«Все вы вышли из черепа Кузнецова, как русская проза XIX века вышла из “Шинели” Гоголя», - сказал однажды молодому поэту Юрий Поликарпович Кузнецов. В этой дерзновенной мысли череп – символ традиции. Кто-то от неё отшатнётся. Кто-то несмело посмотрит в глазницы – и увидит в них пустоту. Кто-то растревожит затаившуюся змею. А кто-то, самый отчаянный, станет пить из черепа, как из чаши, и тогда традиция встретится с авангардом.
О соотношении традиции и авангарда, их противоборстве и сближении сложилось множество стереотипов. Кузнецову удалось разрушить ключевые из них. Разрушить своим творчеством, своей биографией, своим осмыслением литературы.
Стереотип первый: традицию можно только наследовать и передавать. Кузнецов же настаивает, что её можно и создавать: здесь и сейчас, на своём жизненном пути, в каждой строке. И если ты взялся за поэзию, надо вгрызаться в бытие, надо в режиме реального времени тебе самому становится культурным кодом.
Стереотип второй: традиция и авангард противопоставлены как содержание и форма, традиция сосредоточена на содержании, авангард – на форме. Но Кузнецов был противником разграничения внешнего и внутреннего не только в творчестве, но и во всём мироздании. В бытии это разграничение впервые появилось после грехопадения человека в райском саду. Форма возникла потому, что надо было в чём-то запечатать первородный грех. И думается, что Кузнецов свою поэму «Сошествие во ад» задумал во многом ради того, чтобы сломать преграду между формой и содержанием. Ведь сошествие Христа во ад и есть преодоление первородного греха:
…Многие будут в Раю, кто Меня поминает
И поддается прощенью по выслуге мук...
Где-то упал, как пустое в порожнее, звук!
Это лавина в последнем великом смиренье
Остановилась. Окончилось грехопаденье!
Глина и рёбра лавины на самом краю
Зашевелились и выдали тайну свою:
Вышли оттуда Адам и заветная Ева.
Добрый Господь не попомнил им старого гнева.
Обнял обоих и молвил во славу Свою:
— Скоро вы будете вместе со Мною в Раю.
Стереотип третий: авангард – пощечина традиции, отрицание её, вытеснение её, оттого общего языка, возможности слияния традиционное и авангардное не найдут никогда. Кузнецов, при всей своей экспериментальности, эстетической одиозности, соглашался с теми критиками, которые называли его «корневым человеком», идущим от напевности Блока, историософии Тютчева, онтологичности фольклора. Особенно Кузнецов подчеркивал своё преемство фольклору. Известно благоговение поэта перед работой А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». «Тем дорога книга Афанасьева, что на богатом, конкретном материале раскрывает поэтическое состояние мира. Первозданной свежестью веет от народных воззрений на свет и тьму, огонь и воду, небо и землю, Бога и человека, мир и душу, судьбу и счастье, а также на всё животное и растительное царство», - писал Кузнецов в отклике на книгу фольклориста, которую сам же подготовил к переизданию в 1995 году.
Фольклор для Кузнецова – это творчество, свободное от всякой творческой заданности, от установки на создание художественного инобытия. Фольклор неотделим от жизни, это сотворение не искусства, а естества. Фольклор, по Кузнецову, не предтеча литературы, а особый путь словесности, параллельный литературе. Путь, не прерывавшийся ни в каком веке, продолжающийся и сегодня. Фольклор для русской словесности – золотая жила, которую Кузнецов разрабатывал активнее прочих, из-за чего поражался, как ему, идущему от таких истоков, некоторые критики отказывали в традиционности. В своих самых сокровенных, самых напряжённых стихах Кузнецов по-фольклорному преодолевал границы между миром и литературой, как, например, в стихотворении «Отец космонавта»:
Где же сына искать, где искать, ты ответь ему, небо!
Провались, но ответь, но ответь ему, свод голубой, —
И звезда, под которой мы страждем любови и хлеба,
Да, звезда, под которой проходит и смерть и любовь!
— О, не надо, — он скажет, — не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему, ты ему с колыбели светила...
— Он прошёл сквозь меня, ничего я не знаю о нём.
В стремлении слить воедино мир и литературу Кузнецов искал себе единомышленников. Находил их прежде всего в Рубцове и Тряпкине – «поэтах русской резервации», как сам их называл. Они, на первый взгляд, такие несхожие с Кузнецовым, при внимательном прочтении всё же обнаруживают общность в отсутствии творческой заданности, в фольклорном естестве. «Звезда полей во мгле заледенелой» - какая кузнецовская строчка Рубцова! И ритмически, и эмоционально, и онтологически. Или стихотворение Тряпкина «Мать», где сначала Мать взирает на распятого Сына, а потом сын через века взирает на распятую Родину-мать: «И только сын глотает кровь железную / С её гвоздей». С каким сакральным натурализмом, в духе Кузнецова, это написано!
Кузнецову важна ломка художественности, ему дорого фольклорное первородство. Он не принимал литературы как искусственного времени и сконструированного пространства. Человек фольклора, сотворяя нечто, живёт естественной жизнью. Именно в этом кроется возможность сопряжения традиции и авангарда, когда традиция становится настолько передовым, горизонтным явлением, что к ней устремляется вся человеческая сущность.
Если традицию и авангард всё же воспринимать как тезу и антитезу, то всегда должен быть синтез. Как сложно найти для такого синтеза термин, как непросто подобрать этому имя! «Наследие» - не подходит, потому что это лишь резервуар, накопитель, где могут оказать и традиция, и авангард, оставшись обособленными друг от друга. Нужно именование для того, что нерасторжимо соединяет традицию и авангард, рождая монолит.
Может быть, для литературоведения и философии сгодится – «анастазия». В переводе с греческого это слово обозначает «воскрешение». А воскрешение – это не просто возврат к жизни, восстановление жизни. Это преобразование, преображение жизни, обретение новых свойств жизни. Так, анастазия способна обозначать и преобразование традиции в авангарде, а авангарда в традицию.
Об этом активно размышляет современная отечественная философия: идея Александра Дугина о «традиции в авангарде», Институт динамического консерватизма Виталия Аверьянова… Но философии всегда нужны поэтические разведданные. Поэзия – первый разведчик бытия: она раньше других явлений изъясняет, что происходит, раньше осознает, что грядёт.
Юрий Кузнецов остаётся для нас поэтическим разведчиком. Его творчество таит ещё множество открытий. Его изучают биографы и текстологи, но как важно проникнуть в онтологическую глубину Кузнецова, как важно продлить и распространить его поэтическую школу в новом поколении. Это вопрос не буквальной преемственности, не ученичества в плане поэтики – подобные попытки всегда будут подражательны и ущербны. Нужно воспринять кузнецовское мироощущение, его умение слышать движение литосферных плит истории. Нужно быть соизмеримыми с его осознанием жизни и творчества, с его пониманием бытия поэта, что подобно сошествию Спасителя во ад.
