"…Со славой красных каблуков
И величавых париков…"
Александр Сергеевич Пушкин
Глядя на работы Фёдора Степановича Рокотова, невольно размышляешь о том колоссальном рывке, который сделала Россия в XVIII столетии — политика, наука, искусство. Перед нами поэты и драматурги, военачальники, вельможи и, наконец, правители — увенчанные пудреными париками с версальским шиком и русским размахом. Их жёны, дочери, племянницы — эфирная прелесть, лукавые полуулыбки, глаза с поволокой, розы на корсаже, игривые локоны… Это всё — фасад, портретная галерея славы. Однако именно Россия опробовала на себе все прелести жанра — от фарфора и маскарадов до академических диспутов и утопий, посвящённых "умягчению нравов общественных". В XVIII веке мы не только догнали Европу по многим пунктам, но даже где-то и перегнали её. Одни историки говорят, что мы стремились встать не просто вровень с Парижем, но сделаться сверхрафинированными парижанами, перенимая и хорошее, и скверное с восторженностью дикарей. Другие утверждают: мы вернулись в лоно общей культуры с её античным наследием и философским складом ума. Истина, как всегда, где-то посередине: Московия довольно быстро переоделась в платье на фижмах, оставаясь, меж тем, своенравной боярыней. Волнующая пограничность и есть суть нашей цивилизации. Особенно это касается XVIII столетия, когда и для европейца многое было внове — эпоха уж больно вертлява и взрывоопасна. На Руси всё экстремально, и раз уж век галантен и просвещён, то сие станет программой-максимум, а минимум нам неинтересен.
Период просвещённого абсолютизма и восхваления философов на троне! На деле же, их можно пересчитать по пальцам одной руки: Фридрих Великий, Иосиф II, Густав III и, разумеется, наша матушка-Екатерина. Остальные европейские монархи, вроде Людовика XV или Георга III, для этой роли, мягко говоря, не годились. Для того, чтобы считаться просвещённым монархом, явно недостаточно иметь многотомную библиотеку, изящно танцевать и строчить причудливые мадригалы. Каковы же критерии? Всесторонняя, энциклопедическая образованность должна соседствовать с умением применять эти знания на практике: просвещённый государь не токмо идеален сам, он ещё и печётся об исправлении привычек и характеров. Он показывает своим подданным путь к светлому будущему (тогда был в ходу термин "общественное благо"), которое возможно в тесном союзе эталонного венценосца с таким же эталонным обществом. Самодержец-просветитель ведёт определённый образ жизни. Его бытовая личная скромность и неприхотливость должны служить примером для человечества. Он обязан быть прост и мягок в обращении, ни в коем разе не заносчив. Так, Екатерина в своей повседневной жизни одевалась неброско и рационально, облачаясь в роскошные платья в дни торжеств. Она же — философ на троне. Фёдор Рокотов пишет Екатерину Великую в моменты политического триумфа — она сама выбрала мастера, её не устроила манера всемирно известного шведа Александра Рослина. Тот, по словам самой императрицы, изобразил её "наподобие шведской кухарки". Екатерина в исполнении Рокотова — здоровая, бодрая женщина с невероятным запасом витальности, но вместе с тем горделивая, отстранённая. То был идеал классицизма: прекрасное должно быть величаво. Рослину не удалось найти тонкую грань: он слишком буквально понял культ Природы, царивший тогда в умах образованного сословия, — оттого и получилась Köchin, а вот бывшему крепостному Рокотову многое удавалось.
Это ещё один аспект нашей культуры: феномен крепостных художников. Они слыли великими и даже — богатыми, учились в академиях, владели иноземными языками. Носили версальские жабо и кюлоты. Выписывали итальянские книги по искусству. Больше того: с бывшими рабами на равных общались первые лица империи, как, например, Иван Шувалов — один из покровителей Рокотова. Но, как бы там ни было, сословное общество твёрдо помнило, что господин живописец являлся когда-то собственностью князей Репниных. От воли хозяина зависело — отпустить на волю или забить батогами за чрезмерную прыткость, дать образование или услать на конюшню. Рокотову повезло. Уже вращаясь в светских кругах и имея приятелей среди дворян, Фёдор Степанович добивался освобождения для своих племянников. Дело увенчалось успехом: оба впоследствии сделали приличную военную карьеру.
