«У одного человека была два сына; и он, подойдя к первому, сказал: сын! пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: не хочу; а после, раскаявшись, пошел. И подойдя к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: иду, государь, и не пошел…» (Матф. 21:28-32).
Какое отношение имеет этот Евангельский фрагмент к Дон Кихоту, а тем более к Сервантесу? На мой взгляд - самое прямое, ибо Дон Кихот волею автора совмещает в своей личности черты сразу двух сыновей из этой притчи, посылаемых на работу отцом. Совмещает – при том, что до конца не уподоблен ни одному из них, потому что сказав поначалу: «иду», пошел не в ту сторону, и только затем выбрал верный путь.
В основе поступков героя – искаженная религиозно-мессианская идея. Его призвание – монашество, он же, начитавшись рыцарских романов, делает довольно существенный финт в сторону от него. Сами подвиги Дон Кихота проецированы не непосредственно в реальность – они происходят отчасти в его воображении, можно сказать – внутри сознания, заранее определяющем не только их истоки и течение, но зачастую даже и исход, сильно отличающийся от реального. Отметим два мешающих друг другу свойства (впрочем, может быть, что и друг друга дополняющих) – то, что он добр, но горд (подозреваю, в той же степени, что и автор, да и любой испанец, знаю это по своим родственникам). Доброта толкает его на поступки богоугодные, гордость мешает осуществлять их так, как было задумано, лишает их желательных результатов. И, при помощи нелепых и никому не нужных поступков, отвлекает от действительно богоугодных добрых дел, которых жаждет его душа и которые он мог бы творить. К Кихоту вполне приемлемо определение, которое дает подобным ему людям в 15 слове Лествицы преподобный Иоанна, игумен горы Синайской: «Есть мужественные души, которые, от сильной любви к Богу и смирения сердца покушаются на делания, превосходящие силу их; но есть и гордые сердцем, которые отваживаются на такие предприятия. А враги наши (имеется ввиду – бесы) часто нарочно для того подущают нас на такие дела, которые выше нашей силы, чтобы мы, не получивши успеха в них, впали бы в уныние, и оставили даже те дела, которые соразмерны нашим силам и таким образом сделались бы посмешищем наших врагов».
Дон Кихот, надо отдать ему должное, будучи не раз и не два посрамлен врагами, в отчаянье всё-таки не впадает, что наводит на предположения относительно сложного внутреннего его состава на предмет христианской качественности, суть которой отчасти тоже определяется преподобным Иоанном во все том же 15 слове: «весьма неразумен тот, кто, слыша о сверхъестественных добродетелях святых мужей, отчаивается. Напротив, они преподают тебе одно из двух полезных наставлений: или через святое мужество возбуждают к ревности, или, через святое смирение приводят тебя к глубокому познанию твоей немощи и к зазрению самого себя». Осознание второго, пройдя через безоглядное и извращенное увлечение первым, и обретает в конце жизни Дон Кихот. Но предпосылки к этому можно заметить намного раннее.
Из разговора с герцогом в 36 главе второго тома можно догадаться, что в представлении Кихота рыцарское звание – это дар Божий, предоставленный обладателю для испытания его на христианскую прочность: «я бесконечно благодарю Бога, - признается герой, - за то, что я рыцарь, и благословляю любые несчастья и испытания, которые на почетном этом поприще могут быть посланы». Следовательно, свою деятельность с волей Божьей Кихот все-таки согласовывает. Что не исключает религиозных искажений, поводом для которых служит его восторженная натура. Прежде всего, конечно – подмена в сознании образа Матери Божьей образом земной женщины, возводимой до Ее степени. Можно даже говорить о проекции образа Пречистой Девы на земное грешное существо, ничем, кроме принадлежности к одному полу с Ней не связанного. Следует отметить и общение с этой заместительницей на глубоко чувственном уровне, что вообще характерно для человека, воспитывавшегося в католической среде. Опыт существования в этих рамках с попыткой выхода за их границы, в сферу чистого духа, переданный нашим Пушкиным в памятном всем нам стихотворении «Жил на свете рыцарь бедный…» с присущим ему умом, проницательностью и тактом, если и в какой-то степени и доступен Кихоту, то, все таки, не вполне. Можно сказать даже, что посредством любви к Дульсинее герой в значительной мере понижает аскетические потенции собственной натуры (ведь он оставался девственником до пятидесяти лет и таковым умирает), - те потенции, которые могли бы дать гораздо более ценные плоды в случае прямого служения Богу, не исключено, что и на монашеском поприще, на котором он, одновременно, больше мог послужить и людям. А так – большинство из них остаются практически нереализованными; и – больше того – служат для выявления во встреченных им людей наклонностей не лучшего, а самого худшего характера. Все эти искажения не проходят мимо внимания проницательного во многих отношениях, в том числе и религиозном, Санчо: «Подобного рода любовью должно любить Господа Бога, - такую я слыхал проповедь, - любить ради Него самого, не надеясь на воздаяние и не из страха быть наказанным».
