Ленинград. 1985 год
У Макса Ёлкина был серебристый двухкассетник типа гетто-бластер, Панасоник или Шарп, точно не помню. Огроменный, как корабль из космоса. Такой в классе был ещё только у Лёхи Бурденкова, но у него батя вкалывал такелажником в Гавани, поэтому понятно, у них всё было. Кем работал родитель Ёлкина я не помню, но доставать барахло или, говоря красиво, товары народного потребления, он тоже умел, факт.
Вот из ёлкинского гетто-бластера я впервые и услышал Вилли году в 85-м в городе над тихой Невой.
Утрированно-сиплый голос — речитативом — «Рыбацкую» — с жутко неприличным: «вчера поймал я два потрёпанных ... (противозачаточных средства), они унылые висели на крючке...», и с провокационным припевом про «эх, хвост-чешуя, не поймал я ни... чего».
Малопонятные потрёпанные «...» (противозачаточные средства) смущали детскую душу интеллигентного мальчика — дома мама запускала пластинки Битлз и польских Скальдов, записи Эдисона Денисова и Валерия Агафонова, папа музыку слушал мало, но любил возвышенного Окуджаву, а тут «хвост-чешуя». Вульгарней был только исполнитель, поющий про «на параде, к тёте Наде молодой комиссар подошёл...», его я под большим секретом слушал у Лёньки Комарова. Что это поёт Костя — Константин Николаевич — Беляев, и что я буду дружить с ним через полтора десятка лет я тогда не мог и догадываться.
Токарев воспринимался, как певец для прифарцовывающих пролетариев. Интеллигентного мальчика к пролетариям тянуло, поэтому и Вилли Токарев самым естественным образом вошёл в мою жизнь. Вообще, тогда он, возможно невольно, был частью американской экспансии. Шёл в одном культурном пакете с видеофильмами «Одинокий волк» с Чаком Норрисом и «Полицейская Академия» с толпой полицейских. Их смотрели на видаке, у Ёлкиных таковой агрегат тоже имелся, ВМ-12, потом Sanyo с бетамакс-кассетами.
«Ребя, знаете, что в Америке на телефонной будке написано слово «...»? (слово на букву хэ, к печати не предусмотренное. - прим. авт.) В «Полицейской Академии» можно на стоп-кадр нажать и прочесть». Это уже излёт восьмидесятых, на школьных переменах мы делимся пережитым за просмотрами/прослушиваниями записей у Ёлкина. «Это им Вилли Токарев слово подсказал, он там снимался в новой серии и пел «Я налётчик Моня-хулиган, пусть вас не смущает мой наган». - «Дебил, это не Токарев, а Шуфутинский, и не в «Академии», а в «Красной жаре» - объяснял кто-то многознающий.
Но знаек не особо любили...
Тем более, что это был и не Шуфутинский...
Москва. 1995 год
Э. В. Лимонов не особо любил выходить в свет вообще, и выходить туда в одиночестве в частности. В тех редких случаях, когда он выбирался куда-либо, он обыкновенно звал меня составить ему компанию. Отчасти в качестве охранника, отчасти — собеседника, отчасти — собутыльника.
Тогда красиво гуляли в доме Ханжонкова.
Миша Зуев, предприимчивый журналист, Жюльен Сорель и Хлестаков своего времени, собрал в только что переименованном кинотеатре «Москва» несколько десятков знаменитостей и московских экзотов в честь своей якобы грядущей женитьбы на дочке Штирлица — Вячеслава Тихонова. Знаменитости живые были сдобрены двойниками знаменитостей умерших: Гитлер, Сталин, Ленин, Николай Второй, плюс Gorbatchov.
В этой гротескной тусовке я впервые увидел Вилли Токарева близко.
В белом летнем френче, седой «Сталин» учил меня пить «Киндзмараули» из рога, и говорил: «Запиши мой телефон, и не ошибись - Саакян, Георгий Маркарович. Запомнил, дорогой? Я Маркарович, а не Макарович!»
Вдруг появился Вилли Токарев. Маленького роста, на каблуках, в добротном двубортном костюме, как из кино про гангстеров, сам крепкий словно штоф водки. Обнялся с Лимоновым, исчез в толпе. «Вилли Иванович больше похож на Сталина, чем штатный двойник, — говорит ему вслед Лимонов, — как ты думаешь, какого он роста? Ведь явно он ниже меня сантиметров на пятнадцать?» — «На все двадцать, Эдуард» - льщу я...
