19 февраля мой телефон раскалился — «умер Егор Летов». Звонили десятки людей: друзья, коллеги, знакомые. Казалось, при сегодняшней доступности информации в обществе, очевидно, что я уже в курсе. Но считали своим долгом сообщить, выразить отношение. Форум официального сайта «Гражданской обороны» моментально наполнился соболезнованиями со всех концов света. Уже неделю смерть Егора занимает в интернет-блогах ведущее место. Московские катакомбники отслужили по Летову целую панихиду. Не обошли смерть Егора и официальные каналы телевидения, последние годы Летов перестал быть запрещённой фигурой.
Не для красоты словца можно сказать, что Летов проник во все слои общества. На концертах — когда стали пускать на Горбушку — у сцены прыгали панки, в вип-зоне, на балконах с не меньшей экспрессией бушевали банкиры и модные журналисты. В преддверии одного концерта был свидетелем диалога двух вполне солидных мужиков. Первый уговаривал пойти «на Егора». Второй сомневался, объясняя нежелание похода интересом к творчеству Летова со стороны сына и неизбежной встречей на концерте.
Летовский культ жил повсюду — от маленьких заброшенных городков до топ-менеджмента крупнейших корпораций. Даже в девяностые Летов, внесенный в черные списки, игнорируемый СМИ, мог спокойно собрать безо всякой рекламы залы поклонников в любом из городов. Тиражи пластинок и кассет спокойно могут конкурировать с поп-звёздами, подсчёт же переписанных в своё время магнитоальбомов (до пластинок и официальных релизов) не поддаётся учёту.
Там, где не выживут живые,
Мы наступаем —
Ошеломительные луноходы,
Позаброшенные в звёздной пыли,
Вспоминающие неведомую землю —
Подставляя спины таким же.
Банальности будут привычно растиражированы. Пойдёт рубка по вручению (или сжиганию) посмертных партбилетов. В десятках разных городов — от Красноярска до Берлина, от Москвы до Таллина — уже прошли или организовываются странные сборы-поминовения. Опасения, что Летова ожидает посмертная судьба Цоя с массовой вакханалией фанатизма, портретами по общественным туалетам и фестивалями памяти, имеют место быть. Но всё-таки Егор не предстаёт как поп-фигура, удобная для конвертации в посмертный миф, с хорошим коммерческим потенциалом.
Летов ещё при жизни стал легендой. На это работало и бескомпромиссная крушащая всё вокруг музыка, и активная социальная позиция, или же периодические фазы молчания. Сибирское местоположение навлекало на него дополнительный флёр загадочности и таинственности.
Летов не был удобен, уютен. Это был сложный, яркий, наполненный человек, пропустивший через себя огромное количество информации. Летов всегда осознавал себя не как хозяин, но как проводник собственных произведений. Посему и чужое творчество он активно интерпретировал: «Да какая разница — кто сочинил! Вообще — всё всегда было и будет — это знание. Оно кругом. Вот — в деревне за окошком. В коте моем, который на матрасике спит. Знание не принадлежит никому лично. Так же, как и мои песни в высшем смысле, не принадлежат лично мне. Или наоборот — Знание принадлежит всем. Мне вот постоянно кажется, когда я встречаю что-нибудь HАСТОЯЩЕЕ, — что это — я. Я впервые когда Doors услышал… или Love… или песню "Hепрерывный суицид" — первое, что во мне возникло, это фраза: »Это я пою«.
В среде поклонников ленинградского рок-клуба в своё время бытовало мнение, что "ГрОб" — это полный маргиналитет, музыка для гопоты. Хотя на самом деле Егор прочитал больше, чем многие столпы ленинградского рок-клуба, вместе взятые. Мессидж "ГО" и "Коммунизма" всегда был сложнее и тоньше, чем пляски вокруг костра перестройки. Ко всему Летов был великолепным музыкальным экспертом и любопытным интерпретатором истории рок-музыки.
Как точно заметил Александр Дугин: »Поэзия и музыка Летова на самом деле представляют собой глубочайшее интеллектуальное послание, которое даже в своём наиболее поверхностном аспекте апеллирует к культурным явлениям, известным лишь профессионалам и элите. Аллюзиями на фильмы Копполы, Херцога и Вендерса, на тексты Германа Гессе, Беккета, Мамлеева. Андреева, Сент-Экзюпери и Арто, на политические доктрины Бакунина, Сореля и Прудона, на дзен-буддизм, магические учения и. т. д. — всем этим полны песни Летова. И одновременно именно они заучиваются ребятами 12–14 (!) лет, которые живет в мире «Гражданской обороны», как в психоделической цитадели, противопоставленной внешнему миру, где сменяют друг друга в калейдоскопическом ритме режимы и системы, политики и партии, оставаясь, в сущности, одним и тем же — отчуждённой Системой, безжизненной и бескровной«.
