Владимир МАЛЯВИН. "Цветы в тумане: вглядываясь в Азию". — М.: «Малявин В.В. и Ко», 2012, 382 с.
Господа, хочется начать сразу с главного - перед вами глубоко новаторская книга. «Цветы в тумане» - это и цветы, и околдовывающий их (околдовываемый ими) туман. Книгу читаешь со странным чувством, что все переживаемое тобой и в самом деле «равно реально и нереально». Я действительно не знаю другого серьезного писателя, кто бы так глубоко и одновременно так поэтически тонко проанализировал связь категорий даосской и буддистской метафизики с дискурсом современной постмодернистской мысли на Западе. Цитаты из Чжуан-цзы здесь органично перетекают в тезисы Делеза и при этом беллетристически иллюстрируются картинками из современной азиатской жизни. И выясняется, что симулякр – копия без оригинала – актуален не только на Западе. Мы, кстати, еще хоть как-то цепляемся за нашу эстетику руин, и изо всех сил пытаемся сохранить в себе «саморазрушающегося субъекта», а в том же Китае, например, священную даосскую гору Циншеньшань давно уже венчает кичевая статуя Лао-цзы. Оригинала нет, да он и не нужен, бал правит пустота. И, похоже, на Востоке никогда и не делали из этого трагедии, даже театры там изначально строили рядом с храмами. Как говорит классик: «Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным». Это для нас современность предстает лишь бессмысленной циркуляцией сорванных со своих мест знаков, это мы - по меткому замечанию Бодрийяра – лишь «ускоряемся в пустоте», вступаем в смертоносную фазу «экстаза коммуникации», а на Востоке такой порядок вещей совсем не воспринимается как конец света. Ведь на Востоке субъекта нет. Да и не надо… Конечно же, все не так просто, и Владимир Малявин развивает свои построения с достаточной осторожностью. И, разумеется, он совсем не оправдывает современный «постмодернистский капитализм», не обосновывает его вечными даосскими и буддистскими истинам. Его совсем не радует превращение восточных религий в туристический аттракцион. Упреждение желаний и функциональная разрядка невроза в бессознательном посредством «религиозной машинки чань-буддизма» видится автору как апокалипсис. Но превращение – единственная реальность на Пути, и в этой странной точке схождения «двух ничто» Запада и Востока, в этой странной «конвергенции взаимных конвергенций» знаменитое даосское рассеяние все больше выглядит, как западный распад. Но, как говорится, нет худа без добра (а чем, кстати, не формула Лао-цзы?) и в этом «рассеянии» Малявин видит не только «нигилистические вихри». Неврозу Запада на Востоке противопоставляется гедонизм. Тело – вот восточная истина. Мы, да и весь мир, - как говорят лучезарные ламы – всего лишь тело Будды. Нас объединяет жизнь наших тел, а не наши идеалы и даже не наши дела. Так «давайте житийствовать»! Разве тело это не есть дух в одном из его великих пределов? И на разноцветном торжище, в мелькании рекламных огней, в струящихся по улицам восточных городов толпах, зачарованных своими фантазмами, автор призывает видеть, прежде всего, великий театр жизни – все ту же переливающуюся бликами иллюзий пустоту, сама-в-себе исполняющуюся. Как же тут не вспомнить Ницше: «Бытие и мир от века можно оправдать лишь как эстетический феномен». Краски, тона и полутона… Вот откуда любовь автора к перекликающимся, как на картинах великих колористов, подробностям – будь то «водные деревни» Цзяннани, вьетнамская эзотерическая секта, поклоняющаяся почему-то Виктору Гюго или квартал последних аутентичных японских гейш в Киото. Но нет никаких поводов упрекать автора в имморализме, вчитайтесь внимательнее в главу о Тибете, где все та же фундаментальная категория пустотности бытия рассматривается теперь уже не в контексте радужных фокусов уличных продавцов, а в аспекте практик духовной аскезы буддийских подвижников, уходящих на годы в затвор, чтобы слиться в созерцании с камнем, водопадом, цветком. «Правда человеческой социальности, - говорит автор, - обретается за пределами общественных форм». Это на Западе от социальности бегут, выбирая алкоголь, наркотики, преступление, и так, по-своему, избавляются от «социальных организмов» - врагов великого «тела без органов».
Несмотря на проскальзывающую время от времени неприязнь к Западу и многочисленные цитаты из даосских классиков об «оживании в пустоте само-оставления», автор, на наш взгляд, все же так или иначе остается на стороне субъекта, порождая некий новый жанр философствующего путешественника (путешествующего философа), ведь вряд ли такой жанр мог бы быть порожден азиатом. Другое дело - разница в архетипах западного и восточного культурных героев, разыгрывающих мифы о жертвенности как условии победы (на Западе) и об утверждении жизни в себе и через себя, а не победы над ней (на Востоке). Здесь уже автор, отождествляясь с рассказывающем о своем путешествии герое, явно склоняется к восточному мифу. Или это наша извечная русская попытка быть не собой? Наш русский нигилизм, обращающийся всеприятием? О русском, кстати, в этой книге говорится много. Да и заканчивается она очерком о православном Афоне, где когда-то был построен первый русский скит. Мне было особенно интересно сравнение нас с японцами, этими «вечными учениками континентального Китая», как характеризует их автор. Похоже, японцы всегда хотели стать китайцами, как и мы европейцами. И в отличие от нас они многого добились. Превозмогая чудовищное напряжение, японцы все еще ищут соответствия внешних и неких «абсолютных» форм. И сама эта попытка соответствовать абсолютизму идеалов в экзистенциальном плане порождает тот самый «аристократизм неудачи», который нам так близок. Не случайно Малявин приводит здесь цитату из Кожева о «бескорыстной отрицательности» японцев и сравнивает их с нами. Кстати, цитаты в этой книге все как на подбор и сияют, как звезды на Дантовых небесах, пронизывая слои всех девяти сфер. Девять - и в восточной науке число неслучайное, недаром в даосской традиции, например, жизненную энергию ци уподобляли «девяти состояниям воды». Не скрою, что у меня появилось желание развить теорию и о девяти уровнях авторского повествования. Текучесть – одна из главных категорий восточной метафизики, и философская проза Владимира Малявина и в самом деле то разливается эссеистически, то вдруг закручивается на авангардных порогах («Вот: народ – нарос»), накапливается в заводях как некий симулякр Лао-цзы, разумеется, в лучшем смысле этого слова («симулякр есть истина, скрывающая, что ее нет» - Бодрийяр) и взрывается собственным, европейского происхождения, афоризмом... Быть может, это опять все то же русское стремление автора быть не собой (в котором, конечно же, только и можно стать и остаться собой). Где-то автор говорит: «Все на свете ценно не само по себе, а чем-то совсем иным». Может быть, и эта книга ценна совсем не тем, о чем в ней рассказывается. Вглядываясь в Азию Малявина, познаешь сам себя и забываешь о своей эфемерности. «Мир существует, чтобы войти в книгу», - как говорил Малларме. А идеальное путешествие подобно идеальному преступлению. Ибо, «как идеальное преступление не оставляет следов, так и идеальный фантазм неотличим от действительности» (Малявин).
