ДАНТЕ

Честно могу сказать, что я осилил у Данте только «Ад», но достаточно проштудировал его по всем имеющимся переводам и даже прибегал к итальянскому оригиналу. Например, в 1937 году вышло очень красивое издание «Ада» Данте в переводе Лозинского. Почему-то в те годы «Ад» Данте был очень важен для культурной стратегии Советского Союза. В тридцатые же написан «Разговор о Данте» Мандельштама – текст очень интересный, живой и до сих пор современный.

У Данте, как у всяких ранних классиков, очень важно неразделение чувственного и умопостигаемого миров. Его чувственная выразительность и ментальная, ритуальная пластика фактически соединены. Это видно по архитектуре начала XIV века. Я бы назвал сохранившиеся дома времён Данте во Флоренции - телесными. Они тяжёлые, без украшений, но в то же время в них есть глубинная пластика. Это очень старая форма, которая в России видна по текстам допетровской культуры, начиная от «Задонщины» и кончая «Житием протопопа Аввакума». Например, когда поэт говорит о своих духовных страданиях, но при этом выразительность у него имеет отношение к каким-то физиологическим аспектам телесной практики, которые рифмуются с очень высокими переживаниями. Это признак такой аутентичной, архаичной культуры. Известный факт, когда Лютер переводил Библию, то он ходил на рынок и расспрашивал мясников, как они называют части животных. Лютер использовал народную, грубую речь, чтобы передать высокоспиритуальную пластику Писания.

Кстати, это очень большая проблема русского религиозного сознания конца XIX – начала ХХ века. Как соединить обратно начала - идеальное, духовное и чувственное, материальное. Отсюда был очень большой интерес к народным парахристианским культам, к маргинальным практикам.

Ещё у Данте каждая часть «Ада» содержит очень много топографических сведений о том или ином районе Италии, в основном Тосканы. В том числе есть упоминание места, где у моих знакомых есть загородная дача. Это очень интересно. Представьте, что в XIV веке кто-то описывает, например, Подмосковье - говорится о некоей болотистой или лесистой местности, но одновременно эта местность проецируется, допустим, в структуре Небесного Града. Например, Рай выглядит как Дмитровка, а ад как Рублёвка. Трудно представить, но это вполне возможный способ прочтения Данте.
В русской литературе нового времени такую чувствительность к пространству имел Достоевский, он закончил военное Главное инженерное училище, где изучал картографию, военную топографию. У него все романы построены на очень точном распределении пространственных элементов. Ближе, дальше, слева, справа, ниже, выше – это всё для него очень важно. И это тоже связано с традицией Дантовского типа. То есть Данте, скорее, занимается топологией и пространствами. В этом смысле он ближе к современной математике, нежели к историософии. Он не историцист, а тополог, у него математико-геометрический ум.

И есть, конечно, очень важная история про Данте у Павла Флоренского, который тоже одновременно обладал сознанием математика и богослова. Я про идею странного переворачивания пространства у Данте, которое происходит как в ленте Мёбиуса: вы находитесь на одной стороне плоскости, но двигаясь в одном направлении, вы переворачиваетесь и одновременно находитесь на этой же плоскости. Чтобы далеко не углубляться, скажу простую вещь: у Флоренского, как и у Данте, очень важно, что в процессе перемещения меняется и тот, кто перемещается. Ты входишь в одном состоянии, а по дороге становишься другим. И трансформация, которая с тобой происходит, является частью общей метафизики описания. Грубо говоря, ты не просто описываешь мир, как он есть, вне зависимости от того, кто его наблюдает, ты предполагаешь, что тот, кто его наблюдает, вдруг неожиданно меняется. И это связано с современными логиками, где субъект выполняет функцию как бы переменной величины, то есть меняется не только предикат, но и субъект. То есть субъект может выступать в виде вероятностного субъекта, а логика вероятности связана как раз с виртуализацией субъекта. Это такая математика на грани метафизики. И это всё про Данте.

Ещё архаика важна тем, что очень нужна для модернизации. Каждый новый виток модернизма в широком смысле слова, выбирает свою архаику. Когда Матисс приехал в Москву, он заметил: «Понятно, что ваш прогресс находится в средних веках, это ваша иконопись». Иконопись – наш авангард XIII- XV века, который был задействован в авангарде ХХ века. То же самое с Данте – это такая архаика, которая может быть невероятно сильно актуализирована в современных модернистских практиках.

Данте Алигьери, как и любой поэт, непереводим. ( Стихо)тво(а)рение живо только на (род)ном – (народном) языке. Данте считается создателем итальянского народного языка.

В свое время мне посчастливилось слушать лекции по Данте нашего великого переводчика Владимира Борисовича Микушевича. По сути, это был перевод. Микушевич подробнейшим образом изъяснял каждую терцину и иногда каждую строку всех трех частей Divina Commеdia. Но ведь только толкование есть перевод, а то что мы называем переводом - «авторское из…». Сейчас мне неожиданно в некую рифму с теми лекциями - «пришло» - «Дивной Комоедицы» - «поедания Медведя». На самом деле, так, похоже, и есть.

Время Данте Алигьери - это уже необратимый распад Европы, порожденный чередой предательств и отступлений, начиная по крайней мере с VII века. Многие усматривают в его «Комоедице» наследие Восточной Церкви. Отчасти это, быть может, так, но все же перед нами не экклесиастическая традиция, а собственно, поэтическая – иная, и, с точки зрения экклесии, почти роковым образом опасная. Ведь в средоточии труда (не то слово!) Данте - и любой, на самом деле, поэзии - таинственная женская фигура с очень условным именем, каковая и образует «очертание поэмы»

Чрезмерное привязывание образа «Беатриче» ( впервые появляется в Vita Nuova, 1293 ) к мифологии «Адептов Любви» или, тем более, к тантре, как это делают сегодня, тоже, как представляется, почти ошибочно. Соблазнительно и отождествлять ее с видениями Владимира Соловьева. Нет, это - другое (сразу вертится «другое, другое, другое» Набокова, но тоже не то…).

