«Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить».
Булат Окуджава.
«Встань, Иван!» - так называется полотно Гелия Коржева, написанное им в 1997 году. Эпоха упадка, разорения и всепроникающей пошлости. Ненужность и потерянность сделались чем-то, вроде общеобязательного фона. Цинизм — зашкаливал. Цели — стёрлись. Точнее, нарисовались другие — пахнущие мятной жвачкой, баксами и кровью. «Этот мир был очень странным. <...>На улицах стало больше нищих, а все вокруг – дома, деревья, скамейки на улицах – вдруг как-то сразу постарело и опустилось», - так описывал 1990-е годы Виктор Пелевин. А где же человек, который «звучит гордо»? Или вообще не звучит, а мычит? В центре повествования — грязный, пьяный и бессмысленный мужчина в телогрейке. Рядом валяется плита перекрытия— великолепный символ цивилизационного тупика. Мы строили-строили и наконец-то ...бросили. Иван и его недостроенный коммунизм. Вместо коммунизма — бутылки и признак уютной буржуазной жизни — пластиковые стаканчики - оных при Совдепе не было, а громоздились суровые гранёные стаканища. Теперь — не то. Свобода и процветание. Лежи, Иван. Жестокую и страшную картину всяк трактует по-своему — одним до боли жаль того Ивана — ибо он квинтэссенция русского мира, другим — весело смотреть, как «быдло» наконец-то нашло себя и свой единственно-возможный путь. Эту вещь часто используют в качестве иллюстрации и патриоты, и либералы, и - клинические русофобы. Все хотят найти причину - почему Иван лежит? У него отняли разум? Или он сам по себе такой, невзирая на общественный строй и наличие строительных блоков? Сам же Гелий Коржев — оптимистичен, хотя и сквозь слёзы. Он верит, что Иван поднимется - его рука по-прежнему сжимает древко потерянного знамени. Так держат именно флаг, а не бутыль.
В Третьяковской Галерее — уникальная экспозиция. Её устроители сообщают: «Первая масштабная выставка художника станет настоящим прорывом в исследовании его творчества, откроет для наших современников невероятный мир образов в произведениях Коржева и обогатит представления об искусстве второй половины ХХ века».Больше того: «Архитектура экспозиции, в некоторых разделах намеренно некомфортная для посетителя, полностью трансформирует пространство самых масштабных залов музея. Она акцентирует, а подчас и обостряет жесткие художественные высказывания Коржева, ту страшную правду и те горькие истины, которые открывал для себя и для зрителя этот совершенно нестандартный живописец».Нестандартный, сложный, жёсткий и временами — пугающий.
...Человек по имени Гелий Коржев мог бы стать героем постмодернистского романа — что-нибудь в духе вышеупомянутого Пелевина. Парадоксальное и драматическое сочетание: с одной стороны возвышенная стилистика имени — научно-химический тон и какое-то эльфийское созвучие; с другой — народная проза в виде коржа. Середина 1920-х годов — эпоха смелых форм и резкой новизны. Тогда многих детей нарекали Октябрями, Индустриями, Виленами — от Владимира Ильича Ленина и — Гелиями. Ясное, футуристическое Завтра диктовало свои вкусы — рождённых Революцией следовало именовать солнечными именами, ибо Гелий — это ещё и Гелиос, языческое светило. У Пелевина такой герой, вероятно, слыл бы простаком и сыном пафосно-нелепых родителей; его ждали бы приключения и высший резон, сдобренный бурлеском — Гелий Коржев непременно оказывался бы жрецом самого Гелиоса...
Однако в жизни всё произошло много иначе — наш художник рос и формировался в благоприятной, эталонно-советской действительности. Сын интеллигентных родителей, он юных лет проявил талант и — был замечен. Фортуна оказалась к нему благосклонна. Вот, как писал об этом Андрей Фефелов: «Некогда Коржев принадлежал к той формации юных художников, которая по всем законам «социальной физики» должна была сгореть на фронтах Великой войны. Коржев, родившийся в 1925-м году – представитель сожжённого поколения. Ему и другим выпускникам московской художественной школы специальным распоряжением правительства была предоставлена бронь. Его направили доучиваться в эвакуацию... Так Сталин своим «стратегическим оком» прозревал будущее, закладывал фундамент русского искусства на годы вперёд, сохранив драгоценный потенциал кадров, которые, как известно, решают всё».
