Пётр КРАСНОВ. Заполье, роман. — журнал "Москва", 2010, №№ 8-10 (часть первая), 2011, №№ 9-10 (часть вторая).
Конечно, по-хорошему, по всем правилам жанра, надо было дождаться выхода полноценного книжного издания этого произведения. Но — 26 листов прозы, да еще не облегченно-модернистской, а самой что ни на есть традиционной русской прозы?! Какое издательство сегодня такое потянет? Какой читатель купит? Некоммерческий проект... А если вдруг и понадобится кому неспешное вдумчивое чтение — включайте компьютер, открывайте интернет, электронный адресок подсказать или сами разыщете?
Мир традиционной книги, "Вселенная Гутенберга" вовсе не расширяется, а сжимается, внутри него становится тесно, не хватает ни пространства, ни времени. И только отдельные чудаки "раньшего времени" (Пётр Краснов в их числе) упорно делают вид, что ничего не происходит, что никакие новейшие технологии не способны изменить данную свыше природу человеческую, а значит — всё шло, идёт и будет идти своим чередом, а главный смысл человеческой жизни — не ломать этот ряд своей силой и своей волей, но пытаться сохранять и длить его. Даже когда это кажется ненужным и невозможным.
А откуда, от каких корней, от каких начал растёт противоположное древо смыслов, столь обильно ныне плодоносящее, "древо познания добра и зла", как оно именовано в Библии? Откуда берутся все эти мефистофели и прочие воплотившиеся "духи злобы поднебесной" глобального, национального, губернского, семейного и внутреннего масштаба? В образах Владимира Мизгиря (кстати, мизгирь — это паук, тарантул), новоявленного "хозяина жизни" в одном из областных центров России, и журналиста Ивана Базанова Петр Краснов пытается найти свой ответ на эти вопросы.
И он, этот ответ, оказывается неутешительным, хотя и всеобъемлющим. Мы здесь, на этой земле, в этой жизни — всё же не хозяева, а гости, поскольку все должны принять смерть, и если вели себя не по истинному праву своему: не как гости, а как хозяева, — не будет нам после смерти хода к древу вечной жизни.
"Ничего не изменилось, только всё будто застывало. Густел, оставаясь прозрачным, воздух, и движенья их (матери и жены, которые ухаживали за смертельно больным Базановым. — Г.С.) делались всё замедленнее, плавнее, каждый миг рождал, высвобождал из себя десятки, множество мгновений, всё больше и дольше в пределах следующего нового мига; и время тучнело на них, принимая в себя, густело, и всё в нём медленней двигалось, словно в вязкой жидкости наипрозрачнейшей, а вот уже и вовсе перестало течь, совсем. Он теперь не может сдвинуть взгляда, на это нужно мгновение, а оно сейчас долго, протяжённо как час; но хорошо, что он сразу смотрел на них и видит их сейчас, обеих… надо смотреть на родное, всем. Вот мать стоит, старая его, лицо и глаза её в скорбной строгости, не первого провожает: торопливо перекрестилась один раз, другое знамение вышло затяжным, покорным, а третье едва ль не остановило время, попридержало руку, она медленно и тяжело тянет щепоть ко лбу, не совсем ещё разогнулась, неизвестно зачем теперь подтыкая одеяло под него, — мама… И она рядом тоже, смотрит на него со страхом сначала и тоскою, лицо в трепете плача состаревшее словно, родное; но вот уже и вопрос страдания этот в глазах её вымыт временем, они по-живому бессмысленны, как небушко светлы и милы ему навсегда, так повелено отческим, ждущим.
Он видит их в живом, медленном, но движении к нему, а это залог встречи. И всё помнит, всех обнимает памятью, необычайно полной, отверстой, в ней предстоит ещё многое воскресить, исполниться ею до конца. И беспрепятственно уже идёт в хлебном, житном к осуществлению чаемому, зовом его живёт, время тут теперь не властно, и все сроки близки".
Проза Петра Краснова — тоже густая и прозрачная. Это трагическая и светлая, по-настоящему христианская проза — проза, которая не отчуждается от этого тварного мира, где царят добро и зло, но принимает его весь, вместе с его добром и злом, как должное, понимая, что недолжное добро много хуже должного зла.
И это смирение перед должным нередко принимают за покорность. Точно так же, как слова апостола Павла "Несть власти аще не от Бога" — за безоговорочное признание любой власти. В то время, как они, напротив, говорят о том, что власть "не от Бога" — власть не истинная, не должная, власть, и ей можно отдавать только "кесарево" и ничего больше. Так и наше смирение не имеет ничего общего с "рабской покорностью" — оно куда больше соотно- сится с поговоркой про "семь раз отмерь — один отрежь". Мы-то меряем даже не семь раз, и даже не семижды семь, этот процесс смирения-измерения идёт непрерывно, и как только он окончательно, без всяких сомнений, выходит за пределы должного — следует "русский бунт, бессмысленный и беспощадный". Потому и ужасается в самом начале его романа хитроумный Мизгирь, что "без всяких логических доказательств и фактов он знал отчего-то теперь, что победы — нет. Что влез- ли, не слыша предостерегающего шёпотка интуиции родовой приснопамятной, ведь же надёжнейшей доселе, увязли непредвиденно в чём-то непролазном, болото не болото, но что-то общепризнанным законам не подчиняющееся и потому сущностно непреодолимое, в вязкой толще непротивления которого поначалу вроде срабатывают, но теряют ударную силу самые испытанные технологии, мистические тоже…"
