В период становления суверенного Казахстана и ослабления управляемости Н. Назарбаеву пришлось считаться с клановыми амбициями, особенно консолидированными на юге страны. Представляется корректным утверждение, что 1990-е гг. стали «судьбоносными» с точки зрения логического завершения процесса оформления клановых структур. Необходимыми условиями, дополнившими питательную среду, генерирующую клановость, стали наряду с прежними кровнородственными отношениями: материальная и социальная дифференциация, актуализация нового явления «статусной ренты». Именно 1990-е гг., т.е. период, когда вертикаль власти не обрела черты дееспособного механизма управления, стали периодом агрегирования клановыми сообществами мощного материального ресурса, аккумулированного из «трофейной общенародной собственности» и приватизации природной ренты. Обретение клановыми сообществами материальной состоятельности трансформировало их в значимые центры социальной силы, способные (в случаях Казахстана, Киргизии и Таджикистана) конкурировать с президентской властью. Клан (в отличие от партий и профессиональных сообществ) вновь стал господствующей формой консолидации элит всех центральноазиатских республик. О сохранении преемственности в становлении клановой иерархии говорит тот факт, что в состав правящего класса пришли дети и внуки «большой номенклатуры». Ведущие позиции в управленческом аппарате достались им в большинстве случаев благодаря двум унаследованным преимуществам – происхождению из рядов советской элиты и принадлежности к Старшему джузу, доминировавшему в этот период.
Так, секретарь Совета безопасности и неформальный первый и ведущий идеолог Казахстана Марат Тажин – сын секретаря Гурьевского обкома партии и заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК КПК Мухамбетказы Тажина; экс-посол в России и экс-глава Мангистауской области (снят президентом после волны забастовок, вылившихся 16-18 декабре 2011 г. в крупные беспорядки в Жанаозене с участием внутренних войск, применением оружия и гибелью 17 человек) Крымбек Кушербаев – сын первого секретаря одного из райкомов партии в Кызыл-Ординской области; покойный экс-министр культуры, информации и общественного согласия, экс-посол Казахстана в России и, затем, оппозиционер, Алтынбек Сарсенбаев – сын пенсионера республиканского значения, директора передового совхоза-миллионера; экс-директор Агентства РК по инвестициям, экс-посол в Австрии, посол Казахстана на Шри-Ланке Дулат Куанышев – сын бывшего крупного партийного деятеля (первого секретаря Кокчетавского и Тургайского обкомов, министра хлебопродуктов КазССР); экс-премьер, экс-глава Сената и экс-глава МИД РК, экс-заместитель Генерального секретаря ООН, экс-генеральный директор отделения ООН в Женеве (с недавнего времени второй президент Казахстана) Касым-Жомарт Токаев – сын члена Президиума Верховного Совета КазССР; экс-вице премьер и экс-глава Национального банка Казахстана, член попечительского совета Международной академии бизнеса Даулет Сембаев – сын министра просвещения; бывший первый вице-премьер и экс-глава Нацбанка, член Попечительского совета Международная Академия Бизнеса Ураз Джандосов (Ораз Жандосов) – внук репрессированного наркома и т.д. «Современная «политическая элита» Казахстана – продукт советской эпохи, прямой генетический наследник советской номенклатуры», – пишет казахстанский ученый, профессор Б. Ирмуханов. На первые роли в республике выдвинулись: в меньшей степени те, чьи деловые качества и карьера определялись образованием (Какимжанов, Исекешев, Келимбетов, Мынбаев), и в большей степени знатностью семейного происхождения.