Однако же Коржев полноценно раскрылся в качестве мастера «сурового стиля» - уже после смерти Сталина. Это даже нельзя именовать стилем — то было движение юной души — отыскать и явить правду о жизни, стройках, ЛЭПах. Одни художники устремлялись в тайгу и на бакинские нефтепромыслы — писать работу и быт без прикрас. Другие, подобно Коржеву, обратились к прошлому. Во второй половине 1950-х на смену эстетизации, свойственной Большому Стилю, пришла романтизация, соединённая с попытками осознать Революцию и Победу. Заглянуть в глаза человеку, поднимавшему стачечное знамя. Рассмотреть вздувшиеся вены и напряжённость лба. Изобразить копоть, грязь и откровенную мерзость того уклада, против которого когда-то восстал этот безвестный пролетарий. Картина «Поднимающий знамя» (1960), сделавшая Коржева узнаваемым и — хрестоматийным автором, полна явных и скрытых знаков — нестерпимо алое, кровавое и — вместе с тем — светящееся полотнище контрастирует с серостью окружающей среды. Оно — такое же «действующее лицо», как и рабочий. Оно — живое среди адского тлена, а потому задача поднимающего знамя — оживить мироздание. Трамвайные пути — развилка человечества, они перехлёстываются в пространстве картины, создавая крест. Что это? Крест, как символ христианской цивилизации или — перечёркивание старого режима? В 1960-х по-особому звучали песни революционных лет и Гражданской войны. Кроме того, рождались строки молодых авторов — тех, кто никогда там не был: «Я всё равно паду на той, / На той единственной гражданской, / И комиссары в пыльных шлемах / Склонятся молча надо мной». Картины тех, кто не сражался, но каким-то сверхчувством ощущал ветра, свист пуль, запах костров. Гелий Коржев пишет свой «Интернационал» (1958) — гимн светлому миру, который когда-то родился в невыносимых муках. Его персонажи — брутальны и приземлёны. Откровенно непрезентабелен герой сюжета «Гомер. Рабочая студия» (1960). Восторженный простолюдин в типичной революционной кожанке. Он занят ваянием — изящным искусством, которое отныне принадлежит всем и каждому. Здесь — дух социальных преобразований большевизма. Сделать каждого — творцом и патрицием, созидателем и учёным.
В эпоху Оттепели и — конкретно в 1960-х годах обозначилась ещё одна важная линия - творческое переосмысление Великой Отечественной войны. Возникло такое литературное явление, как «лейтенанткая проза». Идея - осознать подвиг, изобразить его всеми доступными - но безо всякой красивой помпезности - средствами. Гелий Коржев становится певцом военного лихолетья — его «Следы войны» (1963) и «Старые раны» (1967) поражают грубой честностью. Победа — это не совсем то, о чём иной раз поётся в очень хороших песнях: «Эх, путь-дорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая!»Бомбёжка страшна по определению — после неё бывают следы войны и старые раны. И — вечная «Тревога» (1965/68) — старый солдат и юная дочка. Он устало глядит на запад, откуда в 1941-м пришли железные колонны, а вот девочке хочется мечтать о светлом будущем — лицо её выражает мечтательную сосредоточенность. Им — юным, рождённым уже после войны — обещали и коммунизм к 2000 году, и яблони на Марсе, и «ветку сирени в космосе». Коржев потом будет часто обращаться к теме памяти — это и горестная «Мать» (1964), и «Проводы» (1967), и «Облака 1945 года» (1980-1985).