Друзья из интеллектуальных книжных салонов вспоминали, что Летов основательно закупался исследованиями по фольклору, философией. При этом нельзя не заметить, скажем так, его некоторые классические интеллигентские ориентиры — Муратова, Герман, Павич, Борхес, Стругацкие, да и Тимоти Лири тоже. Безоценочно, и это даёт представление о личности и проявлениях Игоря Фёдоровича.
»Рок, каким он был в 60-е годы и каким он воистину должен быть, — живейшая и искреннейшая форма народного творчества нашего времени, преследующая сугубо революционные цели — изменение как существующего порядка, жизненного уклада, так и сознания самого автора-исполнителя и «слушателя-потребителя». Рок-это революция, это бунт через борьбу, через преодоление возможны прогресс, движение, взламывание тугой скорлупы инерции и застоя«.
Приходилось уже писать, что летовский запрос гораздо больше поиска другой реальности. Он пытался постичь Иное по отношению к самому принципу реальности. Его всегда интересовало то, что »взрывает самым наглым, агрессивным способом правила, устои, обряды, системы, каноны, законы, всяческие инерции, — проявления смерти. Против «реализма действительной жизни» за изначально «проигранное дело поэзии».
Нечто иное, неведомое проходило сквозь Летова, и выходило странными песнями-заклинаниями, жестокими притчами, смертельными сказочками, манифестами необозримого и значительного. Отсюда декларируемое самонепонимание по отношению к некоторым вещам. Собственно, весь путь Летова и есть разнообразные попытки нащупать, найти дорожку к этому неведомому, к источнику. Найти возможность для рывка в безбрежные пространства сверхбытия. Через своеобразный путь саморазрушения, погружения в страшные и жестокие состояния, личный Апокалипсис, травматическую гностическую операцию очищения, нахождения своего подлинного «Я» в наслоениях мира.
«Творчество, доходящее до духовных вершин, самое чистое творчество изначально политично. Художник — это человек, воспринимающий все через кровь, через сердце, через себя… Если песня политическая, вплоть до лозунгов, и работает — влияет на человека, на его настроение, его душу — значит, это искусство. Песни пишутся не для вечности и не в вечность, а для настоящего момента. Настоящий момент — это кусок вечности, момент вечности. Нельзя прогнозировать, что произойдет с твоей песней дальше. Искусство непредсказуемо… »
Красно-коричневое «обращение» Летова девяностых в музыкальной среде произвело эффект разорвавшейся бомбы. Последующий отход от политики, когда он несколько лет назад открестился от участия во всяких политических организациях, прошёл уже тише. Позволил облегчённо вздохнуть тем, кто не готов был признаться в почитании «опасного экстремиста». Нападки «демократической прессы» по истеричности, злобности и тупости превосходили любых «агентов Ватикана» и «рагу из синей птицы» восьмидесятых.
Естественное разочарование политактивистов рубежа веков объяснимо, но наивно. Что политика, лишённая какой-либо энергии, ставшая технологией, могла предложить такому персонажу? Участие в предвыборном концерте, кресло депутата?
Единственная природа реальности, возможная для Егора, — тотальная, бескомпромиссная и обязательная война. Война против состояния сна, в котором пребывает мир, против глобального мирового гроба. И актуальная политика, даже в ее радикальном варианте, не дотянула до необходимого Летову уровня интенсивности, ибо оказалась слишком пропитана «злыми сумерками бессмертного дня».
«Рок, по сути — не музыка и не искусство, а некоторое религиозное действо — по типу шаманизма — которое существует, дабы утвердить определенную установку. Человек, занимающийся роком, постигает жизнь, но не через утверждение, а через разрушение, через смерть. Шаманство здесь ритм, на который накладывается импровизация. И чем больше шаманства, тем больше рока. И, наоборот, если над шаманством начинает преобладать искусство, музыка — то рок умирает».
Один товарищ прислал сообщение: «Жалко Егора. В России панку особенно тяжело». Виртуально заспорил — является ли Летов панком вообще.
По моему глубокому убеждению, Летов — наследник психоделических шестидесятых и является более последовательным хиппи, нежели их записные апологеты. Панк был выбран как радикальная и подходящая форма для самовыражения. При этом в Егора могуче выплеснулся футуризм (любимый поэт Летова - Александр Введенский) как уникальный опыт завоевания новых горизонтов.
Получился уникальный, неповторимый синтез. Егора вполне справедливо вписывали в контекст русской духовидческой традиции, той, что имела мощную корневую систему в народе и при этом носила экспериментальный творческий характер — Гоголь, Достоевский, Платонов, Серебряный век.
Сам Летов причислял себя к панку, но опять-таки читал всё по-своему: «Панк в наше время — понятие слишком широкое. Панком называют и Offspring, и Green Day. А для меня панк — это композитор Джон Кейдж или Джон Колтрейн».
