Леонид ГРОССМАН. Достоевский-реакционер. М.: Common place, 2015. — 140 с.
Недавно Шендерович, помимо изысканий о двух видах человека, подарил ещё одно открытие — оказывается, наши современники очень далеки от золотого века русской культуры, равно как нынешние греки — весьма относительные наследники Платона и Аристотеля. Есть в этом "прозрении" некоторая правда, а в контексте самой интеллигенции цена рывка к идеалам 1789 года — "свободы, равенства и братства" — очень заметна. Тогда власти оппонировал Толстой, а консервативный фланг представлял Достоевский, в ХХI веке в роли лоялиста — какой-нибудь Багиров, а критиками государства подвизаются Быков или Акунин. В остальном — минимальное обращение к идеям и принципам великих русских писателей даёт простой вывод: Шендрович и Ко в лучшем случае самозванцы. И если и имеют отношение к старой России, то только к анекдотам от Пуришкевича. Даже дореволюционный русский либерализм никак не связан с постсоветским, что был выращен на диссидентских кухнях, в кабинетах госбезопасности и кругах околокоминтерновской элиты.
"Никто решительнее, энергичнее Достоевского не восставал на европейский либерализм русской интеллигенции — он в душе своей был искренним врагом всякой политической формальной свободы, которая бы могла лишь усилить власть и значение нашей европействующей интеллигенции и исказить органический саморост русского народа, своеобразность и свободу его духовного развития", — писал в 1881 году Иван Аксаков, — и даже страшно представить, в каких выражениях Достоевский мог бы высказаться в адрес борцов "за нашу и вашу свободу". Во всяком случае, абсурднейший Федеральный список экстремистских материалов явно мог бы пополниться новыми пунктами.
"Достоевский-реакционер" — небольшой, содержательной и симпатичный проект издательской инициативы Common place — близкое "Фаланстеру сообщество социологов-филологов с широким спектром интересов. Какие-то их книги даже листать не собираюсь, иные стоит внимательно штудировать — например, "Исторический роман" Лукача или готовящееся к выходу исследование Феликса Сандалова "Формейшен: история одной сцены", посвященную истории московского экзистенциального постпанка: недавний бестселлер "Песни в пустоту. Потерянное поколение русского рока 90-х" Горбачёва-Зинина всколыхнул общественность на предмет более подробного взгляда на героев андеграунда.
"Достоевский-реакционер" — книга о политических взглядах и устремлениях "позднего" Достоевского. В издании две составляющих: работа видного советского литературоведа Леонида Гроссмана, автора ЖЗЛовской биографии Достоевского, в его редакции вышло знаменитое десятитомное собрание сочинений писателя — "Достоевский и правительственные круги 1870-х годов" (1934) и приложение "Письма консерваторов Достоевскому".
И в качестве издательского проекта, и содержательно "Достоевский-реакционер" в чём-то перекликается с работой "Достоевский-экономист" итальянского слависта Гуидо Карпи, в которой автор связывает взгляды Достоевского и кризис мелкопоместного дворянства после отмены крепостного права.
Великий русский писатель здесь — не пророк, но идеолог, разумеется, совсем не близкий Гроссману: "Достоевский в 70-е годы как бы подготовляет реакционную политику конца столетия. В духе государственных идей Победоносцева он отстаивает для верховной власти принципы византийского "цезарепапизма", восхищаясь Павлом I, облачавшимся в далматик первосвященника; во внешней политике он ратует за старинную традицию российской великодержавности, направленную к захвату Константинополя и проливов, и, одновременно, за новую завоевательную экспансию в Азии в противовес колониальному влиянию Великобритании. Во внутренних делах он не только "ставит точку реформам", но требует обратного хода: назад к сильной власти эпохи его детства и молодости, когда на русском престоле высилась столь импонировавшая ему фигура "монарха, верившего в свой сан и в свое право" и властвовавшего на основе уваровской триединой формулы о самодержавии, православии и народности. Именно это воскрешает "Дневник писателя", восполняя новую теократию принципом опроса земских в целях придания петербургской власти и византийской церковности русского народного стиля. Этот политический эклектизм, лоскутно сочетающий Петербург, Византию и русскую избу, усвоила себе эпоха Александра III".
Да, можно вспомнить о возможном продолжении "Братьев Карамазовых", где Алёша должен был стать революционером, или задаться вопросом, почему Лев Николаевич Мышкин — в черновиках "Идиота" фигурирует как "князь Христос". Но литература, по определению, многомерна и в первую очередь формулирует вопросы, а не даёт ответы
Дистанция Гроссмана по отношению к герою-"реакционеру", уважительная критическая позиция хороши максимумом фактуры и отсутствием назойливого "проповедничества". Посему работа интересна как минимум (но вовсе и не только) — от противного. И политическая ипостась великого писателя диалогична его литературе. Представителям же "иного", по Шендеровичу, вида — можно не беспокоиться.