…Выставка в Третьяковке смонтирована таким образом, что мы являемся свидетелями не только творческого пути отдельного художника, перед нами — история нашей аристократии. Петербургский и московский периоды сменяются временем, когда Рокотов подолгу жил в имениях своих заказчиков, увековечивая лица, кружева и орденские ленты. Русская усадебная жизнь — уникальное явление в мировой практике. Указ "О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству" (1762 г.), обнародованный ещё Петром III, но, как сие обычно бывает, приписанный Екатерине, позволял патрициям делать выбор между государственной карьерой и тихой незаметной жизнью в провинциальной вотчине. Благо, это совпало с популярным в Париже учением Жан-Жака Руссо, который недвусмысленно провозгласил "Назад, к природе!", чем и вызвал массовый отток европейской молодёжи из тесных, суетных городов. У нас это было не просто бегством в райские кущи, но воспринималось именно как отказ от всеобщей "трудовой повинности", бытовавшей со времён Петра Великого. Заказчики рокотовских портретов — сплошь Голицыны, Юсуповы да Новосильцовы — люди богатые, знатные, в царском фаворе.
Кстати, вспомним-ка о фаворе и фаворитах — о тех, что вершили европейскую политику в Галантном столетии. Главные слова эпохи — каприз и случай. Если человек делал головокружительную карьеру, о нём шептались, прикрывшись веерами: "Попал в случай". Личные качества и даже древность рода могли не иметь значения — главное, понравиться императрице. Женское правление — а в XVIII веке Россией и миром правили очаровательные дамы — имело свои тонкости. Иной раз сии причуды заканчивались великими достижениями: любимец Елизаветы Петровны Иван Шувалов был покровителем наук, искусств и просвещения. Он и Рокотова, по сути, открыл. Братья Орловы, чьи портреты мы тоже можем увидеть на выставке, — это военные подвиги, храбрость и верная служба. Без Орловых могло не быть Екатерины, а без Екатерины — триумфа России. Всем правил господин Случай!
Но отвлечёмся от придворных интриг — заглянем в глаза чарующих, немного надменных красавиц с застывшими улыбками. Вот юная супруга Григория Орлова — Екатерина Зиновьева. Казалось, всё золото вселенной должно бы ей принадлежать: она хороша собой, блестяще воспитана, и обожаема самим Орловым. Ему — за сорок, она же только-только вошла в пору девичества, когда всё внове и всё — манит. Увы, та история любви получилась вовсе не идиллической, в духе модных о ту пору сентиментальных романов. Зиновьева была двоюродной сестрой Григория, а подобная степень родства исключала возможность брака. Тем не менее, со скандалом и ухищрениями, свадьба всё равно состоялась. Однако супруги недолго наслаждались союзом: молодая жена умерла от чахотки в возрасте двадцати двух лет. Официальный пиит русского трона Гавриил Державин сочинил посмертное: "Как ангел красоты, являемый с небес, / Приятностьми она и разумом блистала, / С нежнейшею душой геройски умирала, / Супруга и друзей повергла в море слез". Что дальше? Орлов сошёл с ума: некогда крепкий, циничный и брутальный Гришка превратился в помешанного старика. Впрочем, в этом качестве он прожил не так уж долго — смерть оказалась к нему милосердна…
Другие рокотовские героини куда более счастливо прожили свой век. Допустим, Александра Струйская, чей образ искусствоведы именуют "Джокондой Рокотова", — супруга широко образованного, молодого, привлекательного богача. Николай Струйский писал стихи (как утверждают современники — графоманские), издавал книги (безо всякого разбора, хорошие иль дурные), а в юности ещё и служил в гвардии. Подобные карьеры типичны для эпохи Просвещения, когда всякий барин должен был кропать вирши, переводить Фенелона, подражать аббату Прево и делать вид, что лично знаком с Вольтером. Но вернёмся к милой Струйской. Этот брак считался удачным и даже — счастливым, хотя Александра пережила своего дражайшего мужа на целую вечность и скончалась уже в разгар правления Николая I, будучи почти девяностолетней старухой. Советский поэт Николай Заболоцкий в 1953 году — на излёте сталинского Большого Стиля — скажет о ней: "Её глаза — как два тумана, / Полуулыбка, полуплач, / Её глаза — как два обмана, / Покрытых мглою неудач".
