Имя Райнера (Рене) Рильке, чей полуторавековой юбилей отмечается в эти декабрьские дни, с начала ХХ столетия входит в круг мировых поэтических имён, значение которых не подвергается сомнению — тем более в нашей стране. За ним давно и прочно закрепился неофициальный титул "самого русского из немецких поэтов", и в данном случае это то самое "народное мнение", отменить которое невозможно, поскольку оно, как осадочная порода, постепенно складывается из множества личных мнений, передающихся от человека к человеку, и становится традицией. Хотя парадоксальность подобной характеристики при более внимательном рассмотрении более чем заметна.
Действительно, Рильке был этническим немцем, и его основные произведения написаны на немецком языке. Действительно, две поездки в Россию, совершённые в 1899 и 1900 годах, можно считать толчком, определившим всё последующее развитие его творчества. Действительно, им очень всерьёз — от сердца! — были сказаны слова о том, что "Россия в известном смысле стала основой моих переживаний и восприятий", что "в силу своего глубинного предназначения и призвания Россия — единственная страна, возложившая на себя всю бесконечность страданий, чтобы переродиться в них", и "трудно сказать, какой она окажется, пережив их, но, во всяком случае, она будет иной, чем Запад, пытающийся обойти их стороной", что "лишь проникая в суть русских явлений, можно приблизиться к самым глубинам человеческого бытия и таким образом — к самому Богу". "Чем я обязан России? Она сделала из меня того, кем я стал; из неё я внутренне вышел; все мои глубинные истоки — там!" — он же в письме 1903 года: "Быть может, русский для того и пропустил мимо себя человеческую историю, чтобы войти позднее в гармонию вещей своим поющим сердцем. Он должен лишь пребывать, сохранять выдержку и, подобно скрипачу, которому ещё не подали знака, просто сидеть в оркестре, бережно прижимая к себе инструмент, чтобы с ним ничего не случилось…" И действительно, Рильке более-менее (пусть далеко не в совершенстве) знал русский язык (среди созданных им переводов — "Слово о полку Игореве", стихи Лермонтова, в том числе признанный конгениальным воплощением на немецком "Выхожу один я на дорогу…", как сам Лермонтов конгениально перевёл с немецкого "Ночную песнь странника" Гёте) и даже написал на нём несколько стихотворений. Например, такое (орфография оригинала сохранена):
…Вечер. У моря сидела
девочка, как мать сидит
у ребёнка. Она пела,
и теперь она слышит
его сонное дыханье;
видев мир и упованье,
улыбается она:
не улыбка — это сиянье,
праздник своего лица.
Дитя будет точно море
трогать даль и небеса, —
гордость твое или горе,
шопот или тишина.
Берег его только знаешь,
и сидеть тебе и ждать…
То и песну запеваешь,
и ничем не помогаешь
ему жить и быть и спать.
Дух и стиль поэта, несомненно, проявлены и в этих строках — например, через образ ребёнка как моря, "на берегу" которого сидит и поёт его (будущая) мать. Но насколько все эти, в общем-то, бесспорные основания дают возможность считать и называть Рильке "самым русским из немецких поэтов"? Если попытаться применить к данному определению критерии не только верифицируемости, но и фальсифицируемости, то оно выглядит оправданным примерно в той же мере, в какой, скажем, Блока, с которым Рильке у нас нередко сравнивали (например, их общая знакомая, пережившая и того, и другого, Марина Цветаева, в дневниковой записи 1919 года признавалась, что Рильке воспринимается ею как "лучшая Германия", а Блок — как "лучшая Россия"), можно считать "самым немецким из русских поэтов". К тому же в определениях подобного рода присутствует, пусть незримо, "дух времени" (Zeitgeist), существовавший и царивший перед Первой мировой войной, когда прогресс: культурный, социальный, научно-технический — любой — почитался как главный и едва ли не единственный закон, проявляющийся во всей истории человечества, во всём его бытии. От простого к сложному, от низшего к высшему, от хаоса к космосу. А сложившийся к тому времени миропорядок, с делением на метрополии и колонии, казался естественным, разумным и единственно возможным. Человечество строило новую Вавилонскую башню Прогресса, важными блоками которой, даже краеугольными камнями, казалось, могли и должны были стать как "лучшая Германия", так и "лучшая Россия". Но "не срослось": то ли проект не соответствовал наличному "строительному материалу", то ли он проекту, кто знает… К тому же, "говорящий не знает, знающий не говорит". Но в результате сейчас вместо евразийского донжона российско-германского союза (в самых разных его исторических вариантах) — руины и развалины, не разобранные и поныне, не говоря уже о смене самого проекта.