Наверное, тем же вечером Лимонов рассказал мне, как он встретил Вилли Токарева в 89-м году, впервые прилетев на Родину после пятнадцати лет эмиграции. Не буду сейчас сочинять прямую речь Лимонова, а лучше процитирую кусок из его относительно малоизвестного романа «Иностранец в смутное время». В романе Индиана — это Лимонов, Пахан Солёнов — Юлиан Семёнов, а Вилли Токарев — Вилли Токарев:
«...ему пожимал руку небольшого роста тип с пышными усами, в черной шубе до пят. Токарев. В норковой шубе. Он слышал об Индиане. Индиана слышал о Токареве.
<…>
В том, что Токарев смелый певец, не было сомнения. Он общался с пятнадцатью тысячами в той же небрежной манере, в какой пел для обедающих в русском ресторане в Нью-Йорке. Страннейший феномен народной приязни сорвал его из маленького ресторана в каменном городе на другом континенте и приземлил сюда.
<…>
...Индиане сделался понятен метод автора. Тот создал как бы дневник: песенные сценки из жизни маленького еврея Вилли, советского эмигранта в каменной Америке. Антигероический, перепуганный персонаж Токарева однако привлекал юмором, наглостью, одесской находчивостью. Наилучшим образом выражала Токарева строка-припев: «Небоскребы… небоскребы, а я маленький такой».
<…>
Пахан Солёнов, не торопясь, пошел к сцене. Пятнадцать тысяч человек ждали. Поймав по пути конферансье и обнявши его, Пахан вышел к микрофону, как вышел бы в кухню, набрать стакан воды из крана.
«Мы хотели оставить сюрприз на завтра, но я все же не могу удержаться и хочу объявить вам это сегодня. Прибыль от завтрашнего трехчасового концерта Виленьки пойдет целиком в пользу наших ребят, раненных в Афганистане. Давайте все дружно поаплодируем американскому гражданину Вилли Токареву за его щедрость и высокие качества души!»
Зал зааплодировал. Токарев обнял Солёнова. Солёнов обнял конферансье. Шеф оркестра в белом шелковом костюме обнял всех ранее обнимавшихся. Музыканты привстали и тоже аплодировали, отложив инструменты. Индиана на своем месте морщился, находя все эти обнимания и всенародные умиления излишне сладкими.
<…>
Певец скрылся за черными ящиками усилителей, чтобы выйти из-за них уже с другой песней. Он вышел в зал с суровой мелодией Великой Отечественной войны:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война…
Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный шнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив,— заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.
А он укорял их памятью. Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…
Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их «Землянку»:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет в той избушке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
…Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…
Стойкий иноземец, бесчувственный чужой Индиана сопротивлялся течению влаги из глаз. Но глаза так немилосердно щипало и жгло, что пара слезинок все же преодолела железный занавес. Ругаясь сквозь сжатые челюсти, он вынужден был констатировать, что принадлежит, всё ещё принадлежит, к этому народу. «Да, ОН-таки прочно взял ИХ за яйца»,— сказал он, обернувшись к Соленову.
Он простил Токареву его шубу.
двойной клик - редактировать изображение
Москва. 2002 год
В начале двухтысячных у меня случился друг, сбежавший одновременно от братвы и от латвийского правосудия — рижский бандит Серёжа. В силу обстоятельств, он какое-то время жил у меня дома в Москве. Тогда я был молод и верил в благородную миссию просвещения, видимо, гены прадеда-народника давали о себе знать. Серёгу я приобщал к культуре. Культура знаменовалась многократным просмотром «Терминатора» (часть вторая, Джаджмент Дэй), ленты Дыховичного «Копейка» и «Калины красной» (мы оба плакали), а так же прослушиванием Высоцкого, Северного и Вилли Токарева. Интересно, что у Серёги выстроилась своя иерархия величания полюбившихся мастеров искусств. Так Шукшин для него был строго — Василий Макарович. А вот поющие сердца ощущались им, не то что сердцем ближе, но фамильярней, на более короткой дистанции — Высоцкого он именовал Володичкой, Северного — Аркашей, а Токарев был Виленькой.
Так, Виленькой, он для меня навсегда и остался.
— Даник, поставь «Седого мальчишку» — ни разу не отсидевший Серёга любил эту тюремную песню Токарева. После «мальчишки» непременно наступал черёд песни про «день рождения мамы».
— Когда Вилли приезжал в Ригу, ребята Клопа — Яниса Кальве — хотели подарить ему седьмую бэху-автомат, даже номера заказали именные: «ВИЛЛИ», но Виленька отказался принять подарок. — делился Серёга воспоминаниями.