На выставке можно увидеть много парных изображений, что не удивительно: чаще всего художникам заказывали портреты мужа и жены, одетых в парадные облачения. Помните? "Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зелёном мундире и со звездою; другой — молодую красавицу с орлиным носом, с зачёсанными висками и с розою в пудреных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы…, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретённые в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом". Удивительный парадокс времени: в эпоху, когда Пушкин писал свою "Пиковую даму", восприятие Галантного века было насмешливым, даже с оттенком презрения. Очаровательное, но такое мелкотравчатое времечко с уродливой красивостью (sic!) и жеманными манерами, с волокитством и пресыщенностью: "Но эта важная забава / Достойна старых обезьян / Хвалёных дедовских времян: / Ловласов обветшала слава…" Многие из стариков Екатерининского "гнезда" ещё вращались в свете, тогда как цивилизация прошла громадный путь — от Французской революции к Наполеоновским войнам, к потрясениям и полнейшей смене парадигмы. Интересно, что владычество "париков и каблуков" уже в 1820-х годах именовалось не иначе как "в старину": оно казалось глуповатым, смешным и навсегда ушедшим. Лишь в 1850-х возник изысканный культ прабабушкиной галантности, которая не шла ни в какое сравнение с грубой прозой железно-телеграфного века.
…Любая подобная экспозиция — это ещё и своеобразный экскурс в историю костюма, ибо заказчики парадных образов стремились запечатлеть себя в наилучшем виде. Мы видим, как менялась высота и форма дамской причёски — от крохотной гладкой укладки 1750-х годов на портрете Евдокии Юсуповой до сложных, причудливых куафюр 1770-1780-х годов у Варвары Новосильцовой и Екатерины Орловой. Кстати, громадные сооружения, введённые в моду Марией-Антуанеттой и её личным парикмахером Леонаром, служили мишенью для постоянных насмешек сатириков и карикатуристов всего мира. В своей пьесе "Именины госпожи Ворчалкиной" сама императрица Екатерина (а она была автором ряда литературных произведений) вышучивала юную щеголиху, полагающую, что только нарядами и высокими причёсками можно привлечь к себе женихов. Девушка с претенциозным именем Олимпиада спрашивает горничную: "Однако, посмотри, пожалуй, Парасковья, каково у меня на голове убрано? Кажется, не высоко (на голове отменно высоко убрано). Матушка не жалует высокого убора; но ведь ея именины сегодня, так хотелось получше нарядиться". На что следует ответ: "Ныне кто говорит: получше нарядиться, тот разумеет повыше. Изрядно! Нарочито высоко… Да мы знаем, для кого вы такую вздёрнули башню".
На выставке мы с лёгкостью погружаемся в атмосферу времени: тонко и деликатно звучит старинная музыка, у стен расставлены ампирные стулья, а возле некоторых портретов — бюсты, исполненные Федотом Шубиным. Изображения Александра Сумарокова и Дмитрия Майкова отсылают нас к стенду, где представлены печатные издания второй половины XVIII столетия. Московский период дополнен зарисовками итальянского архитектора Франческо Кампорези. Нам же остаётся только внимать и удивляться — сколь чуден был Галантный век на Руси.
Рис. Портрет Екатерины Великой
