угоду новогодью.
Но плачет Музыки Душа,
душа, покинутая плотью.
Еще и пушкинская тень
остра, быстра в колонном зале.
Но гаснут свечи на рояле,
и полон мглы девятый день.
Стих музыкален: он льётся той волшебной музыкой, которая ясно говорит о надмирной основе поэзии; поэт – как сейсмограф, улавливает великолепные вибрации созвучий, благородно обогащая пространство.
Совмещаются образы…
Новозаветная ткань сильно вплетается в действительность российскую, где всё больше смуты, растравы, развала:
День Сретенья, ты день разлуки!
Прощальный звон... Приветный звон...
Как жадно старческие руки
простёр усталый Симеон!
Как нежно примет он Младенца,
как трепетно введёт во храм!..
Белеют снегом полотенца
вокруг иконы по углам.
Образы горят цветовой чёткостью, зримость картин велика; но снова скорбь – шаровая и штормовая – полнит строки поэта.
Парадоксально работает мысль, выстраивая, вычерчивая сложные схемы бытия, сулящие горечь:
И вот уже ни друга, ни врага…
И вот венец твоей седой науки:
что моря нет, а есть лишь берега –
два равноправных берега разлуки.
И всё равно – сколь бы ни томила скорбь, остаётся… щепотка соли надежды: она чувствуется, ощущается, без неё никуда, сколь бы ни громоздила трагедия свои бастионы.
А она – громоздит: и, неустанная в своей деятельности, противоречит золотой мере поэта:
Когда не стало Родины моей,
воспряла Смерть во всем подлунном мире,
рукой костлявой на железной лире
бряцая песнь раздора и цепей.
Когда не стало Родины моей,
Тот, кто явился к нам из Назарета,
осиротел не менее поэта
последних сроков Родины моей.
Возникают образы таинственности и нежности, зыбко-тонкие, как сосновые иглы, отчасти… домашние, как колыбель, что может оказаться пуста, и будет ничего не ясно, как неясен завтрашний день: сокрытый, и… чреватый:
А кто качал пустую колыбель?
Слыхала я, что март или апрель…
Лежала в ней дырявая свирель,
а может, просто дедовская дудка,
а может, щепка… Ивовая ветка,
давно ль ты стала птицам не мила?
Ужель плоха сосновая игла?
Ужели мало глины в огороде?
Но эта власть… но эта страсть к свободе!..
Но кто качал пустую колыбель?
Я думаю, крещенская метель.
Голосовой мощью обладая, Глушкова как будто творила миры: и возникали они: болевые и трагичные, или зыбко мерцающие счастьем, возникали, чётко вводя поэтический свод и имя поэта в бесконечность вечности.
