Закат империи

«Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди, под вьюгу за окном,

Печалиться давайте, давайте, давайте,

Печалиться давайте об этом и о том».

Песня из репертуара Татьяны и Сергея Никитиных.

На картине Татьяны Назаренко «Московский вечер» (1978) изображён типичный концерт-«квартирник» эпохи Брежнева – молодые люди задумчиво музицируют, витают где-то, грезят о возвышенном и рассматривают антикварные журналы. Фоном выступает старая Москва — особняки, соборы и — кремлёвские башни безо всяких звёзд. Мыслимо ли, чтобы советская художница проигнорировала государственный символ? Да. Ибо звёзды запорошены снегом — они есть, но их нет. В комнате — фантастическая гостья — призрак дамы Галантного Века с типичной для 1770-х годов высокой причёской а-ля Мария-Антуанетта.

Манерная аристократка в кружевах на равных перемигивается с прямыми наследниками дворянской культуры – с пролетарской интеллигенцией 1970-х. И ни малейшего соцреализма! Никаких плакатов и красных полотнищ. Вселенная закольцована и замкнута — обещанный Коммунизм выглядит смешным фантомом, тогда как женщина с веером обретает плоть и — смысл. Эта многомерная картина являет собой точку сборки экспозиции «Ненавсегда», посвящённой эпохе Застоя. Но было ли это именно застоем, болотом, вязким безвременьем или настала пора переосмыслить долгую и — по-осеннему красивую паузу 1968 — 1985? Да. Это — изысканный закат. Выставка «Ненавсегда» - попытка деконструкции того унылого мифа, что подавался нам, как обязательный тезис. «Ненавсегда» - это своеобразное «Ни за что!» Закат - не есть застой.

«Куда уехал цирк? Он был ещё вчера! - констатировал эстрадный идол Валерий Леонтьев и отвечал: Туда под новый год уходит старый год, туда на каруселях едут дети». Неслучайно тема карусели оказалась популярной в кинематографе 1970-1980-х, получив логическое завершение в знаковой ленте «Мэри Поппинс, до свидания» (1983), где поётся о «ветре перемен». Бесконечное кружение, полная иллюзия дороги, которая более не нужна — и вот страшноватая «Карусель» (1975) Натальи Нестеровой с лицами, напоминающими неприятные маски.

Мир Заката был сродни карнавалу, а малодоступная Венеция представала городом-мечтой: на полотне Татьяны Фёдоровой «Венеция» (1983) изображены «руссо туристо», у коих «облико-морале». Счастливчики! Золотисто-розовая, дряхлая и чарующая — Венеция таит в себе праздник и смерть, а люди на картине — отрешённые и будто глядят на зрителя из параллельной реальности. Рядом — продолжение венецианской темы - «Карнавал» (1984) Николая Ерышева. Перед нами — пышное празднество, где вместо фейерверка — вылет американских крылатых ракет, размещаемых по всей Европе. Сейчас эта беспрецедентная гонка уже подзабылась, а тогда мир стоял на грани исчезновения. Тема ядерной войны — одна из ведущих, а потому художники бодренько шли в сторону «буржуйского» сюра, нежелательного в СССР, но допустимого в определённых случаях.

Жестокая и сильная вещь Сергея Овсепяна «Стол переговоров» (1985) — это пустые кресла и гигантский «гриб» в окне. Всё. Не договорились. Мрачное будущее, как вероятность тоже старались не допускать в живопись или в научную фантастику, но если это подавалось, как тема борьбы за мир, то и любая комиссия давала «добро».