Такую любовь Кихот обретает ближе к концу романа. Но путь к ней намечен задолго до финала. Например - в главе 57 второго тома: «Дон Кихот уже начал тяготиться той праздной жизнью, которую он вел в замке. Он полагал, что с его стороны это большой грех – предаваясь лени и бездействию…и склонен был думать, что за бездействие и праздность Господь с него строго взыщет». Это уже значительно высшая стадия осмысления своей деятельности, чем служение прекрасной даме, возводимой до небесного абсолюта. Недаром далее нет уже ни одного упоминания о ней, а за самим Дон Кихотом более не наблюдается никаких сумасбродств. Пик нового поворота рыцарской темы – в той же 57 главе, из которой мы с изумлением узнаем, насколько широки представления Кихота о рыцарстве: в число рыцарей, ничтоже сумяшеся, герой включает всем известных святых, которые, уверен, такому обстоятельству немало бы подивились - хотя, по большому счету, Кихот, конечно же, абсолютно прав. И не только потому, что некоторых из них, например, святого великомученика Георгия Победоносца, вполне можно отнести к этому ряду, из которого себя самого Дон Кихот исключает: «За счастливое предзнаменование почитаю я, братья, что то, что мне довелось увидеть эти изображения, ибо святые эти рыцари подвизались на том же самом поприще, что и я, то есть на поприще ратном, и все различие между ними и мною заключается в том, что они были святые и преследовали цели божественные, я же, грешный, преследую цели земные. Они завоевали себе небо благодаря своей мощи, ибо Царство Небесное берется силою, я же еще не знаю, что я завоевываю, возлагая на себя тяготы...»
Это не что иное, как прощание со своими причудами – и своим безумием. И смирение себя перед переходом на иную стезю. После таких подчеркнуто выделенных сопоставлений уже не удивительна кончина Дон Кихота, сходная с представлением едва ли не святого, хотя каждый волен выбрать, как к этому относится. Отмечу, однако, что перемена в герое происходит довольно внезапно, после сна, похожего на смерть, после которого, «он, однако ж, пробудился и громко воскликнул:
- Благословен всемогущий Бог, столь великую явивший мне милость! Милосердие его воистину беспредельно, и прегрешения человеческие не властны ни ограничить Его, ни истощить… Поздравьте меня, дорогие мои: я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым. Ныне я враг Амадиса Галльского и тьмы-тьмущей его потомком, ныне мне претят богомерзкие книги о странствующем рыцарстве…ныне я по милости Божьей научен горьким опытом и предаю их проклятию. Я называю бреднями то, что было до сих пор, бреднями воистину для меня губительными, однако с Божьей помощью я перед смертью обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что скоро умру, а потому шутки в сторону, сейчас мне нужен духовник, ибо я желаю исповедаться...»
Замечание от автора:
«…Наконец, после того, как над Дон Кихотом были совершены все таинства и после того, как он, приведя множество веских доводов, осудил рыцарские романы, настал его последний час. Присутствующий при этом писарь заметил, что ни в одном рыцарском романе не приходилось ему читать, чтобы кто-нибудь из странствующих рыцарей умирал в своей постели так спокойно и так по христиански».
