В отечественной культуре, и это факт, нет такого общепризнанного классика литературного модернизма, каковым в английской и, соответственно, в мировой культуре, по преимуществу англоязычной, вот уже почти сто лет считается Джеймс Огастин Алоишес Джойс (2 февраля 1882—13 января 1941). Нет преклонения перед игрой в словесный, да ещё в многоязычный бисер, продеваемый на суровую английскую (то есть применительно к нам — русскую) нитку, в бесконечную перекличку между звучанием и значением слов. Ну, отстали мы, не доросли, не осознали… Ибо шли, росли и думали в иную сторону — можно даже сказать, не в ту… Предземшара Велимир Хлебников, с его "Досками судьбы" и радиацией слов-времени, — он и песнь заводит, и сказку говорит, словно пушкинский «кот учёный» из Лукоморья, где всё-таки «дуб зелёный». А Джойс — из дублинского Призеркалья, некая мутация Чеширского Кота с котом Шрёдингера… «Где твоя улыбка, что была вчерась?» Хотя при встрече им наверняка нашлось бы о чём потолковать между собой. Но — встречи не случилось, а могло ли (может ли ещё?) случиться, где и как, — не нам судить.
Самыми большими русскоязычными поклонниками Джойса были, есть и остаются — так уж вышло — профессиональные физики и математики с острыми иррадиирующими болями в словесность как искусство и в философию как призвание. Впрочем, не только русскоязычных математиков и физиков это касается — те же кварки, на признании которых строится вся современная теория мироздания, не случайно были поименованы по словечку, придуманному «некруглым» нынешним юбиляром, — его читатели и почитатели, его многоязыкий и англоговорящий контингент…
«Три кварка, три кварка для мистера Марка…» Кто скажет, есть ли общее у мистера Марка, упомянутого крикливыми чайками Джеймса Джойса, с апостолом-евангелистом того же имени, чей символ — лев (крылатый лев), и есть ли общее у этих самых кварков: то двоичных, то троичных, — с ипостасями Бога-Троицы? «Я загадал столько загадок и головоломок, что учёным потребуются века, чтобы разгадать, что же я имел в виду, и это единственный путь обеспечить бессмертие», — что это за творческий посыл, и творческий ли он вообще? Ах, да: «Назначение художника — творить прекрасное. Но что есть прекрасное — это уже другой вопрос». Даже разбитая вдребезги «калокагатия», словно голограмма, даёт иллюзию цельности себя самой как идеала. «Я хочу сжимать в объятиях красоту, которая ещё не пришла в мир…» То не место даже, но хронотоп, в котором вот-вот должна явиться рождённая из пены богиня…
Однако это — всего лишь иллюзия. Цельный идеал не сводится к «прекраснодоброму» как таковому, не ищет, «где светлее», — он вообще «о другом», поскольку распределяет всё сущее и мнимое по чётким и жёстким категориям: что прекрасно, а что безобразно, что трагично, а что комично, что возвышенно, а что низменно, что добро, а что зло, что должно, а что недолжно. И недолжное добро оказывается много хуже должного зла. Это не вообще, а здесь и сейчас, по отношению к кому и к чему… Но да, прятать недолжное за прекрасным, за возвышенным и за добрым, и за всем вышеперечисленным вместе, — более чем интересное, многомерное, увлекательное и по-своему очень выгодное занятие. Способное обеспечить даже бессмертие, не говоря уже обо всём остальном.
«На каждый вопрос есть чёткий ответ:
У нас есть "максим", у них его нет».
Хилэр Беллок
Известное дело: за свободу торговли всегда выступают те государства и страны, которые на данный момент обладают самой передовой суммой производящих (а заодно, как правило, военных, уничтожающих) технологий. То же справедливо и для политики, и для культуры. Демократия порождает диктатуру столь же неизбежно, как конкуренция — монополию. Первая мировая война, помимо всего прочего, была ещё и войной слов, войной языков. Английский язык одержал в ней безусловную победу, его империя осталась единственно выжившей. И в британской, и в американской своей итерации. Но слова Джеймса Джойса: «Это же полная, вопиющая бессмыслица — ненавидеть людей за то, что они живут, так сказать, не на нашей улице и болтают не на нашем наречии», — слова безусловного победителя. Победителя во всех смыслах. Удел остальных, которые «не на нашей улице и не на нашем наречии», — переводить, а ещё лучше расшифровывать им сказанное, даже взятое как трофей. Разбираться в мáксимах и "максимах"… Такое не подлежит ненависти. Слегка снобистскому презрению, в крайнем случае. «Языков существует больше, чем требуется…»
Конечно, для понимания феномена Джойса чрезвычайно важно, что отмеченная выше победа английского языка, воплощённая в творчестве писателя, совпала по времени с крахом «ньютоновского» мира и «ньютоновской» же причинности. Во всяком случае, микромир оказался устроенным на совершенно иных основаниях, чем макромир, как будто у них разные боги, один из которых точно «играет в кости». Волна оказывалась частицей, а дифракция тех же электронов (что это такое?) — зависящей от наличия внешнего наблюдателя. Ленин по этому поводу написал, что электрон так же неисчерпаем, как и атом, а Джойс — о том, что нужно держаться за «здесь и теперь», сквозь которое будущее погружается в прошлое. И ещё — о том, что церковь стоúт, «и стоúт непоколебимо, как сам мир, макро- и микрокосм, — на пустоте. На недостоверном, невероятном». А, следовательно, можем ли мы быть уверены в том, что столы за нашими спинами, когда мы отворачиваемся, не превращаются, скажем, в кенгуру (Бертран Рассел)? Доверять миру — слишком большая роскошь и безответственность. «Только разоблачение другой действительности, которая любит прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению», — разгадывание древних и почти исчезнувших, несуществующих загадок при изменении масштабов доступного восприятию и описанию бытия, воспринимаемых всего лишь как изменение правил игры. «Мысль — это мысль о мысли», важнее всего в любом случае не оказаться вне игры при изменении игровых обстоятельств и правил, даже при исчерпании множества дней собственной жизни, конечного множества…
Да, всё мировосприятие модернизма как будто утопает в море хаоса, сплошь покрытом соломинками единичных «чувствований» и «существований», — и здесь искусство модернизма сближается с первобытным искусством, пересоздавая «мир заново». Но примитивизм модернистов вовсе не равен примитивности — он лишь отражает необходимость найти нечто бесспорное в мире, который «перестал» подчиняться привычной логике, превратился в текучий и неупорядоченный. Весь мир — мы ещё помним об этом? — не следует из прошлого в будущее, но непрерывно проваливается из будущего в прошлое. Хотя в силах писателя разглядеть поток времён и несколько иначе: «Прошлое поглощается настоящим, а настоящее живёт только потому, что рождает будущее». «Позади у него лежало великое будущее» — явный парафраз из современника Джеймса Джойса Поля Валери: «Наше будущее уже никогда не будет прежним». Может быть, наоборот, но близость между руслами мышления двух этих писателей несомненна. И не только их мышления. Мышление вообще не может быть свободным, поскольку зависит от слов, которые конечны, как дни нашей жизни. Но Джойс — оказался на вершине двух огромных волн мировой культуры. Эти волны спадают и расходятся (в каком-то отношении спадают и расходятся) только сейчас. Видимо, когда они окончательно схлынут, в пене их отлива мы столкнёмся уже с иным, ещё неизвестным нам Джеймсом Джойсом. Захотим ли мы узнать, вспомнить его тогда?