Значительную роль в формировании «новых» элитных сообществ сыграли семейные и межсемейные связи. Например, «можно назвать Джандосовых, Джансугуровых, Кунаевых, Ауэзовых, Аскаровых, Кадыржановых, Жубановых, Калиевых, Медеуовых, Габитовых – все эти известные в Казахстане и за его пределами семьи объединяют брачные связи». Говоря о значении семейных связей в формировании клановых сообществ, следует специально остановиться на сюжете, давшем повод для десятков и тысяч публикаций, мифов, слухов и упреков в адрес первого Президента, а именно устойчивом представлении о специальных усилиях Н. Назарбаева по организации, так называемого «семейного клана». Думается, за рассуждениями такого плана, скорее, скрываются неудовлетворенные политические амбиции, чем отражается реальное положение дел. Если говорить о феномене президентского «семейного клана», то для его научной идентификации явно недостает вменяемых аргументов. Во-первых, семейное окружение Президента во всех отношениях, в том числе в политических претензиях, – образование искусственное, рыхлое, а в известной степени и противоречивое. Отсутствует главный системообразующий признак клана – консолидированность. Всем известно, что интересы старшего и среднего зятя Н. Назарбаева находились в остром противоречии, его старшая дочь не всегда проявляла лояльность к политической позиции отца и т.д. Во-вторых, материальной основой клана, тем более семейного, является консолидированная собственность и источники дохода, чего не наблюдается в бизнес-предпочтениях семейного окружения елбасы. В-третьих, логика развития кланового сообщества предполагает контроль над определенным сегментом властных ресурсов, что в случае с Президентом должно было означать подчинение всего государственного управления представителям «семейного сообщества» Реально: старший зять выше заместителя представителя КНБ не поднялся, средний зять возглавляет одну из государственных корпораций «Самрук-Казына», крупные сделки, которой контролирует сам Президент, жена – С.А. Назарбаева возглавляет общественный детский фонд «Бабек» и т.д. Перечисленное вряд ли дает основание утверждать, что «семейный клан» контролирует госуправление.
Как показала общественная практика, централизация власти, которая последовала за периодом «демократизации» 1990-х гг., обернувшимся утратой управляемости и полной правовой вакханалией, стала закономерной необходимостью «выживания» и единственной возможностью обретения суверенитета. «В первые годы, – писал Н. Назарбаев, – когда мы добились независимости, остро стоял вопрос о создании основ государственности и управления страной, которое на волне неосознанной демократии было серьезно расшатано, и мы объективно двинулись в сторону централизации. В последующем главной задачей стало достижение стабильности, прежде всего, экономической, что также потребовало усиления централизации, прежде всего, в финансовой и кадровой функциях государства». С восстановлением властной вертикали, сформировавшиеся и окрепшие кланы стали «неудобным», но вынужденным элементом ее архитектуры. Президент, наделенный статусом «елбасы», вынужден считаться с этими центрами силы, располагающими значительными финансовыми и материальными активами как в стране, так и за рубежом.
«Клановый сепаратизм» предполагает наличие безальтернативного «арбитра», роль которого выполняет глава государства, черпающий дополнительный ресурс авторитарности в своем надклановом положении. Любая деструкция этого центрального элемента политического конструкта (в большей степени его смена) может привести к политическому кризису в стране с непредсказуемыми последствиями. Казахстанские кланы обладают самым значительным, в сравнении с другими постсоветскими азиатскими республиками, потенциалом. Руководство Казахстана после двукратной смены политического режима в Киргизии оказалось в сложной ситуации. Имеется много данных о том, что ранее сложившиеся клановые группы в течение последних лет вносят существенные коррективы в свои программы удержания завоеванных позиций во власти и бизнесе. Главным фактором этих изменений выступает напряженное ожидание, связанное с переменой в высшем эшелоне власти РК. Незавершенность кланогенеза в Туркмении обуславливает сравнительно невысокое их влияние на политический процесс. Как отмечается, объектом клановых «вожделений» служит «иерархическая лестница государственной бюрократии», «ступени чиновничьей, хозяйственной и административной власти». «Цель клана – максимальное продвижение своих людей по ступенькам государственной иерархии». Место и роль туркменских кланов в политическом процессе определяется несколькими обстоятельствами. Во-первых, со сменой президента в Туркмении изменилась конфигурация делегирования субъектов патрон-клиентских отношений. В формировании кланов произошла существенная трансформация, ориентированная на интеграцию не родственников вообще (гарындаш), а близких родственников (ковумдаш) и земляков (обадаш). Так, в составе правительства нынешнего президента отсутствуют министры из его села Бабараб, но имеются представители земляческого центра Бахарден. Земляки Г. Бердымухамедова занимают 75% руководящих постов. По истечении года президентства Г. Бердымухамедов избавился от министра обороны А. Мамедгельдыева, которому он был обязан продвижением во власть, но который не был родственником главы государства. Во-вторых, с приходом второго президента практически сошли с политической сцены представители кланов из советской номенклатуры, поддержавшие Туркменбаши в период выстраивания президентской власти. В-третьих, политическая жизнеспособность туркменских кланов предполагает полную лояльность персонифицированной президентской власти. Малейшее проявление оппозиционности жестоко подавляется.