Егор всегда воспринимал себя в контексте мировой музыки. И, пожалуй, сие не выглядит чрезмерной неадекватной претензией, пусть его аудитория почти исключительно русскоязычна. На том свете его скорее представляешь в компании Джона, Джима, Джими, Боба, Артура, Сида, нежели с Вишесом или каким-нибудь Страммером.
Именно Летов вернул многим музыкальным (в хорошем смысле) снобам осознание того, что в России возможен рок и многое другое. И что фигуры титанического масштаба в культуре для нас вполне возможны.
Проблема Летова, наверное, в том, что в нём одновременно уживались и боролись большой русский поэт и человек европейской культуры. И с годами конфликт корневой сибирской хтони и европейской рафинированности начал решаться в пользу последнего.
Его старых друзей поражало асоциальное спокойствие последних лет. На место злости пришло мудрое спокойствие. Привычное высокомерное презрение по отношению к коллегам по цеху сменилось сдержанными похвалами и добрыми словами даже в адрес рок-пенсионеров всесоюзного значения. Саунд последнего альбома "Зачем снятся сны" удивил своей помпезной выхолощенностью. Летова всё больше привлекали редкие культурные феномены, футбол. Несмотря на то, что Летов провёл ощутимую даже в песнях границу между «своим миром» и остальным, "Гражданская оборона" стала звучать в FM-эфире. Критики и музыканты истеблишмента вовсю расхваливали последние пластинки группы и признавались в многолетней привязанности. Впрочем, общество "Оборона", легальная, но нигилистично-обособленная, утверждающая свои неведомые ценности, по-прежнему беспокоила. Хотя сам проект, несомненно, начал остывать. В последней сессии ответов на вопросы поклонников группы Летов обратил на это внимание: «Последний альбом забрал всё, что было в наличии, поэтому может статься, что больше альбомов вообще не будет, так как мой принцип — не повторяться и, во-вторых, каждая следующая работа должна быть не слабее предыдущей, а просто, как выразился Максим Семеляк, »приумножать дискографию« бессмысленно, и так уже сделано дохрена. Если возникнет неожиданно некий толчок, тут же последует новая волна творчества, но это должно быть нечто принципиально новое, непохожее на то, что было».
Последние годы Летова регулярно упрекали за постоянные переиздания. Конечно, после кассет с истрепанной бумажкой с набитыми буковками вроде — Г. О.: «Тоталитаризм» р88 — роскошные диджипаки с ремастерингом и бонусами удивляли. Но искать исключительно коммерческую подоплёку я не стал бы. Во-первых, во время записи приходилось идти на многие компромиссы, не имея (технические и прочие) возможности сделать всё так, как задумано. Или же, например, Блок менял, переставлял стихотворения в своих поэтических циклах, добиваясь необходимой полноты и гармонии. Похоже, Летовым двигало нечто подобное.
Генерации летовских слушателей годами менялись, кто-то разочаровывался, кто-то избирал из обширного летовского наследия близкое себе. Повлиял на это сам Летов, неизбежной для художника такого типа тоталитарностью. Но для всех поклонников он стал реальным проводником к разнообразным уникальным редкостям и красотам. Он обратил внимание, дал наводку, какие-то артефакты находились с ним в одном пространстве, но были менее заметны и известны.
Многих он сдетонировал в творчество. Имею в виду не дешёвых эпигонов, воспринявших Летова как сочетание радикальных настроений и грязного звучания, а людей, зафиксировавших дух, настрой, метод и ставших творить своё.
Вовсю идут разговоры, что с уходом Егора ушла эпоха. Как факт личной биографии каждого из его поклонников, слушателей, фанатов — несомненно. Но в глобальном масштабе, пожалуй, точен ЖЖ-юзер vudit: «Не буду писать, что с уходом Летова »кончилась эпоха«. Конечно же, нет. Эпоха кончилась раньше. Теперь её осколки, бессмысленные и потерянные, уходят в последний путь. Вслед за ней, за эпохой».
Когда мы говорим о поэтах, всегда есть соблазн просчитать, объяснить поведение, интуиции, даже преждевременный уход поэтов бытовыми банальностями, политическими зигзагами, неврастеническими выплесками. «Блока отравили», «Есенина повесили», «Маяковского достала Лиля Брик» (или «Сталин убрал»). Но это пошлейшие обывательские рассуждения.
Художник лишён личного выбора, он словно мембрана мировых потоков. Кислород художника — это ритмы времени. И когда вознёсшаяся синусоида потом рушится в никуда — наступает пустота, кончается жизнь. Так Блок жаловался, что не слышит музыку, которая создавала его произведения. Уход Егора в значительной степени связан с тем, что вибрации его эпохи, музыка тотальной борьбы кончилась. Пришло иное время. Егор Летов проснулся на другом берегу.