Именно так: что невозможно в романах, то возможно в жизни. Сервантес, переживший на своем жизненном поприще множество испытаний, в том числе – религиозного характера, окончивший жизнь монахом (вслед за ним, кстати, вдохновленные его примером, постриглись в монашество жена и две его сестры), тоже смело может быть уподоблен сыну, сказавшему Небесному Отцу: «Иду», но много раз уклонявшемуся от намеченного пути, конец которого ознаменовался, все же, преданием себя воле Отца.
Безусловно, во времена Сервантеса Испания была самой верующей в католической Европе страной и трудно представить себе в ней хотя бы одного не верующего человека. Во всяком случае – на бытовом уровне, который вера Сервантеса несомненно превосходила. О том, что он знал толк в католическом мистицизме, свидетельствует его стихотворение под названием «На экстаз нашей Блаженной Матери Тересы де Хесус», написанное в 1614 году и посвященное монахине Матери Терезе , основательнице монастыря босоногих кармелиток в Алькала, известной своим аскетизмом.
Но даже если он и не был поначалу прилежным правоверным католиком, что, впрочем, опровергает его пребывание в алжирском плену, где более всего он опасался скомпрометировать себя как христианина в глазах магометан, то, во всяком случае, учитывая обстоятельства современной ему Испании, должен был выглядеть таковым и в глазах читателей. Тем более - в глазах инквизиции. Не случайно саму оценку качества книг, которые читает Дон Кихот, Сервантес доверяет священнику, именно он определяет их вредность и полезность. Думается, его оценку разделяет и автор. Вредные – это те, где громоздятся друг на друга разнообразные выдуманные нелепости, полезные – те, которые проникнуты христианским духом, да и то с оговорками. «Я отправил бы их на вечное поселение – и только, хотя бы потому, - говорит священник, - что они бледные копии вымыслов знаменитого Маттео Боярдо, сочинение же Боярдо, в свою очередь, послужило канвой для Лудовико Ариосто, поэта, проникнутого истинно христианским чувством…»
Думается, этими же критериями руководствовался и Сервантес, ведя Дон Кихота через вдохновленные самими благими намерениями чудачества к смерти, ознаменованной раскаяньем в рыцарских бреднях, исповедью, причастием Христовых Тайн, обращением к себе самому в настоящей, а не придуманной ипостаси. И, несмотря на несколько искусственный финал, выдержанной , бесспорно, в христианском духе, назидательной, поучающей и просветляющей читателя, в том числе – православного, у которого, вообще-то, найдется немало претензий и к автору, и к герою. Но это уже другая тема. Тем не менее, к сказанному стоит добавить еще вот что.
О религиозности написано Сервантеса довольно много. Приведу лишь два наиболее показательных и радикально расходящихся между собою мнения. Первое принадлежит исследователю его жизни и творчества Америко Кастро: «В конце XVI века у людей наиболее выдающихся существовала особая форма религиозности, сложившаяся в результате конфликта возрожденческих идей (в основе своей атеистических или пантеистических) с католицизмом, представленного традицией, социальным порядком, сильными чувствами индивидов и коллективов… У Сервантеса, ввиду его включенности в историческую ситуации, в которой он жил, мы обнаруживаем отражения этого сложного мироощущения, касающегося религиозного мышления. Да, католического… но в форме, в которой это было у других гениальных людей, охваченных новыми веяниями… Его христианство… напоминает, в отдельных случаях, более Эразма, чем Тридент».
Есть и другая точка зрения, с которой Сервантес рассматривается именно как последователь идей Тридентского собора и контрреформации. Например, Ф. Мальдонадо де Гевара полагает, что у Сервантеса нет ни одной «не строго католической мысли», каждое его слово – слово «писателя типично испанского и тридентского».
Последнее мнение, как нетрудно догадаться из контекста этой статьи, её автору гораздо ближе, чем первое.