Помимо примеров, связанных с тюремными заключениями и устранением из публичной политики, современная история Туркмении изобилует случаями политической эмиграции и диссидентства. Клан Ыклымовых, в связи с опалой его главы, заместителя министра сельского хозяйства Сапара Ыклымова, эмигрировавшего из страны, подвергся остракизму. А начальник Ыклымова, бывший министр сельского хозяйства, Пайзы Мередов, сидит вместе с сыном в тюрьме. В 2007 г. был арестован представитель одного из наиболее влиятельных кланов, глава службы безопасности, способствовавший приходу к власти Г. Бердымухаммедова – Акмурат Реджепов. В связи со слабостью и неконсолидированностью клановых структур центральная власть относительно легко справляется с пока не достигшими критических значений политическими амбициями туркменских кланов. Наглядным свидетельством тому служат обстоятельства, сопутствующие переходу президентской власти в руки нынешнего главы государства. Один из представителей властной элиты Туркмении (на условиях анонимности) заявил, что «клановое соперничество не является ощутимой угрозой для Бердымухаммедова». «Хорошо, что другие (не президентские) кланы не выказывают в открытую своего раздражения, но как долго это может продолжаться?». Вес и влиятельность современных кланов Таджикистана во многом определяется их контролем над незаконным оборотом наркотиков. Отсутствие других значимых источников формирования материальный базис привлекло практически все кланы страны к этой криминальной отрасли. Именно на территории Таджикистана задерживается 80% транзита наркотиков Средней Азии и треть опиатов мирового наркотрафика. Обретя материальную состоятельность, кланы активно влияют на политический процесс в стране. Их влияние имеет особенно ощутимый эффект на фоне убывающей легитимности власти президента, режимом которого, по данным независимых источников, недовольны более 80% таджиков.
По аналогии с другими постсоветскими азиатскими кланами, клановые структуры Таджикистана имеют значительную кровнородственную составляющую. Ведущие руководящие посты в стране занимают уроженцы Кулябской территории и родственники президента, родители всех зятьев Э. Рахмона находятся на государственных должностях. Объективные данные свидетельствуют об относительной молодости таджикских кланов. Клановая неформальная идентичность пока не заместила кровнородственную организацию – авлод. Родовая община продолжает играть роль «автономного мини-государства» со своими правовыми, внутриэкономическими, духовно-культурными механизмами самовоспроизводства. Однако в условиях войны эта особенность таджикского социума сыграла решающую роль в появлении военизированных кланов. Строгая подчиненность молодежи старшим, авторитет главы рода сыграл решающую роль в формировании политических, «воюющих» кланов Таджикистана. «Речь идет о такой важной особенности политической жизни 90-х гг., как готовность структур традиционного общества к немедленным действиям, прежде всего, военно-политическим. Это определялось состоянием умов населения, не имевшего ранее опыта политизации традиционного общества. Немедленная реакция каждого отдельного человека на «призыв» группы (часто в лице ее признанного лидера), к которой человек сам себя внутренне причисляет, это его долг и потребность, и, кроме того, это своего рода гарантия того, что в другой ситуации он вправе будет рассчитывать на лояльность и поддержку остальных», – отмечает российский востоковед Л. Чвырь. Другой особенностью политического процесса Таджикистана, прямо вытекающей из указанной специфики кланов, является фактическая автономия территорий страны, контролируемых кланами. Военизированные кланы Таджикистана, контролирующие, в том числе, наркотрафик, периодически дестабилизируют обстановку в стране. Только за последние 15 лет их военные руководители семь раз пытались вооруженным путем реализовать свои властные претензии. Кстати заметить, что иногда такие выступления инспирирует сама центральная власть с целью перераспределения материальных ресурсов. После подавления «мятежа Назарзады» (2015 г.) Госкомитет национальной безопасности описал всю собственность генерала: конезаводы, хлебозаводы, хлопчатники и т.д. Спецификой клановых структур Узбекистана и их политических претензий является привязка к конкретной территории. Отсюда следует логика кланового поведения и интересов. Клановые сообщества вовлечены, прежде всего, в конкуренцию по поводу распределения ресурсных «портфелей». Основной вектор соперничества лежит по линии противостояния кланов центральных Ташкентской и Сырдарьинской, промышленно развитых областей и представителей консервативного, традиционного жизненного уклада Сурхандарьинской и Кашкадарьинской областей. В артикуляции бывшего президента Узбекистана И. Каримова «клан – явление, присущее феодальным обществам. Это общность людей, объединенных кровными, родственными связями. Клан носил имя своего главы, выступавшего в качестве высшего авторитета для его членов и представлявшего его интересы за пределами относительно замкнутого мира родовой общины. Именно клан защищал своих членов, оказывал им покровительство и содействие.