«Он жил и творил не только за себя, но и за того безвестного, безымянного гения, который сгинул в кипящих котлах Отечественной войны. Мне казалось, что Коржев чувствовал себя обязанным перед страной, воспринимал своё искусство как долг», - сказал о Коржеве Андрей Фефелов. И вспоминаются стихи: «Я сегодня до зари встану, / По широкому пройду полю. / Что-то с памятью моей стало, / Всё, что было не со мной, помню. / Бьют дождинки по щекам впалым; / Для вселенной двадцать лет – мало». Сам Гелий Коржев рассуждал о своих ровесниках следующим образом: «...Шестидесятники - это прежде всего люди, вышедшие из пламени войны. Это они несли в себе новое представление о вселенной, о жизни, об искусстве. Целое поколение пришло с войны со страстной мечтой о мирной жизни, жаждой знаний, тягой к труду. Именно это военное поколение формировало дух эпохи...»
Коржеву довелось побывать за границей ещё в пору своей молодости — он быстро перешёл в разряд мэтров, которым доверялись поездки в капиталистические страны. Так возникли остросоциальные зарисовки и картины из европейской жизни. Вот «Художник» (1961) — бородатый человек, рисующий мелками на асфальте. Рядом сидит женщина с остановившимся взглядом и мы видим главную деталь повествования: кепку с монетами. Уличный гений, пишущий портреты за гроши? Или он просто тренирует руку, а деньги — толькоприятный, но необязательный стимул? Справедливости ради, отмечаем, что одет он — прилично и даже стильно, а на пальце красуется интересный перстень. Поэтому посыл у этой картины — многосложный. Но главная тема — людская разобщённость в капиталистическом социуме — звучит здесь в полной мере.
Ещё одна грань его таланта — изысканное видение предметов. Коржев создаёт живые, буквально дышащие натюрморты — его «Шинель и сапоги» (1950) будто бы принимают форму человека. Мимо нас проходят восточные кувшины, венские стулья, тазы, дамские босоножки, античные бюсты, драпировки, топоры и ватники... Вещно-осязаемый мир, как в сказках Андерсена - там разговаривают чашки и печалятся фарфоровые танцовщицы. Натюрморт «Стакан молока» (1980-е) воспринимается ...портретом. Холодные грани, жидкость, белая драпировка — всё это выступает в качестве настоящего характера. В композицию включены старинные кувшины - лаконичный стакан на фоне своих «предков», где когда-то хранилось молоко...
Серия «Дон Кихот», над которой художник начал работать в 1980-х годах, это не просто иллюстрации к заученной классике — это позиция. Советская парадигма была рыцарственной и дворянской по сути. Не только — служить, но оставаться на своём поприще даже тогда, когда это выглядит смешным ...донкихотством. Видимо, Коржев, как все глубокие мастера, что-то предчувствовал, ибо в середине 1980-х он задумывает ещё один свой цикл - «Тюрлики». Они — уродливые и жалкие монстры в духе Босха или Гойи. Сон разума рождает чудовищ — тюрлики это наша действительность конца 1980-х - начала 1990-х, когда многие люди скоропостижно мутировали, становясь дельцами, бандитами, хапугами или просто — высокомерными сволочами. После окончания Перестройки у художника возникают соответствующие образы — помимо тюрликов, появляются бомжи, пьяницы, потерянные люди, «обездоленные» лица. И — финал под названием «Свалка» (2007) — на помойке оказываются не только пустые бутылки да прочая использованная тара, но и кумачовые флаги, и голова Ленина, видимо, отколотая от монумента. Как сие туда попало? Мы сами выкинули. А тот, кто не участвовал в кощунствах, тот - просто не помешал корявым тюрликам зашвыривать наше победное, звенящее прошлое. Или — боролся один против всех, как идальго из Ламанчи... Вот и лежит теперь Иван в центре недостроенного мира, посреди бутылок и серости. Его прадед поднимал знамя, а он — отнёс на задворки. Но художник до конца дней верил в лучшее — он говорил: «Встань, Иван!» И - подними знамя.
