Некрасовых в русской поэзии было два, но об этом знают немногие. То есть имя одного из них - Николая, всегда на слуху. А вот о другом – Всеволоде, мало кто слышал, тем более – читал.
Вспоминается почти анекдотический случай, произошедший с тремя известными швейцарцами и засвидетельствованный одним из мемуаристов. «Об Арнольде Беклине, его сыне Карло и Готфриде Келлере рассказывают такую историю: однажды они, как обычно, сидели вместе в трактире. Их столик славился замкнутостью и несловоохотливостью. Вот и на сей раз компания сидела молча. Потом, по прошествии долгого времени, младший Беклин заметил: «Жарко», — а через четверть часа старший откликнулся: «И ветра нет». Келлер, со своей стороны, тоже выдержал длинную паузу; после чего поднялся из-за стола, сказав: «С болтунами пить не хочу».
Это очень похоже на Некрасова, говорящего по крайней необходимости, а в стихах выражающегося и вовсе чуть ли не междометиями.
Были и есть в очень небольшом количестве поэты, которые стремятся хоть как-то приблизить свою речь к тишине. Но ни у кого, кроме Некрасова, тишина была не целью, а исходным посылом, благодаря которому очищенные от затертых значений слова возвращали смысл привычным явлениям и событиям и сами обретали таким образом новые, прежде никем не замечаемые смысловые качества:
Весна весна весна весна
Весна весна весна весна
Весна весна весна весна
И правда весна
С конца 50-х годов Некрасов начал писать так, как будто до него в России не было никакой поэзии: начал буквально с ничего, с белого листа. Так могло показаться на первый взгляд. На самом деле предшественники были, и он их сам называет. Были и чтимые им современники: Кропивницкий, Холин, Сапгир и другие представители «лианозовской группы» (не только поэты). Но все эти сближения очень условны. Ведь у Некрасова – минимализм запредельный: его стихи зачастую состоят всего из двух-трех повторяющихся слов, при помощи которых он проговаривает очень важные для себя (да и не только для себя) вещи.
Это я
Это я
Это я
А где моя
Где моя
Где моя
Где
Моя
Моя
Моя
Моя
Моя
Яма
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть
Свобода есть свобода
Он ограничивается существительными, изредка добавляет глаголы. И это все. При том, что подспудный и упущенный понятийный ряд явственно подразумевается.
псы коты
собаки кошки -
щенки и котята
и щенки -
- Ань
Ань
Ань
Ань Ань
А котята -
- Аня
Аня
Аня Аня Аня
псы коты
орлы киты львы
Аня – это жена поэта, известный литературовед, в соавторстве с которой он написал вышедшую довольно большим тиражом книгу о драматургии Островского, а также несколько статей, где в числе прочего дал представление и о своих творческих установках.
Его стихи в советской печати почти не появлялись. Вначале еще были иллюзии относительно их опубликования, затем они исчезли. К людям, к которым он ради этого обращался за помощью и которые проявляли непонимание, он относился иронически, что не исключало, разумеется, и вполне понятной досады:
как я к вам
со стихами тыркался
все-тки это был
цирк
уважаемые товарищи
Иван Иванычи
Петры Петровичи
и
уважаемые товарищи
Борис Абрамович
и Давид Самойлович
вот
я не буду
вам мешать
Иногда он был резок, нетерпим, гневлив. Причины гнева на ровном, казалось бы месте, для многих, даже хорошо его знавших, были не вполне понятны. Главная из них, думается, следующая: у него были свои собственные представления о том, какова должна быть поэзия, была своя система ценностей, не совпадавшая с привычной, что вкупе с прямодушием очень часто приводило к конфликтам с людьми, мыслящими более рутинно. Внятной речи он предпочитал бормотание. «Отказ от внятного слова, отказ от речей отнюдь не значит еще отказ от речи: умолчание, покашливание, пауза или скороговорка могут быть интонационно богаты и эмоционально наполнены куда сильней всякого красноречия. <…> Голос должен быть приглушен. Голос обязан покашливать. <…> Интонация есть позиция».
Это понимали не все. Поэт Денис Новиков, подвизавшийся одно время при отделе поэзии в журнале «Огонёк» жаловался мне, что Некрасов обиделся на него за то, что он пообещал опубликовать его стихи в одном из номеров (было у него такое свойство – давать обещания с самыми добрыми намерениями), но не смог этого сделать, наткнувшись на стену непонимания со стороны сослуживцев. И Некрасов, который, конечно же, просто должен был предвидеть нечто подобное, после этого перестал с ним общаться.
Тем более он чуждался тех, кто незаслуженно преуспевал на литературном поприще, презирал их, бывало и ненавидел. Не из зависти: он не был завистлив, ему нужна была справедливость. К тем, у кого находил хоть какую-то долю таланта, он относился с большим вниманием, знакомил их друг с другом, с близкими ему людьми. Не могу забыть, с каким интересом он слушал в конце 80-х годов стихи одного из моих приятелей, Алексея Саганя, тогда никому неизвестного поэта, которого видел впервые, потом тепло говорил о его стихах.
Со временем в ранге классика его признали даже те, которые не признавали раньше. Вряд ли это только дань моде – просто после долгих лет непризнания назрела необходимость отдать должное его линии, которую он упрямо и последовательно тянул на протяжении всей жизни.
Те, кто рискнули пойти по намеченному им пути (а таких не так уж мало), наверняка понимали: дойти до той степени самоограничения, до которой дошёл он, удастся мало кому. Собственно, больше никому, наверное. Но даже если бы кому-то удалось, в этом не было бы большой заслуги. Ведь без Некрасова и самого-то пути не было. А теперь он есть и с этим приходиться считаться даже тем, кто его не признает.
