1.
Сослагательное наклонение истории безвестно, но представьте на миг: ни «Мастера и Маргариту», ни «Один день Ивана Денисовича» не удалось напечатать в 1960-е, а были они опубликованы только году этак в 94-м. Стал бы роман Булгакова менее популярным? Может быть, чуть-чуть. Стала бы известна повесть Солженицына, когда архивы открыты, про лагеря известно много, и собственная история, пусть в отдельные периоды и не слишком приглядная, залита нами же желчью отрицания? Да она бы, повесть эта, вовсе прошла не замеченной.
А ведь это лучшее в художественном плане произведение Солженицына — ведь нельзя же воспринимать всерьёз все его последующие глыбы-гробы?
В своей путаной статье о Бродском Солженицын упрекает собрата-нобелевского лауреата в чрезмерном увлечении переносами — мол, из строф ног не выдерешь, как из плетучей травы: интересно, как он сам читал свои тексты, набитые непроизносимыми словечками, всеми этими бесконечными «удурчиво», «невподым», «вбирчиво» и прочее?
Словарь его расширения это, в сущности, словарь издевательства над русским языком, чью народность автор воспринимал специфично, чтобы не сказать криво, и не создал ни одного прижившегося, ушедшего в народ неологизма. Оно и не мудрено: вообще непонятно, на каком языке написаны эти не читаемые занудные громады, являющиеся свалкой нелепого словотворчества, вернее, словоискажения. …Ибо ни одного образа, который жил бы между нас, как жили, к примеру, Чичиков и Раскольников, Наташа Ростова или дама с собачкой, Солженицын не создал; даже пресловутый Иван Денисович слишком схематичен и недостаточно насыщен метафизической кровью, поднимающей его с бумажных листов в живую жизнь.
...Скверно-нелепая привычка начинать фразу с «А» – будто сам не уверен в верности говоримого. А так — неуверенности никакой, и особенно в этом отношении интересен «сказ» «Бодался телёнок с дубом»: этакое героическое повествование о противостоянии шлемоблещущего богатыря Солженицына и советской махины: завершившемся, естественно, блестящей его победой.
Ни крохи сомнения не то что в одарённости своей — в своей гениальности; и всё это тщательно закамуфлировано заботой о всеобщем благе, о правде: мол, без меня никто не скажет.
Как умилительно читать: «Едва я только узнал о Нобелевской премии, как подумал — вот! Она мне нужна! — и здесь очевидно должна была стоять точка, но Солженицын тут же вспоминает о скромности, за которую, якобы, всегда ратовал (это при его-то образе жизни!), и добавляет: – Тогда меня точно не смогут убить».
Почему же не смогут?
Или лауреату спецы не сдюжат пустить в квартиру или номер гостиницы инфарктный газ?
Дело-то в том, что премия нужна ему именно как премия, ибо как же можно гению — а сомнений в своей гениальности никаких! — не дать?
Весь путь Солженицына – служение себе, своей самости, своему самопридуманному величию, а остальное: дымовая завеса, и не более.
И — полное отсутствие читательского интереса к нему (сколько бы там ни включали в школьные программы и не устраивали официальных «вспоминательных действ») – расплата за это.
2.
Ложь была заложена уже в его фамилии, и, призывая других «Жить не по лжи!», Солженицын очень много лгал — всю жизнь: и ради получения славы, до которой очевидно был чрезвычайно охоч, и ради получения материальных выгод, вечно застилающих пышностью своей правду…
Существует, похоже, одна правдивая книга о Солженицыне: «Портрет на фоне мифа» Владимира Войновича, но и в ней писатель слишком лоялен в оценках: в сторону преувеличений — ибо даже пресловутый Иван Денисович не превратился в персонаж, живущий среди людей, как Чичиков или Раскольников, к примеру…
И вот справедливость мерцает в предложении депутата Д. Вяткина убрать «Архипелаг ГУЛАГ» из школьной программы: предложении столь же логичном, сколь и вызвавшим споры, что естественно: клан Солженицыных, вероятно, весьма силён.
Конечно, о ГУЛАГе нельзя забывать.
Но Солженицын, представляя отдельные верные факты, всё так комбинирует, что получается ложь: вечная спутница сочинителя…
Ибо если число репрессированных было чуть ли не сто миллионов, как выводит повествователь-исследователь, то кто же воевал?
Кто строил?
И — дело не только во лжи; но и в том, что книга «проходится» в рамках курса русской литературы: но где русская литература и где солженицынские фантазии?
Не надо путать корявость с народностью: а язык Солженицына, вечно претендовавшего на народность, именно коряв, уродлив, амелодичен.
Его писания напоминают глумление над русским языком…с массой нечитаемых неологизмов… с… мягко говоря, странными речевыми конструкциями…
Ведь должны изучаться действительно великие книги: а в нашей школьной программе нет ни «Тихого Дона», ни одного романа Леонида Леонова…
Они слишком сложны для старших классов?