На самом деле, похоже, речь идет о тайной имперской, царской традиции, к пониманию которой подходил, толкуя Данте, Юлиус Эвола, но тоже поспешил все «проименовать». Именовать это, а точнее, эту, видимо, не следует вообще. Можно лишь указывать на… До сих пор спорят о принадлежности поэта к гвельфам или гибеллинам. В любом случае, конечно, тайный гибеллин ( «мы гибнем, гибеллины», как писал Микушевич)… ведь он написал еще и труд De Monarchia (1313), весь пронизанный полемикой с (западно)-экклесиастическим взглядом на историю. В противоположность Августину, видевшему Божественную волю в распаде Империи, Данте, напротив, говорит о безграничном ея расширении. Имперский орел выше папской тиары.

Если мы говорим о «Комоедице», то Медведь и есть Царь. Urs (медведь) = rus = rosh. «Князь Роша, Мешеха и Тувала» «Поедание» - Царская жертва.

«Беатриче» - ни в коем случае не «аллегория Монархии» и тем более не собственно Царица. Но к Царству она имеет более непосредственное отношение, чем что или кто-либо. Но мы встречаем и еще две не менее загадочные фигуры - Veltro - «Гончая» ( правильно – Гончий, в мужском роде, и только так! ) и Dux – вождь, глава, проводник (важно). Все они связаны. Все они вместе и суть Дом Грааля (Граали - в женском роде, как настаивал тот же Микушевич ).

Но факт непереводимости поэзии - образ хромого короля (Царя), «короля-рыбака» из этого же круга сказаний. Поэтому и постольку…

Не будем забывать: Данте видит пределы Империи как пределы Вселенной и говорит о расширении до всемирных масштабов - в будущем. И вот здесь опасность, всегда явленная во всякой поэтической ткани, уже выступает как опасность политическая - на самом деле метаполитическая.

«Лев Христос, Лев и антихрист, Царь Христос, Царь и антихрист», - писал священномученик Ипполит Римский за полтора века до Августина. «При приближении к сущности вещи раздваиваются».

А «Дивная Комоедица» сегодня оборачивается «зрительской комедией» - обществом спектакля», где у медведя шкура вывернута наизнанку, а переводчики малюют Гончего Пса в женском роде.

Мировая культура устроена таким образом, что наиболее ценные и значительные вещи выпадают в осадок и остаются навсегда, как, например, наскальные изображения или таинственная иероглифика древних цивилизаций, связанная с движениями звёзд. И новые веяния, новые эры, новые цивилизации не уничтожают прошлое. Наоборот, конструктор современных суперсамолётов должен знать Гомера, Баха, Достоевского и должен знать, о чём говорит Данте. Может быть, не непосредственно, но знать. И физики, создающие новые материалы, работающие с теорией гиперзвука, конечно же, страстно и пристально изучают этот грандиозный культурный, мифологический, исторический опыт. И через эти знания, через эти переживания создаются новые открытия, которые проецируются в современный технотронный мир. В этом смысле любой пассажир, перелетающий с континента на континент или переплывающий на круизных лайнерах океаны, связан с Данте.

В моей фамильной библиотеке присутствуют два больших, старомодных, иллюстрированных Доре тома – «Ад» и «Рай». И «Ад» сегодня актуален стратификацией греха. Пожалуй, это единственное место, может за исключением фресок в русских храмах на западной стене, где изображают сцены Страшного суда, где так чётко стратифицированы грехи. И эти грехи связаны и с моей скромной персоной, потому что и во мне они присутствуют, я вижу, что моя прожитая жизнь тоже наполнена иерархией грехов. И уже под занавес своей жизни я пытаюсь эти грехи тоже как-то классифицировать. Получается, что во мне тоже существует и Данте, и дантов ад, как впрочем, и Дантов рай. Потому что когда я думаю о жизни вечной, о блаженстве, я не могу ничего сказать, кроме как о спектральной сущности бытия. В райских предчувствиях, прелюдиях у меня нет сюжетов – нет размеров рая, нет ботаники, связанной с райскими кущами и с теми собеседниками, с которыми, если я попаду в рай, мне придётся беседовать. Но ощущение света, в который превращается всякое земное деяние, у меня есть.

«Ад» Данте для меня важнее всего последним фрагментом, где говорится о центре ада. Там находится вельзевул, сатана, мерзкое чудовище, которое острыми зубами денно и нощно грызёт самого большого грешника на земле – грешника, предавшего благодетеля. Это Иуда, который предал своего Благодетеля, предал Христа. И за этот страшный грех Иуда обречён на страшную вечную муку.

А мы живём в эру предателей. Они кишат вокруг нас как насекомые, мелкие или огромные. Мы живём в эпоху, которая предала благодетелей. И я всегда ужасаюсь тому, что я – часть этой эпохи. Я боюсь, что меня после смерти засосёт в этот циклотрон под именем Дантов ад. И, не будучи по натуре своей предателем, но коллективно отвечая за свой век, за своё поколение, за тех, кто предал Советский Союз, я тоже окажусь в чудовищных зубах вельзевула.
Поэтому для меня Данте – абсолютно актуальный художник.