Стреляющий человек - неизменный персонаж в искусстве. Александр Петров и Елена Кореннова представлены работой с лаконичным названием «Тир» (1983) — некто целится в голубоватую пустоту, куда-то за горизонт, помеченный бледной линией. Тревожная стрельба в никуда. Молодой мужчина стоит к нам спиной — ему нет дела до зрителя. Его мишень — бессмысленность, но где её жестяная фигурка? Тир всё-таки. Авторы задаются вопросами, но не дают ответов. Или герой пытается убить свой иррациональный страх? Как бы там ни было, а чувство тревоги витало в воздухе — тема перерастания Холодной войны — в настоящую оставалась в повестке дня.

Узнаваемость ощущений — картина Никиты Мешкова «Сегодня в мире» (1983). Нас приглашают в телевизионную студию и мне чудится, я могу услышать голос политического обозревателя. Нудноватая речь о маршах безработных в Америке, Фолклендских островах, политике Рэйгана и Тэтчер; о преступлениях израильской военщины, фронте национального освобождения имени Фарабундо Марти; о мирных инициативах СССР — эти слова записаны в наше коллективное подсознание.

В те годы лозунг «Нет ядерной бомбе!» превратился в навязчивый припев, а когда это происходит, в человеке что-то ломается и он может скатиться в откровенный стёб. На выставке явлены вариации Михаила Гробмана с рефреном «Советской атомной бомбе — слава!» (1982), где нет ни бомбы, ни славы, но есть красивым почерком писаное воззвание на фоне ...павлопосадских роз. Да, то было неофициальное, полуподпольное ёрничание «для своих» - в 1970-1980-х годах бытовало превеликое множество творческих объединений, болтавшихся вне системы, а система делала вид, что их как бы нет. Поздний СССР — восхитительная роскошь «быть собой» или - кем угодно внутри чётко структурированного общества с пропиской, вузовским распределением и конституционной обязанностью трудиться.

Вместе с тем, часто писалось о разобщённости людей, живущих в домах-коробках. Урбанизация и повышение благосостояния делали одиночество нормой и, хотя любой заметный фильм повествовал о желании «найти кого-то», позднесоветский хомо-сапиенс мог бы спеть вслед за бардом Александром Дольским: «Но одиночество прекрасней». На картине Виктора Попкова «Зимние каникулы» (1972) наблюдается вовсе не та «новая историческая общность», о которой всё ещё кричали плакаты — лишь разрозненные части социума. Им не хочется быть радостной толпой — им нравится их единственность. Фотографии «спальных» районов Москвы, похожих, как близнецы, достраивают один из главных сюжетов эпохи: стандартизированное бытие, высмеянное Эльдаром Рязановым в «Иронии судьбы».

Герои картины «Музыка» (1984) латвийской художницы Майи-Норы Табака пребывают каждый в своём пространстве. Не сказать — в прострации. Неважно, что они слушают — Баха или «Пинк Флойд»; они поражают своим отключением от всего и вся. Они мало вовлечены и в звуки, издаваемые проигрывателем. Опутанная проводами техника — живее, чем ребята, существующие на полотне в роли приложения к играющей пластинке.

Тема самодостаточного и удобного одиночества перетекает в размышления: что есть «я» в современных условиях? У художников проявляется мотив лидерства, устойчиво-завышенной самооценки и некоторого ячества. «Автопортрет в красном свитере» (1972) Елены Романовой — это изящная ода самой себе. Такие же смелые «я-концепции» чувствуются у Эрика Булатова в работе «Художник на пленэре» (1968) и автопортрете Яна Крыжевского (1982). Эту фабулу развивают многочисленные картины-отражения, где мастер пишет себя в зеркалах. Или своё второе — подчас инфернальное «я». Борис Тальберг живописует свой разговор с чёртом, как две капли воды похожим на самого художника. Его «Тет-а-тет» (1977) — заигрывание с персональной бездной или некий психоаналитический сеанс?

Противопоставлением городскому разброду и шатанию сделался деревенский уклад с общинными традициями и крепкими, дедовскими нравами. В 1970-х возник цивилизационный пласт, связанный с поисками национальных корней. Воспевалась крестьянская изба и — барская усадьба. Вспоминались легендарные поместья русских литераторов XIX века. Начиная писателями-деревенщиками заканчивая банальными коллекционерами рушников и девеянных ложек — все дружно включились в этот благостный процесс.

