Александр ЗАВЬЯЛОВ. Впотьмах. Повесть. — СПб.: Издательство "Левша—Санкт-Петербург", 2013. — 184 с.
Не ведал, кто автор этого произведения, но после знакомства с книгой точно мог сказать, что он не молод летами и не стар душой. А еще — что явно не на своём месте живёт.
"Вдруг открылось, почему история — курам на смех! Творят её не мудрецы, прозревающие вселенские смыслы, а пацаны с горящими глазами, кому мир кажется глупой лягушкой. И чешутся руки взрезать эту живую нелепость, сунуть нос в потроха и, узрев, как всё просто внутри и ничто там не тайна, храбро подправить Творца. А потом, обозлившись, что плоть еле дышит, а дух вот-вот отлетит, бойко сшить на живую нитку, на дурака приставляя голову к заднице… И ждать — как оно квакнет и побежит…"
Но в наше время Интернета невозможно человеку нигде укрыться — где-то да мелькнет его след, зафиксированный бездушной (бездушной ли?) машинерией. Поэтому представляю Александра Владимировича Завьялова, 1945 года рождения, годом старше меня, грешного: "В 1977 году Судьба сбросила с телеги, превратив в хромого инвалида. Вольным фотографом славно промышлял до "смутного" времени, снимая кошек, собак и детей. Купил автомобиль, дачу, возлюбил земледелие… Из фраз и мыслей Гоголя, от "Ревизора" до "Выбранных мест из переписки с друзьями", скроил пьесу "Шинель". Был замечен Александринским театром, для какого инсценировал "Двойника" с "Игроком" Ф. Достоевского и "Джан" А. Платонова".
Жаль, не видел я этих инсценировок и не слышал о них — интересно было бы сравнить и сопоставить их с описанием жития и смерти Клима Чичилясова (он же — Беловерцев).
Платонов Завьяловым в книге не упоминается, зато Гоголь с Достоевским — в наличии, и немалом. Вместе с Пушкиным, Лермонтовым и Толстым, кстати. На меньшее автор не согласен.
"Чичилясов за Богом полез в русскую классику.
Она оглушила безбожием.
Пушкин…
Женщина, фатум, честь, красота, гармония, правда, зло… Земными страстями горел Пушкин. Бог мало занимал Пушкина. Он поминался всуе. Как рифма и образ.
Лермонтова околдовал Демон. Бог был злой силой, гнетущей страдающего кумира.
У Гоголя за всяким словцом ухмылялся черт. Ни сном, ни духом тут Богом не пахло!.. Какой, к черту, Бог?! Нос, спрыгнув с лица, шёл в мундире молиться в Казанский собор. Гоголь наплодил чертовщины такую гибель, что, насмерть перепугавшись ("Темно во мне!…"), кинулся к попам, дабы обучили молитвой угомонить живущую в нем нечисть. Благочестивые батюшки надоумили сжечь написанное. Богобоязненный Гоголь послушно спалил второй том "Мертвых душ".
Достоевский с Толстым взялись за Бога всерьёз. Тема сильно язвила обоих — Россию трясло от ересей.
Оба гения тоже носили в себе микроба безбожия. Комплекс вины повернул их к вере…
Чичилясов сразу почуял: если б не жгло Достоевского сомнение… главное сомнение века!!! — "есть Бог или нет?" — не вышло б столь огненной температуры.
Мир Достоевского — истеричен, криклив, непредсказуем. Все друг друга трясут за грудки, аж трещат-рвутся рубахи: "веруешь в Бога аль нет?!"
Нервный, колючий сквозняк знобит всякую душу, сунувшую нос в Достоевского…
Лев Толстой обаял простотой и земным, надежным уютом. Мир Толстого — многолюден, звучащ и пахнущ. Многоцветен и полон чувств…
Но вот что насторожило в Толстом.
В Божьем мире царит СВОБОДА. Всяк волен творить зло и добро, повинуясь природной сути. В мире ж Толстого свободы нет. Это у Достоевского "всё дозволено!", мятущийся дух, и не понять, откуда сквозняк. В мире Толстого сквозняков нет. Тут воздух неподвижен, и наглухо законопачена всякая щель, куда может подуть свобода… После Толстого никто про Бога не думал…"
Такая вот история русской литературы "от Чичилясова" (или всё-таки "от Завьялова"?)…
Ни с чем тут не соглашусь — "оглушить безбожием" русская литература может только человека, абсолютно далекого и от веры, и от Бога.
Александр Завьялов не таков. Таков только его герой, не видящий и не признающий ничего, кроме собственного существования. Но — познающий себя и осознающий себя как "свечу горящую", которая впотьмах греха и безвременья, напоследок вспыхивает ослепительным светом преображения: "Тревога ошпарила Чичилясова. Облизав языком пересохшие губы, он посмотрел туда, откуда был зов.
Увиделся купол в четыре круглых окна на четыре стороны света. Все окна были тусклы…
И вдруг серый свет во всех окнах вздрогнул и начал медленно наливаться солнцем… Всё больше и больше…
Скоро все окна сияли слепящим золотом. "Солнце не может светить с четырёх сторон", — кольнул испуг Чичилясова.
Свет будто вытек из окон — они стали черны, как в ночь. Вот уж весь купол сиял.
Свет этот стал нестерпимо ярок… И чудо: глазам не было больно в слепящее солнце смотреть. Глазам было в радость пить и пить животворный свет!
Вдруг свет с высоты хлынул вниз дождём… Туда, где как раз был Чичилясов!..
И что после этого жизнь? Обожжённая тайной, она превращалась в пепел, теряя цену и смысл…"
Протагонист повести гибнет по-булгаковски странной смертью, финал открыт, но "свет и во тьме светит, и тьма не объяла его…"