А просветительские мои усилия, видимо, были не совсем бессмысленными, ибо прослушивание любимых исполнителей закончилось тем, что предприимчивый Серёга организовал свою собственную группу «ВИА Путина», сделал аранжировки «как у Токарева», и последующие полтора года, когда я выходил из метро, меня донимал рвущийся из всех ларьков звукозаписи жизнерадостный серёгин хит «Отмечаем-зажигаем!», исполнявшийся от лица и голосом Владимира Владимировича.
В 2006-м Серёгу убили, застрелили где-то в Веневском районе Тульской области.
Бишкек. 2014 год
С моим другом бизнесменом Валерой мы мчимся ночью из аэропорта Манас в Бишкек. В вип-зале аэропорта мы только что столкнулись лоб в лоб с похожим на злую мумию Джорджем Соросом, и обсуждаем, что сулит Кыргызстану появление этого шайтана. Валерин телохранитель и водитель, есаул Семиреченского казачьего войска Женя по прозвищу «Большой Джон», наклонив могучую голову к рулю, спрашивает:
— Я Вилли Токарева поставлю? Вы не против?
Босс не против. «Этот диск сам Вилли Иванович мне подарил» - объясняет Женя.
— Мы его так принимали тут год назад! Вилли Иванович красавчик! Он же сам казак! Приехали вечером к нему в гостиничку, преподнесли со всем уважением коньяк в бутылке в виде шашки, он очень рад был. Выпивал с нами — у него свои сигары с собой были и свой виски. Потом его по жаре сморило малость, устал конечно, он всё-таки не мальчик. Но, прикинь, на следующее утро — как огурец. И вечером — концерт на два часа...
двойной клик - редактировать изображение
Про Киргизию Вилли Токарев тоже сочинил песню. Я недавно видел в интернете. Слова простые и понятные, такие, какие нравятся людям:
Я в машине помчусь по Бишкеку,
И, сжимая от радости руль,
Я поеду смотреть чудо века —
Не сравнимый ни с чем Иссык-Куль.
Я напьюсь родниковой водицы
И на снежную гору взберусь,
Я оттуда увижу столицу,
Я увижу далекую Русь.
Крупного масштаба был человек, всесоюзного. Наверняка ощущал себя таковым. В нём было общее с Кобзоном — восприятие всего неоглядного пространства СССР (даже через четверть века после гибели СССР) своей землёй, своей Родиной — от края до края.
Песни его, несмотря на крепкую музыкальную образованность автора, были зачастую вульгарны и примитивны. Но высокий вкус не всегда нужен людям. Если питаться лишь «высоким» можно и помереть, или засохнуть. Есть струны в душе, которые задевает именно такая простецкая «эх, хвост-чешуя». К тому же, примитивность примитивности рознь — когда она сопровождается такой витальностью, таким жизнелюбием, как у образа Вилли (чуть было не написал — Чарли, но не будем сейчас развивать это сопоставление) она приобретает сугубо положительный заряд.
Крайне важно, что, в отличие от многих собратьев по эстраде, у Вилли Токарева была совесть. Было ясное и определённое гражданское чувство. Он, якобы гражданин мира, никогда не забывал о том, что он русский — причём не просто в узко этническом, но в смысле мировосприятия. Это чувствовалось всегда, а сейчас, когда пошли потоком заупокойные воспоминания, рассказывается множество буквальных случаев.
Роза Головкова: «Я была на первом концерте Токарева в Театре эстрады, когда он только что вернулся. В день концерта была крупная железнодорожная катастрофа, и В.И. Токарев, сказав об этом, изменил репертуар на этом концерте и никакие блатные и весёлые песни не звучали».
Сергей Бабурин: «Мы познакомились после трагических событий Государственного переворота Ельцина осенью 1993. Своё отношение к произошедшему Вилли Токарев выразил в песне «Белый Дом - Чёрный Дом», дал специальный концерт для защищавших Конституцию и парламент народных депутатов Российской Федерации, на котором я попросил исполнить именно эту его песню на «бис». И он исполнил».
Это не от стремления нравиться всем, это от того, что совесть есть.
Ещё в нём были самурайские черты — ни седины не показывал, ни слабины. И казался несокрушимым.
И вот, однако, умер.
Спи спокойно, Вилен Иванович.
А ленинградского школьника Макса Ёлкина, фартового обладателя серебристого двухкассетника породы гетто-бластер, ты пережил. Макс помер от некачественных наркотиков пару лет назад, едва разменяв сороковник. Продал ему наркотики другой одноклассник, ещё один друг детства, теперь сидит, вроде.
Так, подъездами и дворами, собственная дурость и ядовитые последствия горбачёвской деятельности выкашивают наше поколение, которое росло под твои песни.
Но ты-то тут ни при делах.