Несомненно, Рильке был наполнен (или даже исполнен) духом своего времени, но прежде всего — ощущением прорастающих в нём зёрен если не катастрофы, то трагедии: и отдельного человека, и народов, и человечества в целом. Не случайно вершина его творчества приходится на период с конца XIX века и до окончания Первой мировой войны (реального, а не формального, отмеченного Компьенским перемирием 1918 года, её окончания, наступившего только когда стихли последние залпы в России и Турции, т.е. в 1922 году; этим же годом датировано завершение "Дуинских элегий", над которыми поэт работал в течение десяти лет), войны, которую он поначалу даже приветствовал как очищающую воздух грозу. Но разразившийся с нею кровавый ливень для Рильке превратился в потоп, подступивший к тем поэтическим вершинам, где он обитал и творил, и довёл до предела его экзистенциальное отчаяние, совмещённое с пристальным вниманием к деталям внешнего бытия. И это отчаяние можно считать предчувствием Второй мировой, до которой скончавшийся в 1926 году от лейкемии поэт физически не дожил. "Родиться может лишь то, что выношено; таков закон. Каждое впечатление, каждый зародыш чувства должен созреть до конца в себе самом, во тьме, в невысказанности, в подсознании, в той области, которая для нашего разума непостижима, и нужно смиренно и терпеливо дождаться часа, когда тебя осенит новая ясность: только это и значит — жить, как должен художник: всё равно в творчестве или в понимании". Понимание здесь даётся поэтом как осознание результатов иного творчества: человека, природы, Бога; тем самым Рильке ставит знак если не равенства, то связи между пониманием и творчеством. Ему же принадлежит сравнение художника в акте творчества с копьём, которое он бросает в только ему известную цель. Такое отождествление субъекта с его инструментом есть, по сути, проявление одной из высших форм эстетического субъектно-объектного единства. Сходный образ присутствует и в одном из самых известных стихотворений Рильке "Песнь любви" (в переводе К. Богатырёва):
О как держать мне надо душу, чтоб
Она твоей не задевала? Как
Её мне вырвать из твоей орбиты?
Как повести её по той из троп,
В углах глухих петляющих, где скрыты
Другие вещи, где не дрогнет мрак,
Твоих глубин волною не омытый?
Но всё, что к нам притронется слегка,
Нас единит, — вот так удар смычка
Сплетает голоса двух струн в один.
Какому инструменту мы даны?
Какой скрипач в нас видит две струны?
О песнь глубин!
Можно отметить, что взятое им (вопреки распространённой легенде — в 1896 году, то есть ещё до знакомства с Лу Саломе, открывшей для Рильке Россию) имя Райнер происходит от немецкого "райн" (межа) и само по себе даёт образ человека, стоящего на меже, на границе — будь то граница между пространствами, временами или культурами, — то есть пограничника, причём такого, чьей родной страной является сама граница, а не то, что расположено по какую-то её сторону, определяя разницу между "своим" и "чужим". Возможно, отсюда его скитания и одиночество, к которому он всегда стремился ("Одиночество мне ни в чём не откажет, когда я с новыми силами буду ему внимать")? Из воспоминаний Стефана Цвейга: "Его одиночество не было надуманным, вынужденным или религиозным… Вокруг Рильке, казалось, растёт тишина, куда бы он ни шёл, где бы ни появлялся. Так как он избегал любого шума, даже собственной славы, — "той суммы непониманий, которую собирает вокруг себя любое имя", как он однажды выразился… У него не было ни дома, ни адреса, где его можно было бы застать, ни постоянного места обитания, ни офиса. Он находился в вечном движении по миру, и никто, даже он сам, не знал заранее, в каком направлении он отправится дальше".
Россия была прежде всего эпизодом этого вечного движения поэта — движения, для которого в общем-то вторичны и конкретные люди, и конкретные страны, и даже тот или иной язык, на котором написаны его произведения. Один из русских переводчиков его поэзии приводил типичное высказывание "средних немцев": "По-немецки так не говорят, но да — это же Рильке!" Так что ответ на вопрос, является ли Рильке, уроженец Праги, выросший в королевстве Богемия Австро-Венгерской империи, "немецким поэтом", вряд ли окажется однозначным. В отличие от безусловного ответа на вопрос, является ли он поэтом. Как отмечают исследователи его творчества, сам Рильке никогда не утверждал, что даёт ответы на вопросы. Он только сказал (в сборнике "Письма молодому поэту", вышедшем уже после его смерти и составленном из писем, адресованных Францу Каппусу, ничем иным в литературе не прославленному): "Живите сейчас вопросами. Быть может, вы тогда понемногу, сами того не замечая, в какой-нибудь очень дальний день доживёте до ответа". Он же говорил о том, что Париж "стал основой моей воли к изображению", а значительную часть своей жизни Рильке провёл во Франции, Италии и Швейцарии. "Самый русский из немецких поэтов" — это характеристика уже по второй или даже третьей производной творческой функции человека. Можно ли поверять алгеброй гармонию, и если да, то в каком диапазоне, до каких пределов? По словам одного из переводчиков Рильке, К. Свасьяна, пытаться понять его творчество в оптике жизни не менее опрометчиво, чем пересказывать какой-то затронувший глубину души (или идущий из глубины души, как "празвери" в тех же "Дуинских элегиях"? — Авт.) сон за чашкой утреннего кофе.
Можно ли считать, что роль Рильке в поэзии созвучна той роли, которую сыграл Освальд Шпенглер с его "Закатом Европы" для философии истории и историософии, отказавшись от евроцентричного представления истории человечества, его культур и цивилизаций как единого и единонаправленного процесса, тем самым находя в нём достойное место и будущее время для вроде бы безнадёжно "отсталой" России? Принимать ли определение Рильке: "Прекрасное — та часть ужасного, которую мы можем вместить в себя", а также испытать "ужас перед всем тем, что в каком-то невыразимом заблуждении зовётся жизнью"? Во всяком случае, теперь вы не можете сказать, что вас не предупреждали.