В творческую моду входил эскапизм — бросить всё и уехать в берёзово-ситцевый край - писать просторы, пить парное молоко (или что покрепче), припадать к земле. Деревенской тематике посвящён большой раздел выставки, правда, это не реалистическое срисовывание леса-поля-коровок, но препарирование среды. Так, работа Игоря Обросова «Светлый день» (1983) — это игра теней и света, где-то небрежные мазки, а где-то — скрупулёзное акцентирование на деталях. Автор отображает своё настроение, а сами объекты в принципе не важны.

Совсем иная грань — у Виктора Попкова, создавшего целую серию трагических образов. Его скорбные колхозницы выглядят архаическими богинями, пришедшими из древнеславянской праистории. Но поют они о мужьях, убитых на войне. «Северная песня» (1968) — это пронзительный рассказ о том, как молодые туристы пытаются внимать деревенским бабушкам и рано состарившимся женщинам, однако, счастливое поколение, рождённое после битв, не готово к скорби. Один из гостей вообще отвернулся к тёмному окну. Тут же — хрестоматийная вещь Попкова «Хороший человек была бабка Анисья» (1971-1973) — неспешные деревенские похороны, такие простые, естественные с точки зрения сельского жителя. Бог дал, Бог взял.

В конце 1960-х во всём мире началась игра в потмодернизм - с аллюзиями и восторженно-ироническим отношением к эстетике Ренессанса, барокко, рококо, ар нуво, и хотя в Советском Союзе громили постмодерн, как чуждое явление, он легко проскользнул в наш агитпроп, да ещё под идеологически-точной вывеской: «Дальнейшее освоение культурного наследия старых мастеров». Игровая, иной раз насмешливая идеализация (sic!) прошлого касалась тогда всех культурологических сфер. На одном из экранов демонстрируются кадры из мюзикла «31 июня» (1978), где дамочки времён короля Артура запевают какое-то диско и больше смахивают на девиц из групп «Абба» или «Баккара», чем на средневековых принцесс.

Мы смотрим на громадное творение «Колхозный рынок» (1980) Николай Ерышева, а видим Флоренцию XV столетия. Нам транслируют, что «Разговоры о будущем» (1979) Юрия Ракши — это беседа молодых инженеров-строителей на месте грядущих новостроек, но чувствуется Тайная Вечеря, а центральный комсомолец — вылитый Иисус, написанный по заказу какого-нибудь Сфорца. Были отдельные мастера, что чаще иных эксплуатировали намёки на эру Чинквиченто — блистательный Дмитрий Жилинский заслуживает имени «русского Боттичелли» - столь дивны формы и цвета на картине «Воскресный день» (1973). Итальянское Возрождение — одна из граней. Так, Гелий Коржев (1984) аккуратно выписывает самовар, чайник и только что выпеченный хлеб совершенно в духе Малых Голландцев, а Камиль Муллашев (1978) устраивает настоящее пиршество для глаз — пустыня, парашюты и космонавт, произведённые с оглядкой на Сальвадора Дали.

Беседовать об этой выставке можно очень долго, затрагивая такие важные моменты, как власть, нонконформизм, уход в себя, мир детства, кинематограф, мультипликация — каждому из явлений отведён свой персональный стенд, а мониторы с отрывками из фильмов вмонтированы в «номенклатурные» шкафы, точнее в их имитационные модели. Имеется и красная дорожка, влекущая от входа к одному из портретов «дорогого Леонида Ильича», что с годами кажется ...всё дороже и дороже. «Ненавсегда» - это звучит грустно, как и та музыка Вивальди, под которую предлагали печалиться барды эпохи Заката. Пусть не навсегда, но мы-то всё помним.