Позвольте — в сравнении с писаниями Солженицына, сквозь которые надо продираться чрезвычайным усилием воли, они читаются просто прекрасно.
Так что прав депутат, ох, как прав…
Солженицын, неоправданно много получивший при жизни (мило так заявляя, что привык жить скромно, жил себе в скромном таком… поместье с собственным озером и часовней), абсолютно не читаемый народом, о котором якобы пёкся, лгавший всю жизнь, заслуживает одного — забвения.
3
Так вот, если теперь — с верхушки прошедших лет — перечитывать шлемоблещущую сказку Солженицына «Бодался телёнок с дубом»…
Почему сказку?
А вся атмосфера создаваемая его то тягучими, псевдообстоятельными фразами, то вдруг рублеными словесными клочками вызывает недоверие: не так всё было!
Всё преподнесено в выгодном ему, пишущему свой миф, свете…
…вот и Людмиоа Сараскина — замечательная исследовательница Достоевского, согласившаяся зачем-то писать биографию Солженицына для ЖЗЛ: случай невиданной скромности! при жизни? никогда такого не бывало! — ездила к нему, и, думается, герой книги без конца давал указания: как свет поярче навести на биографию его, темнотами изобилующую.
Но… по мере продвижения в тягомотину текста не произвольно вопрос возникает — а за что он боролся-то?
Не против кого — а за что?
За пресловутую премию и мировую славу — для себя — понятно...
А вот ещё — за что?
Ведь получилось — боролся за: развал великой страны.
За войны, ставшие нормой после её распада.
За униженное состояние науки и культуры, в котором пребывают они все постсоветские десятилетия.
За развал образования.
За бандитов и банкиров в качестве героев…
За… деградацию всего: от лучших человеческих качеств, до… качеств художественных текстов… вроде бы любезной ему художественной литературы?
Неужели «шлемоблестец» (если использовать его технику создания нечитаемых неологизмов) не понимал, что развал СССР повлечёт за собой всё это?
Что Союз к 60-м годам научился гарантировать воспроизводство и рост населения, стабильную жизнь, действительно — счастливое детство?
Что система Союза была направлена именно на жизнь большинства?
Сложно сказать, понимал, или нет — уж больно много упоения своею борьбой, и самим собой, телёнком-Давидом ратоборствующим против дуба-Голиафа; уж больно детально всё, связанное со своей персоной, расписывает: вплоть до перечисления подносов и тазов, в которых палит нечто, запрещённое…
Уж не важно — правдивое ли…
4
Солженицынский язык — это анти-поэзия; нагромождение его неологизмов, ни один из которых не прижился, свидетельствуют о дефектах слуха: а как без оного можно создавать поэзию?
Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?
Кочевья стан?.. Как черепа́ их го́лы!
Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Тере́к
Встречает смерть Великого Могола.
Мехо́во-рыжие с голов сорвавши малаха́и,
Безсмысленная Азия рябого чтит Юсу́па…
О, где ты, каторга?! Братва моя лихая!
Быть в этот день — и здесь!..
И с ними — в рупор лупать…
Дисгармония между первой и второй строфами бьёт по слуху, надрывает его нелепой корявостью, слова точно торчат из строк сломанными костями, и даже кости эти ненормальны…
Ощущение кривобокости, сбитости оси, сорванного с петель смысла…
Докопаешься ли до него вообще?
Что он собирается делать в рупор?
Лупать? Посмотрите в словаре: это означает моргать глазами.
Как это он собирается в рупор лупать?
Мания величия, естественно, демонстрируется Солженицыным и в стихах:
Написано!.. Целого мира
Не так мне страшен суд,
Как то, что, три триумвира,
Вы су́дите мой труд.
Триумвиры эти, конечно – Пушкин. Достоевский, Толстой…
Действительно, интересно представить, как бы они отнотнеслись к гроздьям солженицынских словесных уродцев…
Увидеть алмазные вспле́ски
В засмраженной тесной судьбе,
Безжалостным, как Достоевский,
Лишь быв к самому себе…
Как звучит – засмраженной! А?
Язык же можно вывернуть, и… пока поймёшь, что отлеплено это от смрада! (или мрака?), но читается так же нелепо, как ненужное, якобы из старины вытянутое «быв»…
Непонятно вообще, как настолько не слышащий русский язык человек, оказался классиком; бредом кажется, что он может любить кристального Пушкина, не верится вообще, что читал: потому что, как же, если действительно знает, не устыдиться собственных чудовищных потуг?
Не стыдился ничего.
С ложью, заложенной в фамилии, сотрудничал всю жизнь.
В том числе тем, что выдавал за стихи чудовищные свои поделки.