Шло время, менялись общественно-экономические формации, менялись отношения между людьми. Менялись, но не исчезали бесследно. Как порой в горной породе можно обнаружить контурный отпечаток древнего растения, так и в современном обществе, его социокультурных явлениях проступает явственный след давно ушедшего прошлого. Подобное произошло и с кланами. В сегодняшнем мире едва ли удастся найти общество с клановым делением в его классическом смысле. Но порой оно присутствует в видоизмененной, «модернизированной» форме. Во многих странах уже не столь сильны кровные узы родства. Однако им на смену пришли узы иной общности, иного единства – в том числе земляческого, территориального. Казалось бы, что дурного в том, что выходцы из той или иной местности, обосновавшиеся за ее пределами, в других районах страны, помогают своим землякам? Вполне естественной кажется и взаимовыручка людей, связанных той или иной степенью родства. Но когда на основе родственного, территориального или этнического принципа в государственных или иных структурах формируются образования (чаще всего неформальные), движимые узкогрупповыми интересами, выдвигающие на первый план именно эти интересы – в ущерб общему делу, в ущерб интересам общегосударственным, общенародным, когда ради достижения своих целей подобные образования стремятся к продвижению своих членов в существующей государственной, властной и иной иерархии, тогда это становится опасным. Тогда приходится говорить о местничестве и клановости как о реальной угрозе стабильности и безопасности общества». Являясь представителем Самаркандско-Джизакского тандема, И. Каримов, сохраняя собственную авторитарную власть, балансирует между интересами этого клана и клановыми силами Ташкентско-Сырдарьинского неформального объединения. Представители этих влиятельных клановых корпораций доминируют в СНБ, МВД, прокуратуре, МЧС, Минобороне, юстиции, судах и даже в числе руководителей территориальных администраций. Однако вряд ли справедливо сводить клановую конкуренцию лишь к противоборству ведущих элитных группировок. В других местностях поднимающаяся клановая элита выдвигает свои требования к власти. По этому поводу И. Каримов отмечает: «Прежде всего, усиление местнических тенденций способно привести к самоизоляции регионов, ослаблению и распаду сложившейся системы хозяйственных связей, а, следовательно, к экономической деградации региона. И не может не нанести урон общегосударственной экономике. Зачастую это сопровождается возникновением и стремительным развитием центробежных сил внутри государства. Сепаратистски настроенные регионы представляют собой реальную опасность целостности государства. Стремясь обеспечить свое доминирование и добиться своих эгоистических целей, клан или регион может стать питательной средой для создания различных образований, претендующих на роль политической оппозиции в целом в рамках всего государства. Борьба за власть между такими группировками, выливаясь в экстремистские формы, также несет прямую угрозу территориальной целостности государства, самому его существованию. Еще одна потенциальная угроза местничества и сепаратизма заложена в том, что противоречия на местнической и клановой основе способны в условиях нашего региона перерасти или вызвать к жизни межнациональные и этнические конфликты».
Таким образом, кланы новых независимых государств Центральной Азии уходят корнями кровнородственных племенных и земляческих отношений в эпоху традиционного общества. Советский период, прервав естественный ход формирования культурной и этнической идентичности народов этих стран, тем не менее не устранил клановую дифференциацию социумов, а революционные трансформации 1990-х гг., напротив, способствовали актуализации этого феномена. В новых условиях социально-политической модернизации кланы обрели новые качественные черты, формирование которых, прежде всего, связано с интересами элитных сообществ, ими возглавляемых и стремящихся обеспечить доступ к контролю за потоками ренты.
Д.А. Рекк, аспирант Московского государственного областного университета
Источник: журнал «Постсоветский материк» №3 2020
